На следующий день вывесили список поступивших. И моя фамилия оказалась в нем последней. Я снова и снова перечитывал имена однокурсников: Руфина, Изольда, Астрида, Майя, Данута, Нинель, Альфред, Артур... Мое — Гений — завершало кураж!
Актерская профессия часто связана с ожиданиями — новых ролей, очередной команды «Мотор!». В далеких экспедициях я привык заполнять паузы между съемками размышлениями, картинами из прошлого. И сейчас, когда перерывы в работе становятся все продолжительнее, в сознании, как в кино, мелькают кадры с городами, лесами, реками, взрывами, стройками, плотинами, знакомыми лицами. А вот наконец замаячил и самый дальний ориентир маршрута моей памяти — Жигули.
Кто плавал по Волге, знает, что ее водный путь в среднем течении преградила горная возвышенность. Великая река обошла препятствие, сделав обширную подковообразную извилину, именуемую Самарской Лукой. Эти благостные места считаются заповедными. Здесь я и появился на свет, получив от родителей, молодых коммунистов, громкое имя Гений. Сестра, названная не менее звучно — Идеей, дразнила меня Генкой-пенкой. А я ее: «Идейка, цена тебе копейка...» Наверное, папе с мамой казалось, что с такими именами детей ждет особенная судьба в стране со светлым будущим, служению которому они посвятили свою жизнь.
Мой отец Гаврила Васильевич Юхтин происходил из самарских пролетариев. Он работал в железнодорожных мастерских, где было особенно сильно влияние большевиков, и романтически верил в добро и равенство. Как молодого коммуниста его направили из города в деревню для организации сельхозкоммуны и борьбы с кулачеством. Там его избрали секретарем партячейки. Он обобществлял орудия труда и скот, организовывал сельчан на ликвидацию безграмотности, занимался художественной самодеятельностью, благо сам играл на гармони и проникновенно пел. Противники коллективизации стреляли в отца и тяжело ранили. Ухаживать за ним стала батрачка Рая.
Полногрудая, круглолицая, с добрыми глазами, здоровая и сильная, Раиса Михайловна — моя мать, в девичестве Птицына — с любовью заботилась о больном и разделяла его устремления. Они поженились. Сначала родилась дочка, за ней — я.
Если рабочее происхождение отца вполне очевидно, то биография матери так и осталась загадкой. Говорили, что родители ее, крестьяне, умерли, когда Рая была маленькой. Сироту якобы удочерили совершенно посторонние люди. Когда наша семья вернулась в Самару, воспитательница матери всегда жила с нами. Мы считали ее своей бабушкой. Она была степенной, аккуратной и почти всегда молчала, как глухонемая. Моя сестра абсолютно походила на нее лицом.
Хранившиеся в доме фотографии запечатлели эту женщину рядом с людьми достойными и состоятельными. А в одном из черновиков анкеты, заполненном рукой матери, ее воспитательница значилась владелицей торговой лавки и имела «поражение в правах с конфискацией имущества». То время жестко поделило людей на красных, получивших пропуск в светлое будущее, и белых, которым вход туда был заказан.
В кино мне довелось играть персонажей разных «цветов». И что интересно, белые у меня получались не хуже красных. В фильме «О друзьях-товарищах», снятом к 50-летию ВЛКСМ, досталась роль политического террориста Виктора. Он бросал бомбу в здание Московского горкома партии, куда должен был приехать Ленин. Но вождь опоздал и тем спас себе жизнь. В конце картины окруженный чекистами Виктор взорвал их и себя.
Фильм посмотрели в ЦК комсомола и сказали, что такой «подарок» к своему юбилею, где враги сильнее, да еще и вызывают сочувствие, они не заказывали, и на какое-то время запретили демонстрацию картины...
А вот отец беззаветным служением красным заработал паралич ног и туберкулез. Родители вынуждены были принять горькое решение жить раздельно: болезнь легких прогрессировала и дети могли заразиться. А может, по каким-то иным причинам? Точно сказать не могу.
Мать пошла работать и учиться, стала членом партии, проявила незаурядные способности по линии профсоюза. Она получила комнату в центре города, куда мы и перебрались с сестрой и бабушкой. Печки в каждой комнате топились из коридора. На общей кухне постоянно шипели примусы и керогазы. Но никто не жаловался.
Отец же оказался никому не нужным. Мы ездили навещать его на край города. Каждый раз возвращались со стопками книг — мне до боли резала ладони бечевка, связывавшая тяжелые тома Ленина или Сталина. Своим ходом плелись до неблизкой трамвайной остановки, а отец, опираясь на костыли, оставался у деревянных ворот и пока было видно, смотрел вслед...
Конечно, у матери с нами было достаточно забот, но она старательно совмещала их с работой и учебой, желая добиться лучшей жизни. Добровольно вступила в ряды Красной армии, окончила Высшие военные курсы политработников и получила назначение в Самарский дом Красной армии на должность политрука. В ее обязанности входила организация досуга жен командного состава. Проводила с ними политзанятия, соревнования по плаванию, стрельбе, кроссам, конные переходы и автопробеги.
Она ездила на Всесоюзное совещание женщин-ударниц, которое проводилось в Кремле. Сохранились фотографии, где мать стоит среди участниц вместе со Сталиным, Молотовым, Ворошиловым и другими членами правительства. На некоторых снимках отдельные лица замазаны чернилами или старательно вырезаны. Так поступали с теми, кого объявляли врагами народа.
Пока была жива бабушка, мы с сестрой легче переносили частое отсутствие матери. Сначала нас определили в детсад, затем в школьную продленку, летом отправляли в оздоровительные лагеря. Не имея постоянной родительской опеки, я рос шалопутным, подверженным влиянию двора. Чудил много. Не то чтобы был заводилой, но отвечать за провинности часто выпадало мне. Незадолго до войны бабушка ушла из жизни, и мать поручила сестре следить за мной и порядком в доме. Но я не слушался и убегал на улицу. Сколько было шансов не выплыть, пойти по скользкой дорожке, но обстоятельства и добрые люди спасали.
После объявления войны мать несколько раз подавала заявление, чтобы ее направили на фронт, но из-за нас ей отказали и перевели в политотдел Военно-медицинской академии, поручив организацию транспортировки раненых, которых в основном доставляли пароходами по Волге. Времени на детей совсем не осталось. Домашнее хозяйство теперь вела сестра. Она готовила, как учила ее мать, маленькими порциями — так экономнее и не прокиснет. Холодильников в ту пору не было.
Город готовился к воздушным налетам. Чтобы стекла окон выдерживали взрывную волну, их крест-накрест заклеивали бумажными лентами, затемнение стало обязательным.
В то утро мать отправилась на работу, мы с сестрой — на уроки. В нашем классе только и было разговоров, что о бомбежке речного вокзала и пойманном диверсанте, подававшем немецким самолетам световые сигналы... Я всегда был спокоен, если мать задерживалась допоздна, и засыпал, не дожидаясь ее. Но тогда до позднего вечера все прислушивался: не идет ли? Какая-то невнятная тревога не давала покоя и чем дальше, тем явственнее перерастала в гнетущий страх... И вдруг в одно мгновение я четко ощутил, что матери нет в живых! В ознобе метался по тахте и молил: «Мамочка, вернись. Я буду слушаться. Не умирай...»
Она не появилась ни ночью, ни на следующий день. Что творилось с сестрой — не помню, у меня началась горячка... Мы оставались в неведении, а соседи вдруг сделались ласковыми, стали нас жалеть и утешать. Только через день сестре как старшей показали официальное извещение: «Юхтина Раиса Михайловна — комиссар политотдела Военно-медицинской академии — погибла при выполнении воинского долга 10 ноября 1942 года».
Нам передали часы, снятые с ее руки. Навсегда замершие стрелки показывали десятый час вечера — примерно то самое время, когда я почувствовал, что матери больше нет!
После похорон к нам в комнату подселили женщину, эвакуированную из Москвы. Ее звали Клавдия Павловна, или просто тетя Каля. Она раньше работала бутафором в театре, а теперь раскрашивала по трафаретам платки и косынки на продажу. На правах опекуна следила за нашим бытом и учебой, получала на нас карточки и денежное пособие.
Зимой стояли лютые холода, и чтобы обогреть свое жилье, каждый промышлял как мог. Я подружился с сыном дворника по кличке Фриц, помогал ему пилить и колоть дрова, за что получал несколько поленьев. А потом нашел старого филателиста, которому поставлял дрова и занимался его печкой. Тот расплачивался почтовыми марками и даже стал брать с собой на толкучку, где обучал секретам торга и умению распознавать истинные раритеты. Очень скоро я, охваченный страстью к филателии, стал собирать свою коллекцию.
Всякий раз испытываю угрызения совести, вспоминая, как меня угораздило взять первую тридцатку из ящика буфета, где хранились деньги, на которые мы жили. Тетя Каля застукала меня на базаре, а дружок мой Фриц тем временем попался на торговле краденым. Опекунский совет выяснил, что мы ко всему прочему еще и занятия в школе пропускаем, и нас отправили в исправительную колонию.
Обстановка там напоминала малину из кинофильма «Путевка в жизнь». Что мне показалось особенно диким, так это девочки-малолетки с ярко накрашенными глазами и губами, которые разухабисто голосили:
Юбку новую порвалиИ подбили левый глаз.Не ругай мене, маманя,Енто было в первий раз...
Для начала старожилы устроили новичкам темную. Когда все легли спать, на нас с Фрицем налетела орава и принялась охаживать валенками. Мы держались всегда рядом и даже пытались обороняться, но когда отказывались подчиняться вожакам и пробовали искать справедливости у воспитателей, нам опять устраивали «темку».
Однажды я, подобно чеховскому Ваньке Жукову, написал домой письмо, где воспроизвел весь ужас этой криминальной обстановки. Попросил прощения за прошлые проступки и умолял забрать отсюда. Письмо я опустил в почтовый ящик, но оно каким-то образом попало в руки вожакам и мне учинили персональную темную.
С приближением весны я решился на побег. Долгим и трудным был мой путь — сначала на самодельных лыжах, потом по весенней распутице в обозе и на полуторке в нише для запасного колеса под кузовом. Я едва смог разлепить замерзшие губы, чтобы ответить отцу, услышавшему стук в дверь: «Папа, это я — Гена...»
Нежданное возвращение доставило родным и близким немало хлопот: продовольственной карточки на меня не было, денежное пособие снято. Решили оставить у отца, а подруги матери устроили в школу, где я учился раньше.
С моим появлением отец воспрял духом, справил мне новую одежду, починил старые сапоги, а я помогал ему чем мог. Он считался полным инвалидом, но продолжал работать диспетчером на автобазе и входил там в партийный комитет. Его все знали и уважали за бескорыстие и веселый нрав, как хорошего гармониста часто приглашали на праздники и свадьбы. Я ходил с ним и с гордостью носил его музыкальный инструмент или держал костыли, когда он играл. Много лет спустя в первом своем фильме «Чужая родня» я постарался сыграть сельского гармониста Васю с отцовской грустинкой.
Железнодорожный район Самары славился воровскими шайками. Налетчики привлекали в свои ряды местных ребят, которые знали каждую лазейку и служили наводчиками. Верховодил пацанами наш сосед Миха, он и меня втягивал в свой круг, где я вынужден был доказывать, что не трус. Однажды ночью по заданию Михи перелез через забор состоятельного гражданина и изнутри открыл калитку налетчикам, которые унесли с собой всех кур. Я отказался от своей доли, но отец все равно заподозрил меня в соучастии и чтобы оторвать от окружения Михи, отправил на лето в деревню к своей старшей сестре.
Тетка Маруся жила в далеком совхозном поселке. Ее муж дядя Иван был там единственным лекарем, врачевал и людей, и животных, а она помогала ему. Своих детей у них не было, и меня приняли как родного сына. При ветпункте, расположенном прямо в их большом и светлом доме, была служебная лошадь — красивый гнедой мерин Орлик. Я его кормил, поил и выезжая верхом на прогулку, гордо гарцевал.
Однажды в отсутствие хозяев запряг Орлика в телегу, взял косу и отправился за Кинель, речушку, которая петляла рядом с поселком. Трава в лугах благоухала. Я выбрал удобное место, остановился. Поточил косу бруском и прошел пару рядов. Тут к нам подкатила бричка с двумя представительными мужчинами.
— Ты откуда, мальчик? — спросил один из них.
— Я от дяди Ивана — ветеринара.
— Дай-ка посмотреть косу, — попросил он. Без всякого подозрения я протянул ему ее. Он взял. — Скажи своему дяде, чтобы приехал в правление, — бросил мне отъезжая.
— А косу? Дяденька, отдайте косу! Пожалуйста, дяденьки!
Они удалялись. Недолго думая, я вскочил на телегу, схватил вожжи:
— Орлик, гони за ними!
Он рванул, и мы понеслись в погоню. Уже почти настигли их, но как на беду у нас развалилось переднее колесо... На покосившейся телеге мы кое-как дотащились домой. Там еще никого не было. Я чувствовал себя виноватым, не знал, что делать, и спрятался на чердаке дома. Машинально чертил пальцем по пыли, невзначай зацепил что-то и увидел конец кожаного ремня. Потянул за него, сначала показался приклад, а затем — и вся старая винтовка. Сразу захотелось пощелкать затвором, но чувство опасности пересилило желание. Шел третий год войны — иметь без разрешения личное оружие считалось преступлением! Я задвинул винтовку на прежнее место.
Только с приходом дяди Ивана спустился и рассказал, как все произошло на лугу. Тетка Маруся прижала меня к груди и объяснила, что местные власти запрещают косить на совхозных угодьях. Я растаял от ее ласки и под секретом поведал о своей находке на чердаке. Она вздрогнула: «Ты никому не говорил об этом, кроме меня? Родненький... никому ни слова!»
Получив утвердительный ответ и обещание молчать, она немного успокоилась, накормила меня и уложила спать. А на следующее утро отвезла обратно в Самару.
Мое экстренное возвращение озадачило отца, и чтобы чем-то занять меня, он стал все чаще брать с собой на автобазу. Я мыл машины, подносил детали, выполнял разные поручения. Знал, где что находится и как охраняется, чем не преминул воспользоваться все тот же Миха. Начались пропажи покрышек, мазута, бензина...
При очередной переброске краденого через забор поймали одного из участников этой операции, а он выдал меня как сообщника. Отец собирался выпороть, но я вырвался и увернулся от брошенного вслед костыля. «Ладно, иди домой, — прохрипел он и закашлялся. — Не трону тебя».
К счастью, и в тот раз я получил шанс не опуститься на дно. Бывшие подруги матери добились, чтобы меня направили в специальное учреждение для детей, вывезенных из Ленинграда, расположенное в сказочном уголке с поэтичным названием Елшанка. Ребята оказались душевными и добрыми. Я как-то сразу прижился у них.
Осенью 1943 года, когда на всех фронтах уже шло наступление советских войск, несколько детдомов спецназначения объединили в один под Москвой. Только меня как местного уроженца не хотели туда брать. Разом нахлынули обида и жалость к себе.
Когда ленинградцы прощались с Елшанкой, сам не зная зачем, я зашел в пристроенный к конюшне хлев. Постоял немного, потом, не сознавая себя, опустился на колени и перекрестился, мысленно взывая: «Боженька, не оставь меня одного!»
Почти уверен, что за меня заступились... Многое, особенно из далеких детских лет, забылось навсегда, но картинка, где я по собственной воле стоял на коленях, помнится ясно: через худую крышу хлева пробивались лучи солнца, в стенном проеме появилась грустная морда Сивка — коня, за которым ухаживал. Я поднялся с облегчением, прижался к нему и почему-то произнес: «Прощай...»
И все-таки я оказался в объединенном детдоме в усадьбе Спасское под Москвой, директором которого назначили последователя выдающегося педагога Макаренко Георгия Васильевича Гасилова. Он делал все возможное, чтобы воспитанники выросли образованными, увлеченными, неравнодушными людьми. Работали кружки, библиотека, выходила стенгазета. Активисты отправлялись в турпоходы на Кавказ и в Крым, ездили в Москву и Ленинград.
Любимым досугом стало кино. Мы ждали его как праздника! Возможно, именно увиденные тогда фильмы и заронили в мою душу желание стать актером. Воспитательницей нашей группы была Елена Павловна, привившая мне любовь к чтению и литературе. Произнесенные ею однажды слова стали девизом всей моей жизни: «Никто ничего не сделает за тебя. Ты все должен сам!»
Получив аттестат зрелости, задумался: куда идти? И тут как бы сама судьба привела мои ноги во ВГИК. В тот год на актерский факультет в свою мастерскую набирали студентов известные педагоги Ольга Ивановна Пыжова и Борис Владимирович Бибиков. Желающих попасть к ним была тьма-тьмущая! В кабинете приемной комиссии меня поразил красивый молодой человек в белом костюме и белых туфлях. Небрежно присев на стол секретарши, он по-свойски перешучивался с ней, напоминая голливудского героя.
Тогда во всех кинотеатрах Советского Союза крутили трофейные фильмы. Кумирами молодежи стали Кларк Гейбл, Генри Фонда, Дина Дурбин, Вивьен Ли. Многие подражали им. Вот и парень в белом вел себя по-американски. Позже я выяснил, что его мать, известная советская актриса, устраивала сынулю в наш институт.
Когда я попросил у секретарши вступительную анкету, он смерил меня оценивающим взглядом и снисходительно улыбнулся. Видимо, моя простенькая курточка с молнией и сандалии показались ему здесь неуместными. Если бы он знал еще, что зубы у меня неровные, а глаза иногда косят от волнения... Сообщу без злопыхательства, что мой красивый конкурент не прошел отбор и не стал актером.
Из трех туров запомнился лишь заключительный, когда я прочел монолог Незнамова из пьесы Островского «Без вины виноватые», который перекликался и с моей собственной жизнью. «Я предлагаю тост за матерей, которые бросают детей своих. И вешают им на шею крестик, дескать, носи и помни обо мне. А что мне помнить? Этот подарок жжет мою грудь!» — примерно такими словами закончил я как в лихорадке. Меня всего трясло.
После паузы председатель приемной комиссии профессор Бибиков попросил прочитать басню. У меня была заготовлена «Мартышка и очки». Запинаясь, произнес пару фраз, но профессор Пыжова остановила меня: «Нуте-с... Хватит, вы свободны».
Я вышел на улицу опустошенный и неуверенной походкой побрел сам не зная куда.
На следующий день вывесили список поступивших. И моя фамилия оказалась в нем последней. Я снова и снова перечитывал имена однокурсников: Руфина, Изольда, Астрида, Майя, Данута, Нинель, Альфред, Артур... Мое — Гений — завершало кураж!
У сотрудников отдела кадров ВГИКа, где иногородним студентам распределяли места в общежитии, значившийся в моих документах детдом вызвал искреннее сочувствие. Желая сделать как лучше, они направили меня в здание бывшего монашеского корпуса Зачатьевского монастыря, находившегося в центре Москвы.
Там жили студенты выпускных курсов, без пяти минут дипломированные специалисты. Старшекурсники чувствовали себя свободными, взрослыми, раскрепощенными — курили, выпивали, играли в карты, крутили романы. Я выдержал дней пять и снова пришел в отдел кадров: «В такой обстановке учиться не смогу. Они уже празднуют окончание института, а у меня все только начинается».
Детдомовца опять пожалели и отправили в подмосковную Лосинку, где находился двухэтажный особнячок. В одной из комнат стоял рояль, по легенде известный тем, что на нем Нонна Мордюкова с Вячеславом Тихоновым в бытность студентами пеленали новорожденного сына. Тут я и остался.
Мы были трогательными, неопытными, а педагоги — сказочными, увлеченными и увлекающими. Конечно же, самыми любимыми были уроки актерского мастерства. Первый свой этюд «Игра в шахматы» я показывал с Игорем Кирилловым. Борис Владимирович Бибиков нас раскритиковал. А на втором курсе он порекомендовал Кириллову, который обладал представительной внешностью и звучным тембральным голосом, пока не поздно, попробовать себя на телевидении. Тот разумно воспользовался советом и со временем превратился в общесоюзную знаменитость.
Одной из самых успешных студенток нашего курса стала Руфина Питаде. Как я узнал позже, у девчонки, родившейся в Москве, были греческие корни. С детства Руфа была заводилой во всем, не хуже ребят лазила по крышам и огородам. На вступительных экзаменах среди розовощеких и красиво одетых девушек она выглядела гадким утенком. Простое короткое платьице обтягивало худющую и плоскую, как доска, фигуру. Усыпанное веснушками лицо с большими голубыми глазами и прямым римским носом обрамляли рыжеватые волосы. Глубокий грудной голос дополнял внешние данные абитуриентки. Перед экзаменаторами она держалась с вызовом: попробуйте не принять!
Я стал первым и постоянным партнером Питаде в учебных работах. Когда играли сцены из «Дядюшкиного сна» Достоевского, в полной мере ощутил ее силу: Руфа, изображая хозяйку поместья Марью Александровну, отхлестала меня по щекам так, что я по-настоящему вознегодовал. Зато мы получили поощрение мастеров...
Но особое внимание вгиковцев Руфина обратила на себя, когда на уроках музыки вдруг запела красивым сочным сопрано. Хрупкая, почти прозрачная девчонка — и такой голос! Ее даже пытались переманить в консерваторию. Дуэт Руфины с однокурсницей Майей Булгаковой, исполняющих романс «Горные вершины», стал украшением студенческих концертов.
Увидев наш дипломный спектакль «Спутники», режиссер Григорий Рошаль пригласил всех его участников в свою новую картину «Вольница», а Руфину утвердил без проб на главную роль. На международном кинофестивале в Карловых Варах начинающая актриса удостоилась приза за лучшую женскую роль.
Некоторые наши студентки на последнем курсе решительно повыходили замуж. Кто из желания остаться в Москве, кто по любви... Руфина тоже определилась: ей сделал предложение выпускник режиссерского факультета Глеб Нифонтов. И уже под его фамилией Руфина вошла в историю кино.
Меня распределили в московский Государственный театр киноактера. Со дня его основания режиссеры, получавшие постановки на студиях, как правило, приезжали сюда и читали труппе сценарии будущих фильмов. Тут они подбирали исполнителей и репетировали. Актеры в свою очередь могли делать заявки на роли.
Сценарий «Дело Румянцева» представил известный ленинградский режиссер Иосиф Хейфиц. Психологический детектив на современную тему тронул мою душу, когда я услышал, что один из героев — шофер Евдокимов — усыновил детдомовца: «Да это же как специально для меня написали роль!» Многие тогда захотели сняться в этом фильме, сам Николай Крючков предложил Хейфицу свои творческие услуги. А вот я не отважился.
Вскоре меня командировали на «Ленфильм», где предстояло пройти пробы в мою дебютную картину «Чужая родня». Ее снимал молодой режиссер Михаил Швейцер, а художественным руководителем постановки был все тот же Хейфиц.
Меня утвердили на роль гармониста Васи, и я в составе съемочной группы отправился за Урал, где получил первый практический опыт и продолжал учиться у ветеранов советского кино Елены Максимовой, Николая Сергеева, Леонида Кмита, а также у своих вгиковцев Нонны Мордюковой, Владимира Гуляева и Николая Рыбникова.
Одно навевало грусть: картина «Дело Румянцева» уже снималась, а роль шофера Евдокимова досталась какому-то другому актеру. Но когда я вновь приехал в Ленинград на павильонные съемки «Чужой родни», меня попросили зайти к Хейфицу. Сердце ёкнуло. Режиссер предложил попробоваться на роль... Евдокимова. И меня утвердили!
Снимался сразу в двух лентах. Работал по две смены. Участников фильмов объединила гостиница «Европейская». На обеде в банкетном зале ресторана я впервые оказался за одним столом с Николаем Крючковым, игравшим в «Деле Румянцева» роль начальника автобазы. Неказистый внешне: низколобый, тощий, кривоногий, с хриплым голосом — на экране он выглядел настоящим героем.
Крючкова нигде не оставляли в покое. Со знаменитым актером искали встреч, приглашали на концерты, в гости, на рыбалку. В гостиницу охапками приносили цветы и ящиками выпивку. Он жил один, поэтому часто звал молодых артистов поддержать компанию. Не знаю почему, но надо мной он вроде как взял шефство. Николай Афанасьевич сказал, что в роли Евдокимова начал сниматься его давний знакомый Петр Алейников, но слабость к выпивке подвела актера.
Алкоголь также явился причиной неприятного инцидента, невольным участником которого я стал. Окончание съемок «Чужой родни» праздновали в банкетном зале гостиницы «Европейская». Под финал застолья возник конфликт между Крючковым и одним перебравшим художником. Мне удалось увести Николая Афанасьевича, но он никак не мог остыть.
«Мы с тобой, Генаш, должны выпить, — горячился он. — Хорошо, что ты развел нас. Я бы убил его... Подонок!» И он потянул меня в ресторан на крыше. Я не посмел отказать. Там под стеклянным куполом вовсю шла гульба. Нам организовали отдельный столик, но это не спасло Крючкова от назойливого внимания. Один подвыпивший сел рядом и уставился на кинозвезду. Я вежливо намекнул незваному гостю, что Николай Афанасьевич устал.
— А ты, прихлебала, молчи! — бесцеремонно рявкнул он.
— Прошу не оскорблять моего коллегу. Поглядел и бывай здоров! — раздраженно сказал Крючков.
Но парень как ни в чем не бывало продолжал сидеть и пялить глаза. Сдерживаясь из последних сил, я повторил просьбу и услышал очередное оскорбление. Тормоза отказали, и мой кулак пришелся наглецу аккурат в челюсть. Тот завалился вверх ногами, раздался звон битого стекла. Реакция Крючкова была лаконичной:
— Молодец, Генка, по-нашенски, по-краснопресненски...
Мое внимание приковало красное пятно на скатерти. Только теперь я ощутил, что поранил руку! После выпитого фужера Николай Афанасьевич «отключился», и я прошел всю церемонию унижения в одиночестве. Из милицейского протокола следовало, что «нарушитель (то есть я) выбил потерпевшему три металлических зуба».
Вывод, сделанный начальником отделения, прозвучал как приговор: «Вы, молодой специалист, своим поведением позорите не только наш город, но и всенародно любимого артиста».
Кинокартину «Дело Румянцева» курировал Герой Советского Союза генерал Соловьев — главный милиционер Ленинграда. Это обстоятельство смягчило мою участь — глубокой ночью меня выпустили. Вернувшись в гостиницу, я промыл рану под краном и уснул. Очнулся от кошмара, у меня поднялась температура, был весь в поту, рука распухла.
Я попал в больницу. Прогноз медиков — от ампутации руки до летального исхода — напугал многих. Спасибо главврачу больницы Галине Анисимовне Кофман. Она проявила поистине материнское участие — спасла мне жизнь и руку! Николай Крючков очень переживал случившееся и сделал все, чтобы меня не заменили другим исполнителем.
Конечно же осуждаю свое «молодецкое геройство»: пострадал сам, подвел творческий коллектив. А режиссер Иосиф Хейфиц больше ни разу не пригласил меня на съемки в свои фильмы...
Через полмесяца я продолжил сниматься в картине «Дело Румянцева». Ее приняли без поправок и сразу запустили в прокат. Совсем скоро на обложке журнала «Искусство кино» появилась моя фотография в роли Евдокимова. Это было уже настоящее профессиональное признание!
В фильме мой герой произнес реплику «Я вот тоже детдомовский». И после премьеры зрители, которые знать не знали о моем прошлом, стали присылать множество писем, уверяя, что я их родной сын. В доказательство прикладывали фотографии младенцев и свои личные снимки. Один «папаша» преследовал меня пару лет, несколько раз приезжал в столицу и телеграммой через «Мосфильм» назначал свидание у Киевского вокзала под башенными часами.
Но если первые мои картины имели заметный успех, то «Весна на Заречной улице» побила все рекорды популярности! А сыгранный мной инженер Крушенков до сих пор пользуется симпатией зрителей. Я часто задумываюсь над этим феноменом. Дорога «Весны...» к зрителям была далеко не простой. Она вызвала недовольство всевозможных начальников: «Ну что за сюжет? Не хочу учиться, а хочу жениться...»
Так получилось, что судьба связала меня с этой картиной еще до съемок. Поступив во ВГИК, я получил в студенческом общежитии место вчерашнего выпускника Марлена Хуциева, переехавшего к жене москвичке. Место напротив занимал его однокурсник Феликс Миронер, под кроватью которого стоял большущий чемодан, наполненный разными сценарными набросками, была там и история про учительницу и сталевара. Миронер предлагал сценарий московским студиям, но безуспешно.
Феликс относился ко мне, салаге, на равных. Делились друг с другом хлебом, маргарином, плавлеными сырками, запивали бутерброды кипятком из титана. Нередко я заставал его сидящим за столом с отрешенным видом. Был он близорук, носил очки, но казалось, и в них ничего не видел дальше собственного носа. Сидит, пишет и вдруг ни с того ни с сего рассмеется.
Миронер был забавным. Неуклюжий и флегматичный, он непременно включался в любую игру, особенно в футбол или волейбол. Постоянно проскакивал мимо мяча и только всем мешал. Над Феликсом потешались и даже издевались, но он не обижался и не отвечал на нелестные реплики в свой адрес. Совсем не умел ругаться. Самым страшным в его лексиконе было слово «задница», он произносил его, краснея как девица.
Очень быстро промелькнуло несколько лет. Я окончил институт и снимался уже в третьем своем фильме — экранизации горьковского рассказа «Мальва» — на берегу Черного моря под Одессой. На местной киностудии неожиданно встретил Феликса, обнялись как родные. Он сказал, что вместе с Хуциевым получил постановку фильма по собственному сценарию «Весна на Заречной улице», и позвал на роль сталевара. Но вскоре меня «повысили» до инженера Крушенкова — одного из героев сюжетного треугольника.
Киногруппа состояла преимущественно из молодых вгиковцев. Главным оператором был Петр Тодоровский. Любовный дуэт картины исполняли Нина Иванова и Николай Рыбников, которого я знал со студенческих лет.
Среднего роста, не красавец, но обаятельный, не шибко умный, но и не дурак, Рыбников делал все естественно, без нажима, с еле заметной улыбкой. Он неплохо играл на гитаре и пел приятным баритоном. Эти его качества отметили на вступительных экзаменах Сергей Герасимов и Тамара Макарова. «Будет играть социальных советских героев», — предугадал Сергей Аполлинариевич.
«Мне пришлось всю жизнь играть одну должность — бригадира...» — не раз сетовал впоследствии Рыбников. Действительно, характер у его героев почти не менялся. Выполняя социальный заказ, актер изображал рабочего, для которого общее дело оказывалось дороже личных интересов. Но Рыбников и за экраном был таким же бессребреником. Если б не Алла Ларионова, которая стала его женой, он наверняка не имел бы ни кола ни двора.
Они учились на одном курсе, но я не замечал между ними никаких любовных флюидов. Алла была москвичкой и жила с родителями. На общем вгиковском фоне она не выделялась способностями и не считалась красавицей. Просто миловидная девушка с ямочками на щеках. Тем не менее сниматься она начала будучи еще студенткой, и ее карьера резко пошла в гору.
Алла защитила диплом по фильму «Садко», где у нее была роль Любавы, а следом сыграла восхитительную главную героиню в «Анне на шее»! О Ларионовой писали газеты и журналы. Ее портреты красовались на всех рекламных плакатах. Алла сразу получила призы международных кинофестивалей — редчайший для советских артистов случай.
Ездила за рубеж в составе творческих делегаций, присутствовала на высоких приемах и праздниках. По выражению некоторых коллег, Ларионова порхала как бабочка с цветка на цветок, собирая нектар комплиментов и аплодисментов. За ней ухаживали видные режиссеры, крупные министерские чины и народные артисты. Словом, Ларионовой было не до Рыбникова.
Николая, постепенно обретающего известность, тоже преследовали поклонницы, к нему подсылали сватов, пытаясь женить. Но он все сильнее чувствовал притяжение Аллы. При мне звонил ей из Одессы и Запорожья, говорил нежные слова, искал встреч и ездил в Киев, где та снималась. Но бог знает, стали бы они мужем и женой, если б не одно обстоятельство — Ларионова забеременела.
Отцом ребенка был Иван Переверзев. Он считался одним из самых мужественных и красивых актеров советского кино. Его картины «Парень из тайги», «Первая перчатка» и «Урок жизни» смотрели все. Роман Переверзева с Ларионовой случился, когда они играли любовную историю в фильме «Полесская легенда».
Спустя годы я подружился с Иваном Федоровичем, снимаясь вместе с ним на Украине. Он играл председателя колхоза, а я — молодого секретаря райкома партии. Нас поселили в сельской гостинице. Переверзев часто недомогал, подозревал у себя язву желудка, а я ухаживал за ним. В одной из наших откровенных бесед за чашкой чая Иван Федорович как-то сам заговорил об отношениях с Ларионовой. Между ними возникло не просто увлечение, а настоящая любовь. Алла предложила официально оформить брак, на что после долгих раздумий Переверзев ответил: «Мы оба с тобой очень сильные люди. Нам будет трудно ужиться. Любовь — одно, а быт — совсем другое».
И они разъехались кто куда. Только через несколько месяцев Переверзев узнал, что Алла беременна, но было уже поздно. Ларионова и Рыбников справили свадьбу, получив в приданое родившуюся дочку. Коля дал ей свою фамилию и стал для девочки настоящим отцом. Несколько лет спустя у супругов появилась вторая дочь.
На мой взгляд, Рыбников был гораздо сложнее и интереснее сыгранных им правильных героев. И вообще он довольно скептически относился к советским идеологам, открыто над ними подтрунивая. Мог, например, в присутствии парторга раскрыть газету (а читать он любил) и громко сказать: «Посмотрим, чего там еще придумал наш Бровеносец?» (Так за глаза именовали генсека Брежнева.)
Коля открыто дружил с диссидентами, пел песни запрещенных авторов. Рыбникова вызывали в идеологический отдел при ЦК и увещевали: как всенародно любимый артист может исполнять песни изменников Родины, а его жена это терпит?! Он вынужденно все отрицал. Тогда ему давали послушать магнитофонную запись и Рыбников со знанием дела доказывал, что при помощи техники можно смоделировать любой тембр голоса.
Ларионова с мужем считались элитной супружеской парой. Они были у всех на виду, их часто приглашали на правительственные мероприятия, фестивали, банкеты. И везде Николай вел себя непринужденно, мог изрядно выпить. Он вообще говорил что думал, часто не соглашался с начальством, заступался за обиженных коллег, за фильм, отправленный на полку. Начальники терпели непредсказуемого актера из-за его фантастической популярности, но долго не давали звания заслуженного, а потом и народного, не выпускали за рубеж. Ларионова ездила в загранкомандировки, а Рыбников как заложник ожидал ее возвращения.
Время от времени Алла просила мужа быть покладистее, ведь от чиновников зависели гонорары, спецобслуживание и прочие льготы. Ларионова нуждалась в достатке, а у Коли деньги не задерживались. Жили супруги в самой обычной трехкомнатной квартире. Не обзавелись они и дачей. Причину всего этого Николай объяснял просто: «Да не могу я видеть эти рожи! Обрыдли они мне!»
Когда Алла говорила, что денег надо бы побольше, Рыбников отвечал: «Подумай, ну что ты станешь делать с миллионами, если они у нас появятся? Дворец мы купить не сможем. Усадьбу — тоже. Обзавестись пароходом или самолетом не дадут. За границу не пустят. Да и что нам делать во Франции или Америке?! А в нашей стране нас и так всюду примут. И даже денег не спросят».
Несмотря на толпы поклонниц, Рыбников был верным мужем, хорошим семьянином и добрым отцом. Любил домашний уют, сам ходил на базар, с которого обязательно приносил красные соленые помидоры и грибочки. Умел накрыть стол, в кругу самых близких произнести красивый тост и выпить рюмку-другую... Обожал русскую баню, и обязательно с парной, с веничком. Он и умер после баньки. Пришел домой, махнул рюмку коньячку, лег в чистую постель и не проснулся. Всего месяц не дожил до своего шестидесятилетия...
Съемочная группа «Весны на Заречной улице» трудилась днем и ночью. Снимали на заводе, на природе, в павильоне. Петр Тодоровский даже шутливо переиначил название фильма — «Без сна на Заречной улице», а Хуциева прозвали Мартеном Мартыновичем.
Режиссер требовал, чтобы мы с Ниной Ивановой сыграли внутреннюю драму расставания наших героев, извинения, сожаления — то, чего не было в сценарии.
— Она, может, раньше влюбилась в Крушенкова, — объяснял Хуциев, — а он не ответил ей взаимностью и, конечно, чувствовал себя виноватым...
— О-хо-хо, — кряхтел я, а Нина плакала, не понимая, как сыграть эту сверхзадачу.
Именно Хуциев отыскал Нину и добился ее утверждения на главную роль учительницы Тани. Во ВГИКе Марлену показали сюжеты, снятые студентами на учебной студии. И в одной дипломной работе он увидел то, что искал: юное хрупкое создание с тонким ломающимся голоском. Хуциева поразили ее естественность и полное отсутствие страха перед кинокамерой.
Иванова не собиралась связывать свою жизнь с кино, но судьба изначально вела ее по актерской дороге. Ведь она еще девчушкой сыграла в известной ленте Виктора Эйсымонта «Жила-была девочка». После дальнейшего успеха в «Весне на Заречной улице» снялась на Студии имени Довженко в ремейке под названием «Киевлянка». Но картина полностью провалилась. Нина и до этого скептически относилась к своим драматическим способностям, а крах последнего фильма бесповоротно отбил у нее желание стать актрисой.
...Не имея после института ни кола ни двора, ни даже постоянной прописки, я как вольный художник слонялся по продолжительным командировкам и жил где попало. И хотя меня, молодого холостяка, такие условия вполне устраивали, затаенная мечта о своем доме и семейном счастье все же не давала покоя.
Когда в одесском Клубе моряка состоялась премьера картины «Мальва», английские матросы в знак признания подарили мне курительную трубку в виде Мефистофеля, что, конечно, было приятно. Но гораздо большее впечатление на меня произвела молодая элегантная переводчица. Видно, она была там известной личностью: даже капитаны дальнего плавания относились к ней с почтением и любезной обходительностью. Они называли ее мисс Хелен, почти как у Грина в его морских историях.
Она в совершенстве знала английский, цитировала Шекспира, жила с родителями в квартире с окнами на одесский порт и разъезжала на редкостном по тем временам автомобиле «москвич», идентичном «опелю». Моя увлеченность оказалась взаимной. Мы уезжали от городской суеты на дальнее побережье, туда, где золотой песок, лазурное небо, бескрайнее море и никого вокруг... Я мог бросить якорь в Одессе на вечную стоянку, но волны киностихии унесли меня к другим берегам.
До сих пор с горечью вспоминаю, как отказал режиссеру Михаилу Калатозову, наметившему меня партнером Баталова в фильме «Летят журавли». Свое решение аргументировал так: с Алексеем Баталовым я недавно снимался в картине «Дело Румянцева» и это может отвлечь зрителей и помешать восприятию сюжета. Убедил в этом Михаила Константиновича, а потом, когда фильм признали мировым шедевром, кусал себе локти... После этой истории я сделал серьезный вывод: актер должен выполнять волю режиссера, а не разглагольствовать.
И вот когда Григорий Чухрай предложил мне роль Павлова в «Балладе о солдате», я согласился сразу. Весь фильм состоял из коротких новелл, в которых играли известные актеры. На главную роль Чухрай взял тридцатилетнего Олега Стриженова, уже блестяще сыгравшего белогвардейского офицера в его картине «Сорок первый». Ему в пару подобрали Лилиану Алешникову, которой было почти двадцать пять. А ведь главным героям «Баллады...» по сценарию было лет восемнадцать.
Начали снимать сцены в вагоне. Но что-то не заладилось. Центральные персонажи, как шутили в группе, получались «не первой свежести». И даже опытный кинооператор Эра Савельева не смогла сделать их юными, из-за чего переживала и постоянно спорила с Чухраем.
Назревал конфликт. Разрядил обстановку несчастный случай. Во время натурных съемок движущаяся машина, на капоте которой находились оператор и режиссер, столкнулась с военным грузовиком. Чухрай с серьезными травмами попал в больницу, и съемки приостановили.
Спустя время Григорий Наумович появился на студии с загипсованной ногой. Кто-то сострил, что нога помогла режиссеру принять сверхъестественное решение: заменить главных исполнителей. Скандал на весь «Мосфильм»! Но после серьезных дебатов руководство студии поддержало Чухрая, и ему разрешили вместо Стриженова и Алешниковой взять никому не известных студентов ВГИКа Владимира Ивашова и Жанну Прохоренко, а заодно заменить и некоторых второстепенных персонажей. Кино сразу помолодело!
Экранное время моего персонажа всего семь минут. Он просит героя Ивашова, получившего за подвиг шесть дней отпуска, передать его жене фронтовой подарок. Павлов, говоря о ней, весь светится любовью. А в последний момент оборачивается к отъезжающему в тыл Алеше Скворцову и машет снятой с головы пилоткой: «Не забудь, улица Чехова, семь!»
Работа Чухрая со мной сложилась крайне лаконично. Григорий Наумович улыбнулся, положил руку на плечо и кратко поставил задачу: «Ты же был влюблен в кого-то? Вот и сыграй любовь. Понял? Ну, давай...» При всем моем опыте такого духовного напряжения я еще не испытывал!
Но когда готовый фильм принимало начальство, у Чухрая возникли сложности из-за линии моего героя. Дело в том, что добравшись до супруги Павлова, Алеша застает ее с другим мужчиной. У режиссера потребовали вырезать нас обоих или хотя бы сцену с изменницей. Выдвигались и более серьезные претензии.
В те времена все художественные произведения на военную тематику должны были согласовываться с Главным политуправлением армии. А там сочли, что фильм абсолютно не героический, а наоборот, показывает нашу армию в негативном плане, и вообще — пацифистский! Даже фронтовые заслуги Чухрая не помогли. Как ни доказывал он художественную правоту положенной в основу фильма истории, ГлавПУР не разрешало выпускать картину в прокат.
Помог Союз кинематографистов, возглавляемый Иваном Пырьевым. Через ЦК КПСС он получил разрешение направить «Балладу о солдате» на очередной Каннский фестиваль, где Чухрай завоевал специальный приз жюри. Вслед за этим «Баллада...» получила главный приз на Всесоюзном кинофестивале, и наконец картина и ее создатели удостоились Ленинской премии. Полный триумф!
Я тогда приближался к своему тридцатилетию, но никаких наград и званий у меня не было, хотя снялся уже в пятнадцати картинах. Даже не обзавелся жилплощадью, только временной пропиской там, где снимал угол. Да что я, когда даже Чухраю с женой и сыном дали двухкомнатную квартиру по личному распоряжению Хрущева только после фильма «Чистое небо». Жилье тогда не продавалось, а распределялось организациями по спискам, льготам и блату.
Я благодарен Сергею Иосифовичу Юткевичу за то, что привлек меня к участию в лениниане. Это помогло получить постоянную московскую прописку в мосфильмовском общежитии на Большой Дорогомиловской. В этом помещении раньше жили Тамара Макарова и Сергей Герасимов. Когда была построена гостиница «Украина» с прилегающим жилым комплексом, супругам дали там апартаменты. Они переехали, оставив две соединенные ванной квартиры, из которых сделали общежитие «Мосфильма» для особо отличившихся молодых специалистов. Через какое-то время я купил однокомнатную квартиру в кооперативе на улице Пырьева, потом, когда уже познакомился с Лидой, обменял ее на «двушку».
В моей жизни, конечно, случались увлечения, романы. Я не был монахом, но настоящей семьей обзавелся достаточно поздно, после сорока лет. Познакомились мы на каком-то праздничном мероприятии. Лида тогда не так давно окончила Плехановский институт. Она гораздо моложе меня, и я страшно волновался, когда просил благословения у ее мамы.
Став моей женой, Лида пришла работать на «Мосфильм» в актерский отдел, в котором хранилась картотека с данными всех артистов страны, через него осуществлялся подбор кандидатур для съемок. Жена занималась штатными актерами «Мосфильма», но меня ни разу никуда не порекомендовала. Не такой у нее характер, чтобы «порадеть родному человечку». А может, разок и стоило бы? Но это я шучу.
Даже попробовал приобщить ее к съемкам. Однажды мы поехали в экспедицию на Урал с исторической картиной «Тайна золотой горы» режиссера Николая Гусарова. Кто-то из актеров тоже приехал с женой. Когда для сцены застолья набирали русских девушек, Гусаров попросил: «Дайте своих красавиц, лучше их нам не найти».
Кое-как я уговорил Лиду сесть за стол, так она и платочком закрывалась, и ручку подставляла, только бы казаться незаметнее в кадре. Я все про нее понял и больше сниматься не заставлял. Каждому свое. Она не любит, даже когда упоминаю о ней в интервью. Но все же не могу не сказать, что благодаря Лиде я обрел настоящий дом и лучшего друга, которому, так же как мне, дороги все мои пути-дороги и воспоминания о них. Детей у нас нет — не судьба, зато в другой жизни, на киноэкране, их наберется у меня душ двадцать.
В прошлом году я отметил восемьдесят пять лет, но по-прежнему стараюсь не засиживаться дома, участвую в концертах, провожу встречи со зрителями. В моем шестидесятилетнем киномарафоне около двухсот разных картин. Помимо уже названных хочу выделить еще несколько фильмов с моим участием, также ставших популярными: «Неуловимые мстители», «Акваланги на дне», «Полонез Огинского», «Третий тайм», «Жаворонок», «Сибириада», «Остров сокровищ», телесериалы «Петербургские тайны», «Батюшка», «Свои и чужие» («Платина-2»).
Впрочем, все фильмы, которые мне дороги, не перечислишь. Мне и теперь везет. Только что я снялся в интересной роли Профессора в телепроекте «Хор», режиссер которого Алена Райнер очень внимательно и трогательно относится к актерам, особенно старшего поколения. И я благодарен ей.
Для меня жизнь — это творчество. Никогда не любил сидеть на месте и сейчас готов двигаться дальше.
Статьи по теме:
Свежие комментарии