С каждым годом я нахожу в себе все больше папиных качеств.
С каждым годом я нахожу в себе все больше папиных качеств. В оценке людей и поступков у меня, как и у него, нет полутонов — только черное и белое.
Тяжелее всего было просыпаться. Во сне горе отступало, размывалось, а утро ставило перед фактом: папы больше нет. Но подсознание никак не хотело с этим мириться, и я машинально набирала его номер, чтобы сказать, что задерживаюсь или что меня нужно откуда-то забрать. Надевала его домашнюю кофту — она пахла папой, и это создавало ощущение, что он где-то рядом. А его записка «Ушел гулять с Ромой. Скоро буду» несколько лет висела у меня над кроватью.
Одно из первых воспоминаний — мы идем по улице, я держусь за папу, и он говорит:
— Какая маленькая у тебя ладошка... Скоро вырастешь и перестанешь брать меня за руку...
Голос такой грустный, что я крепко сжимаю его пальцы:
— Буду!
В детскую поликлинику — сдавать кровь и к зубному врачу — меня всегда водил только папа. Видимо, щадил маму. Пока я сидела в кресле стоматолога, стоял рядом и рассказывал истории, которые на ходу придумывал: главной задачей было отвлечь мое внимание от манипуляций доктора.
Сегодня мама утверждает, что я была «абсолютно беспроблемным» ребенком, и эта избирательность ее памяти меня очень веселит. В школьные годы, во всяком случае до восьмого класса, я была сущим наказанием и для учителей, и для родителей. Тем, что было мне неинтересно, просто не занималась. Учителя возмущались: «Соломина, я с тобой разговариваю, а ты будто не слышишь! Смотришь сквозь меня!» На родительские собрания ходила мама и потом несколько дней рыдала: «О боже! Так стыдно!» Жаловалась папе, просила вмешаться, пригрозить. Он обещал, но почти никогда этого не делал. Когда признавалась:
— Пап, мне снова по математике двойку поставили, — вздыхал:
— Ты только маме не говори.
Другое дело, если его самого вызывали в школу... Однажды я так разгневала англичанку, что она потребовала: «Завтра придешь с отцом!» Беседы их не слышала, но папа не разговаривал потом со мной несколько дней. Я не плакала, не просила прощения — гордость не позволяла, однако периодически пыталась как бы между делом задать ему вопрос. Если он молча смотрел поверх моей головы, делала вывод: «Ага, бойкот еще не окончен. Ну ничего, подождем...»
Подолгу сердиться папа не мог. Накричать под горячую руку, рыкнуть так, что в буфете задрожит посуда, это — пожалуйста. Он вел по телефону какой-то важный разговор, а я ходила вокруг и канючила: «Ты же обещал...» (что именно — уже и не вспомню). Вдруг папа повернул ко мне багровое лицо и диким голосом рявкнул: «Молчать!!!» На цыпочках удалилась в свою комнату и пару часов не показывала оттуда носа. Пережидала.
Извиняться было не в его обыкновении — в этом мы похожи. Но чувствуя за собой вину, папа всегда находил способ ее искупить. Однажды перед Новым годом я опять как-то проштрафилась. Папа, разозлившись, гаркнул, я уползла к себе переживать: «Если сильно разозлился, то, может, теперь и елки не будет?» В расстроенных чувствах задремала. Уже ночью меня разбудил запах хвои. Дико уставший после спектакля, папа объехал пол-Москвы и купил где-то елку.
Я не помню, чтобы папа отдыхал. После тяжелых спектаклей, где приходилось много двигаться, танцевать, он, придя домой, включал музыку и ложился на пол в гостиной. Ровно на пятнадцать минут. В этом заключалась реабилитация. Чего ему стоил каждый выход в главной роли в «Свадьбе Кречинского», уже потом, когда папы не стало, рассказывали его студенты, игравшие в массовке: «После каждого спектакля мы просто валились с ног. В прямом смысле — падали на диван за сценой и вырубались. А у Виталия Мефодьевича оставались силы еще и фуршет для нас накрыть, и разбудить-собрать по разным углам, и истории смешные рассказывать, чтобы народ напряжение сбросил. Мы поражались его энергии».
Выбираясь на дачу, папа тут же начинал что-то мастерить за верстаком, косил траву, возил воду из скважины в огромных бутылях. Представить его на даче в белых штанах, шляпе, дремлющим в кресле — невозможно. Потный, красный, в трусах и каждую минуту занятый делом — вот это точно он. На море мы были всего два или три раза, и то когда папу приглашали на кинофестивали. Через пару дней он начинал маяться и рвался в Москву.
Работал на износ. Снимался, играл в Малом театре и в антрепризе, сам ставил спектакли, читал сценарии, искал пьесы для новых постановок. Видя, как отец загружен, я старалась лишний раз не лезть со своими проблемами. Когда в девятом классе начали проходить «Горе от ума», учительница русского и литературы спросила: «Лиза, а мы не могли бы пригласить Виталия Мефодьевича на урок? Чтобы он рассказал нам об этой пьесе». Несколько дней не спрашивала, наконец решилась, тут же добавив:
— Ну хочешь, я скажу, что ты занят или ничего особенного не знаешь?
— Как это «не знаю»?! — возмутился папа. — Столько лет в театре Чацкого играл! Передай: приду.
Это был настоящий спектакль одного актера и одновременно — профессиональная лекция с литературными и историческими экскурсами. Сильное впечатление, особенно на мальчишек, произвел его комментарий к известному четверостишию из монолога Чацкого:
Когда из гвардии, иные от двораСюда на время приезжали, —Кричали женщины: ура!И в воздух чепчики бросали!
— Чепчик, — объяснял папа, — был едва ли не последним предметом туалета, который снимала с себя приличная женщина. Остаться простоволосой в ту пору означало только одно: дама в патриотическом порыве готова на все.
Прозвенел звонок на перемену, но никто не тронулся с места. Учительница деликатно напомнила:
— Спасибо вам огромное, у ребят сейчас математика, — и провожая, сказала: — Знаете, Лиза в последнее время стала гораздо лучше учиться.
Вот что значит сила сокрушительного папиного обаяния! Никакого улучшения не было: только вчера, отдавая мне сочинение, где за содержание, как всегда, стояла пятерка, а за грамотность — «пара», она возмущалась: «Соломина, у тебя опять все страницы красные!»
Еще больше проблем у меня было с точными науками. В шестом или седьмом классе папа решил сам заняться со мной математикой. Окончив в свое время математическую школу, задачки и примеры из учебника решил в пять секунд. Но необходимость разложить это решение как полагается довела его до исступления. Забыв про меня, он исписал формулами гору листков, перечеркивал, комкал, рвал. В конце концов вскипел — швырнул учебник и ушел. А я осталась один на один с домашним заданием. И так бывало не раз.
Разобраться в математике и даже полюбить ее помог папин старинный друг — конструктор-строитель Владимир Ильич Травуш, один из авторов центра «Москва-Сити» и моста «Багратион». Благодаря ему я стала видеть в формулах и теоремах логику. А английский перестал быть проблемой после летней международной языковой школы. Уезжая в первый раз, рыдала как ненормальная — так страшно было расставаться с домом и родителями. Когда приехала в Англию, поревела еще два дня, а потом ничего, привыкла. Мобильные не были в ходу, и раз в неделю родителям разрешалось звонить на стационарный. Разговаривал со мной всегда папа — мама боялась расплакаться.
По той же причине только он приходил ко мне в больницу, куда я загремела с гастритом. Чтобы поддержать морально, приезжал каждое утро. Однажды принес ролики, уговорил врача, и я каталась на них полчаса во дворе клиники. Это был сюрприз, ни о чем таком мы не договаривались.
А к моей старшей сестре, когда та лежала в роддоме, папа ездил даже два раза в день. Обоих сыновей Настя носила тяжело, мучаясь диким токсикозом. Папа привозил йогурты, творожки, фрукты, надеясь, что уж такую вкусноту дочка сможет съесть. «А меня тошнило при виде любой еды, — вспоминала Настя. — Но сказать об этом папе не могла — он так старался...»
Хочу привести историю, в которой очень ярко проявился папин характер. Одним из его близких друзей был хирург-онколог Евгений Матякин. В тот вечер Евгений Григорьевич и папа с мамой поехали в гости к Алимовым, с которыми тесно общались. Сергей — один из лучших художников-мультипликаторов, график, иллюстратор. Наташа — искусствовед. Хозяева только что сделали умопомрачительный ремонт и решили по этому поводу собрать народ — показать интерьеры. Среди приглашенных был довольно известный художник (имени называть не буду), который принялся ни с того ни с сего отпускать в адрес Матякина не совсем безобидные шутки. Причем делал это так, чтобы слышали дамы: моя мама, Наташа Алимова и Белла Ахмадулина. Последняя острота, видимо, была совсем с перебором, потому что когда родители с Матякиным собрались уезжать, он, садясь в машину, сказал: «Меня сейчас смертельно оскорбили». И назвал имя этого художника. Папа промолчал. Доехали до Никитского бульвара, и он скомандовал маме: «Ты иди домой, а мы вернемся».
Дверь Соломину и Матякину открыл хозяин квартиры. По их лицам он сразу сообразил:
— Бить пришли?
— Да.
— Давайте. Только аккуратней — стены не забрызгайте.
Наташа Алимова и Белла Ахмадулина тоже все поняли и думая, что драться будет Евгений, повисли у него на руках. Живо представляю себе картину: гигант Матякин и пытающиеся удержать его миниатюрные женщины... Папа, подскочивший к обидчику, так «хукнул» ему в челюсть, что художник, пролетев несколько метров, приземлился возле двери в кухню. Не могу утверждать, но, кажется, и папа, и Матякин с ним потом прекрасно общались. Евгений Григорьевич — человек, который не помнит дурного и всегда готов к примирению, а папа хоть и был другим, но тут, видимо, посчитал, что исполнил свой долг, заступился за товарища, и потому тема закрыта.
Я еще не рассказала о папином детстве. Его родители — Зинаида Ананьевна и Мефодий Викторович — были музыкантами и, обнаружив у младшего сына хороший слух, решили развивать его способности. Сначала уроки игры на фортепиано пыталась давать Виталику мама, но он залезал под инструмент, и извлечь его оттуда стоило большого труда. Отдали в музыкальную школу. В течение осени Виталик кое-как посещал уроки, но зимой обучение закончилось. Однажды, безуспешно подергав примерзшую дверь, он вернулся домой и радостно объявил: «Школу закрыли! Совсем!» Жалеть о том, что не учился музыке, папа начал, поступив в театральное училище. И до конца бабушкиных дней укорял ее, что не настояла.
Мне и старшей сестре Насте эти упреки казались нелепыми. Баба Зина была с нами такой доброй и мягкой — хоть веревки вей. Разве она смогла бы настоять? Вскоре после моего рождения бабушка стала жить с нами и выполняла все прихоти внучек. Обнаружив в себе талант стилиста, Настя делала ей всевозможные стрижки и укладки, а из-за меня баба Зина по полдня проводила на кухне: я очень плохо ела. Вернувшись как-то с занятий в хореографической школе при ансамбле Игоря Моисеева, сестра застала такую картину: я лежу под столом, развалясь на диванных подушках, а бабушка стоит рядом на коленях и кормит меня с ложки. Настя тут же отвесила мне подзатыльник, а бабушка получила нагоняй за попустительство.
Сценический талант папа и его старший брат, без всякого сомнения, унаследовали от матери, которая была очень артистична. Я не помню, но Настя, которая старше на одиннадцать лет, уморительно изображает, как баба Зина ходила в магазин во времена дефицита и огромных очередей. Дойдя бодрым шагом до крыльца, на первой ступеньке наша бабуля вдруг оседала, срывала с себя платок, распахивала пальто и вползала в продмаг с хриплым стоном: «Мне дурно...» Ее тут же пропускали к прилавку. Баба Зина тыкала пальцем в то, что ей было нужно, не забывая приговаривать: «Ой, как же мне дурно... Заверните это, пожалуйста, и еще вон то...» Настя вспоминает: «Если, проходя мимо магазина, видела на крыльце знакомый платок, шла скорее мимо. Знала: наша БэЗэ (так мы между собой звали бабулю) сейчас дает там представление...»
Свекровью бабушка оказалась не самой милой. И то, что с женой младшего сына у нее были хорошие отношения, — целиком мамина заслуга. Наши паркетные полы бабушка мыла так, будто это палуба. Выплескивала ведро воды, а потом гоняла ее по углам шваброй. И сколько мама ни умоляла оставить уборку квартиры ей, баба Зина только фыркала: «Сама справлюсь!» Переезжая к нам, она привезла старое расстроенное фортепиано, которое стояло у них еще в Чите. Вскоре выяснилось, что вернуть к жизни его невозможно, и родители, пока бабушки не было дома, попросили дворников вынести инструмент на помойку. Однако через пару часов он снова занял свое место. Видимо, БэЗэ очаровала каких-то молодых людей и те подняли его наверх. К очаровыванию у нее был особый талант: время от времени бабуля рассказывала, что плохо себя почувствовала на улице и один молодой человек проводил ее до дома. Слушая, мы поражались столь большому числу любезных молодых людей на улицах Москвы... Но закончу историю про инструмент. Следующие несколько попыток избавиться от фортепиано тоже потерпели фиаско: оно перекочевывало с помойки обратно в квартиру. Еще баба Зина никогда не признавалась, если что-то разбила. Сметет осколки веничком, сложит в бумажку и быстренько — в мусоропровод. Если мама спрашивала:
— Зинаида Ананьевна, а где голубая шкатулка (статуэтка, чашка...)? — бабушка делала возмущенное лицо:
— Понятия не имею!
Мама всегда хорошо готовила, но ни разу не слышала и слова похвалы.
— Зинаида Ананьевна, вы борщ ели?
— Ела.
— Вкусный?
— Но! — отвечала бабушка.
К отрицанию на английском это не имело никакого отношения: иностранных языков БэЗэ не знала, но иногда вставляла в речь словечки из собственного диалекта.
Не обижаться на подобное могла только наша мама — великий миротворец, специалист по сглаживанию острых углов. Папа очень любил и уважал свою мать, но, случалось, и она попадала под горячую руку. Баба Зина плохо слышала и могла переспросить о чем-то раз, два, три. У мамы хватало терпения повторять, а папа, особенно после спектакля или тяжелых съемок, когда от усталости едва ворочал языком, срывался:
— Мать, если спрашиваешь, то слушай, что я отвечаю!!!
— Зачем ты кричишь? — недоуменно пожимала плечами бабушка. — Я тебя прекрасно слышу.
Но вообще примочки и закидоны бабы Зины его не столько раздражали, сколько умиляли. Не ревновал он мать и к старшему брату, хотя баба Зина никогда не скрывала, что Юру любит больше. Помню, как папа с юмором рассказывал про ее реакцию на записку, которую мама передала из роддома после моего появления на свет: «Когда прочитал «Девочка — красавица. Вылитая Виташа!» — мать состроила скептическую мину и сплюнула: «Тьфу ты! Тоже мне, красавица!»
Красавцем для нее, конечно же, был Юра. После смерти бабушки, разбирая ее вещи, мы наткнулись на альбом, который на три четверти был заполнен фотографиями старшего сына.
Юрия Мефодьевича я видела в нашем доме, только пока была жива бабушка. После ее смерти — ни разу. Наверняка в театре папа и старший брат как-то общались, но не семьями. Почему так случилось и кто из них был виноват — не знаю, дома это не обсуждалось. Возможно оба, поскольку характеры у них были сложные. Допускаю, что между Соломиными была и некая братская, замешанная на амбициях конкуренция. Но что сейчас гадать? Когда папа был жив, меня эти вопросы мало занимали — знала, что есть дядя, Юрий Мефодьевич, который тоже живет и работает в Москве, и этого было довольно. Сегодня я многое хотела бы с папой обсудить, в том числе и отношения с его братом. Хотя совсем не факт, что он стал бы со мной этим делиться...
В детстве старший брат был для младшего кумиром. Папа любил вспоминать, как они росли, как Юра катал его на санках, помогал делать уроки, а однажды, уже готовясь к поступлению в театральное училище, привлек к осуществлению своего первого режиссерского замысла. «Усадил меня и соседскую девчонку в сани и заставил целоваться. Впрочем, — смеясь, добавлял папа, — я не особо сопротивлялся, девочка мне нравилась».
А вот воспоминания об отце всегда были для папы болезненными. Он очень жалел, что не успел с ним проститься. Когда бабушка прислала телеграмму, что Мефодий Викторович плох, папа, который учился на первом курсе, тут же выехал в Читу. Поезд шел четыре дня, и в живых он своего отца уже не застал...
По рассказам папы и бабы Зины, дед Мефодий был очень талантливым музыкантом, мог на слух подобрать любую мелодию. Наверняка мечтал о большой сцене, но вынужден был довольствоваться руководством детским хором в Доме пионеров и взрослым — в ДК железнодорожников. От того, что стал рабом обстоятельств, не сумел полностью реализоваться, дед стал сильно выпивать. Из-за этого в семье случались скандалы.
«В тот раз отец опять пришел домой пьяным, — вспоминал папа, — и я его ударил. Не сильно, а так, чтобы привести в чувство, но он вдруг сжался в комок и посмотрел беззащитным взглядом. До сих пор помню это ощущение: удар кулака в живот отца и никакого сопротивления с его стороны... Вскоре я уехал учиться в Москву, а через полгода пришла телеграмма от мамы...»
После этого разговора я поняла, почему папа не жалеет времени на долгие беседы с нашим соседом по лестничной клетке. Дядя Коля был пьяницей, нигде не работал, дни напролет тусовался во дворе с бомжами и вряд ли мог поведать что-то интересное, но папа всегда его выслушивал, что-то рассказывал, давал советы, понимая, что и таким, как Коля, нужно участие. Так он старался искупить свою вину перед отцом. В молодости мы много чего не понимаем, а потому не умеем прощать. А когда исправить уже ничего нельзя, корим себя, мучаемся. Я тоже могла бы проводить с папой больше времени. Не тратить его в таком количестве на любовные страдания, вечеринки с друзьями, походы по ночным клубам.
Если папа был дома, обязательно дожидался меня. Мама привыкла засыпать не позднее десяти вечера, а он бдел. Открыв дверь, первым делом обнюхивал.
— Пап, ну что ты, в самом деле!
— Знаю я эти ваши клубы. Там и спиртное, и сигареты, и даже наркотики!
— Успокойся: я не курю, не пью и не закидываюсь.
— А энергетические напитки? В них тоже добавляют наркотики! Не думай, что я такой темный, — все знаю.
— Эту гадость я не пью.
— Ну и хорошо. Иди ложись — завтра в школу.
От школы до дома было две остановки на троллейбусе. В младших классах меня, как правило, будила и отвозила на уроки мама. Особо не церемонилась — открывала дверь в комнату и командовала: «Вставай!» Зимой, когда за окном темно и холодно, вытаскивать себя из теплой постели было особенно мучительно: я зависала около батареи или в ванной, держа руки под струей теплой воды. Мама сердилась: «Одевайся немедленно! Мы опоздаем!» Совсем по-другому будил папа, правда, может быть, потому что это ему редко приходилось делать. Садился на край кровати, гладил по голове: «Рыбонька моя, Лизочек, пора...», рассказывал какую-нибудь смешную историю. Потом, прогрев заранее машину, вез в школу. Случалось, мы проезжали мимо: папа, задумавшись, держал курс на Малый театр, а я сидела сзади как мышка и радовалась про себя: «Как здорово — пока мы катаемся, уже начался первый урок!»
В детстве я была очень стеснительной, зажатой, и каждое публичное выступление — концерт или экзамен в музыкальной школе — оборачивалось пыткой. Папа пытался меня раскрепостить: «Ты думай о том, что члены экзаменационной комиссии — обычные люди, которые ходят в туалет. Выйдешь на сцену и представь, что они слушают тебя, сидя на унитазах. Вот увидишь — страх как рукой снимет». Рассказывал о своей борьбе с комплексами: «Когда начал вести дневник, вдруг понял, что не позволяю себе быть откровенным. Будто пишу для посторонних людей. Тогда взял и исписал половину страниц матерными словами. Знаешь, помогло!»
Иногда у нас бывали и практические занятия. В середине девяностых в Москве стали открываться элитные продуктовые магазины. Отправляясь туда, папа одевался по принципу «Чем бомжеватее, тем лучше»: в треники с вытянутыми коленками, старую дачную куртку, вязаную шапку, которую напяливал до бровей. И звал меня с собой. Персонал в магазине бросал на странную парочку косые взгляды, разодетые в пух и прах покупатели шарахались от нас, я сжималась, а папа хихикал: «Что, Лизочек, стыдно тебе за отца?» Потом его, конечно, узнавали, просили автографы. Подобные миниспектакли папа разыгрывал не только в воспитательных целях — они приносили ему удовольствие.
А еще он использовал любой повод, чтобы поднять мою самооценку. До четырнадцати лет я была самой маленькой в классе (на физкультуре стояла последней) и страшно по этому поводу переживала. Узнав о моих страданиях, папа будто мимоходом обронил: «Миниатюрная хрупкая девушка — это так замечательно». А когда вдруг за короткое время вымахала до ста семидесяти пяти сантиметров, не уставал повторять: «Какая же ты высокая и стройная! Просто модель».
Помню, посмотрела один из первых его фильмов — «Крепкий орешек».
— Пап, я так смеялась! Суперский фильм, и ты в нем такой классный!
— Тебе правда понравилось?! — обрадовался он.
— Да, очень!
— А ведь эту картину страшно критиковали! Совет ветеранов «Мосфильма» даже требовал снять с проката — «за профанацию подвига советского народа в Великой Отечественной войне». Я тоже люблю этот фильм, у нас все-таки абсолютно одинаковое чувство юмора!
С каждым годом я нахожу в себе все больше папиных качеств. В оценке людей и поступков у меня, как и у него, нет полутонов — только черное и белое. Я могу быть резкой, категоричной, жестко рублю концы. Мне трудно просить прощения (эту черту характера я в себе особенно не люблю и пытаюсь с ней бороться). Настя похожа на маму — она всему найдет оправдание, ее так же очень легко растрогать, задеть, обидеть. В своей беззащитности они очень обаятельны, но живется им гораздо тяжелее.
При всей своей безапелляционности отец никогда не позволял себе говорить плохо даже о тех, с кем рвал отношения. Человек просто переставал звонить и бывать у нас дома. Возможно, маме это как-то объяснялось, но мне и Насте приходилось довольствоваться коротким: «Так надо». Впрочем, случалось подобное нечасто и почти всегда по поводу работы — отец не выносил даже намека на халтуру и, сам выкладываясь на сто процентов, требовал того же от других. Не терпел необязательности. Однажды уволил игравшего в его антрепризе актера за то, что тот опоздал на десять минут на репетицию. Я тоже как-то получила серьезный урок.
Мы с родителями отдыхали на даче. В воскресенье, отпуская меня погулять с подружкой, папа предупредил: «Вечером — спектакль, выезжаем в Москву ровно в три. Чтобы к этому времени вернулась». Я примчалась в пять минут четвертого. Родителей не было, на двери висел замок. Пришлось идти к соседям, просить взаймы денег и возвращаться домой на электричке. Наверняка и мама, и отец переживали, как я — четырнадцатилетняя девочка — буду добираться из Подмосковья одна, но непунктуальность требовала наказания.
Другой случай произошел незадолго до моего семнадцатилетия, которое я собиралась отпраздновать с друзьями на даче. Родители должны были уехать в Москву, оставив меня хозяйкой. В день их отъезда парень, с которым накануне познакомилась в стоматологической клинике, пригласил меня в ресторан. Это был мой первый поход в ресторан с кавалером. Первое серьезное свидание. Когда он повез меня обратно, мы заблудились. Я набрала номер мобильного Насти и попросила сориентировать на местности. Говорила, что вижу справа, что слева. Сестра терпеливо строила маршрут, ни словом не обмолвившись, что рядом с ней стоит папа. Дома меня ждал разнос: «Никакого дня рождения тебе не будет! Возвращаешься в Москву вместе с нами! И чтобы этого парня я рядом с тобой больше не видел!»
Расстроилась страшно. Не из-за парня, к которому особых чувств не испытывала. Обидно было, что накрылась дачная тусовка. «Ты не представляешь, что папа пережил! — отчитывала меня сестра. — Когда я с тобой разговаривала, на нем лица не было. Думал, тебя нарочно завезли в глушь и могут сделать все что угодно». Разжалобить слезами отца было невозможно. Я это знала, потому и не пыталась. Пришлось возвращаться в Москву и устраивать вечеринку под присмотром взрослых.
Папа не был сентиментальным и не терпел, когда кто-то другой, как он говорил, «размазывает сопли по тарелке». Но однажды маму положили в больницу, предстояла небольшая операция. Мы с папой были дома вдвоем. Войдя на кухню, увидела, что он стоит лицом к окну. О чем-то спросила — папа, не обернувшись, ответил. Голос был такой, что я сразу поняла: он плачет... Вышла, тихо прикрыв дверь. Спустя какое-то время папа заглянул ко мне: «Ты очень чуткий человек, Лиза. Спасибо».
Сам он тоже не раз проявлял деликатность. Вспоминаю один нелепый случай. Мы сидели у меня дома с подругой и двумя мальчишками, с которыми только познакомились. Все было целомудренно: слушали музыку, дурачились, хохотали. Но когда папа, вернувшись неожиданно рано, позвонил в дверь, я почему-то дико испугалась. Собрав у порога обувь гостей, забросила ее в свою комнату, велела всем «умереть» — и только потом пошла открывать. Пропищала:
— Привет, пап!
— Привет, — он взглянул на меня, снял плащ и сказал: — Я в душ.
Никогда прямо с порога папа в ванную не отправлялся. Сначала расспрашивал о делах, гладил кокер-спаниеля Ромку, пил чай... А тут, почувствовав мое смятение, явно дал возможность «замести следы». Гости выбежали к лифту на цыпочках, неся в руках кроссовки, а я быстренько вымыла чашки и бокалы. Выйдя из душа, папа не стал ни о чем расспрашивать.
Сейчас подумала: а чего я, в самом деле, тогда испугалась? Друзья и подруги — из класса, со двора, из музыкальной школы — бывали у меня постоянно. И очень радовались, если заставали папу. Он обязательно что-то рассказывал, шутил, по-особому заваривал чай, строгал горы бутербродов, жарил яичницу на самой большой сковороде. Те, с кем я дружу с младших классов школы, часто вспоминают, как ходили с ним кататься с горки у церкви, что на Новом Арбате. Папа ложился на ледянку или санки лицом вниз, мы плюхались ему на спину и летели чуть ли не до проезжей части.
Он был очень веселым. К каждой премьере в Малом театре обязательно делали капустник, отец был его режиссером и ведущим, в театральном буфете накрывали шикарный стол. В конце театрального сезона, в мае, папа устраивал в Малом новогоднее представление. Поскольку праздник был не совсем ко времени (мягко говоря!), то и название у него было соответствующее — «Здравствуй, жопа, Новый год!» В фойе ставили и наряжали огромную елку, готовили концерт и подарки. Видя, как народ веселится, отец был по-настоящему счастлив, громче всех смеялся и аплодировал. Правда, на следующий день, как утверждают некоторые актеры, мог пройти мимо и не поздороваться, но таким уж он был — очень зависел от настроения. Не все же ему петь и танцевать...
Кстати, пел папа замечательно. Старинные романсы, песни из кинофильмов, бардовские и даже куплеты собственного сочинения, например:
Это не джаз, это не джаз,
Это два негра несут унитаз!
В хорошем расположении духа мог подхватить маму и распевая «У самовара я и моя Маша», начинал с ней отплясывать. Иногда, вернувшись вечером домой, я заставала их танцующими под какую-нибудь лирическую мелодию. Чаще всего под песню Feelings, которую папа очень любил и не зная английского языка, очень проникновенно исполнял.
К маме он относился с большой нежностью. В годовщину свадьбы, в дни рождения — ее, мой и Настин — рано утром покупал огромный букет и клал на подушку. Мог прийти и заявить с порога: «Маша, собирайся! Мы идем на премьеру! У тебя есть полчаса!» Если предстояли гастроли или съемки в каком-нибудь красивом старинном городе, часто брал маму с собой. Публично проявлять чувства было не в его правилах, но случая поднять любимую Машу на пьедестал он не упускал. Не только нам с Настей и друзьям, но даже своим студентам рассказывал, какое у мамы поразительное мышление и образный язык, приводил в пример разные истории.
Вот одна из них: «Представляешь, Лизок, попали сегодня в пробку на маленькой улочке. Я уже начинаю психовать, а мама сидит с невозмутимым видом и вдруг говорит: «Виташ, ну какая же улица узкая, как кишечник!» — «Как кишечник» — представляешь?! Это ж надо было подобрать такое точное сравнение!»
Бывало, что он над мамой подтрунивал, но совсем не зло. Вот в ожидании гостей она раскладывает на скатерти многочисленные салфеточки, приборы, а папа комментирует: «Ну где нам, сермяжным сибирякам, со всем этим разобраться! А ты у меня — сразу видно — из питерских интеллигентов. Эстетка до мозга костей, знаток этикета».
Или забавно изображает, как мама встречает его после спектакля: «Выходит в прихожую в пижамке, улыбается сонная:
— Виташа, ты ужинать будешь?
— Буду.
Глаза изумленно распахиваются, и Маша жалобно тянет:
— Бу-удешь?!
— Ладно, — смеюсь, — иди спи. Сам справлюсь».
Зная, что маме это приятно, рассказывал всем, как однажды на рынке их приняли за папу и дочку: «Я ничуть не удивился. Маня у меня — самая молодая и красивая!»
Нежность, с которой отец относился к маме, вовсе не гарантировала ей права без спросу пойти куда-нибудь с подружкой. Или не дай бог вернуться позже, чем договаривались. Однажды мама заговорилась с актрисой «Ленкома» Леной Шаниной и забыла о времени. Папа метался по квартире как дикий зверь. Наконец звонок в дверь. Он открывает, видит на пороге запыхавшуюся маму, отпихивает ее на лестничную площадку и захлопывает дверь. Когда он в гневе, лучше не приставать, но мне очень жалко маму, и я решаюсь робко спросить:
— Папа, а почему ты маму домой не пускаешь?
— Так надо! — на ходу бросает он и закрывается в своей комнате.
Переночевав у Шаниной, утром мама приходит домой, и мы всей семьей как ни в чем не бывало садимся завтракать. Урок дан — урок получен. И никакого выяснения отношений или долгих разбирательств, которые отец ненавидел.
Право не отчитываться, куда идет и когда вернется, папа оставлял за собой. Вот он вечером или в выходной одевается в прихожей. Молча. Мама смотрит вопросительно:
— Виташа, а ты...
— Я по делам, — бросает он и скрывается за дверью.
Однажды пошел выбрасывать мусор и пропал на четыре часа. Мама несколько раз обежала наш и соседние дворы, обзвонила всех друзей и уже собиралась обратиться в милицию, когда папа вернулся. Увидев его, она заплакала:
— Виташа, ну так же нельзя... Я ведь уже в морги звонить собиралась...
— Нечего было волноваться, — ответил папа. — Все нормально. Вот, возьми ведро.
Сегодня мне такое кажется странным, в моей собственной семье подобные ситуации невозможны. Глеб всегда говорит, куда едет и когда его ждать. Я в любую минуту могу позвонить мужу на мобильный, и он ответит. А папа, когда у него появился сотовый, держал «трубку» в багажнике машины. Есть люди, которые считают, что мобильник — как поводок для собаки, за который в каждую минуту можно дернуть, и им это неприятно.
Он был очень разным. Педант в работе, в обычной жизни любил всевозможные сюрпризы и спонтанность. Мог, проснувшись утром, решить, что сегодня должен купить машину. Ехал и покупал — как правило, подержанную, у кого-то из друзей. Точно так же в нашем доме появился кокер Рома. Я долго просила у родителей щенка, таскала из библиотеки книги про разные породы, зачитывала вслух места, где говорилось про роль собак в воспитании у детей ответственности и доброты. Все зря — пса не покупали. И вот однажды возвращаюсь после каникул от питерской бабушки, а в прихожей меня встречает лаем маленький кокер-спаниель персикового цвета. Папа купил его накануне: встал ни свет ни заря, поехал в питомник — и привез! Но щенок хозяином выбрал папу, а не меня — умный, сразу понял, кто в доме главный. И на него одного никогда не огрызался при всем своем строптивом нраве. Любовь была взаимной: папа его кормил, гулял, вычесывал и первое время, пока Ромка боялся оставаться дома один, таскал всюду с собой: на лекции в училище, в театр на репетиции. Как-то они вместе заявились ко мне в школу. Вот радости-то было: сам доктор Ватсон пришел, да еще и с собакой в сумке!
У папы были гастроли в Питере, и прощаясь с ним в прихожей, я начала ныть:
— Тебе хорошо — спектакль только вечером, весь день можешь гулять по Невскому. А мне завтра в школу...
— Так поедем со мной, — неожиданно предложил он. — На сборы пять минут.
Мне хватило трех. И вот мы уже сидим в купе: я, папа и актрисы из его спектакля «Сирена и Виктория» Лариса Удовиченко и Ирина Розанова. Выпив чаю, открываю роман Сэлинджера «Над пропастью во ржи».
— Как я тебе завидую, — говорит папа, бросив взгляд на обложку. — Читаешь эту замечательную книгу в первый раз.
— Почему в первый? — возразила я. — В третий.
— Да? — смотрит он с уважением.
Проведенный в Питере день помню едва ли не до минуты. Как гуляли и папа показывал места, где снимались эпизоды «Приключений Шерлока Холмса и доктора Ватсона»: дачу княгини Салтыковой, дворец великого князя Владимира Александровича, летнюю резиденцию императора Николая и его жены Александры Федоровны. Потом поехали навестить бабушку Олю, мамину маму, которую в нашей семье звали Кисой — видимо, в противовес железному характеру. Мужа Ольга Николаевна держала в ежовых рукавицах, пилила по каждому поводу и вообще была лидером, привыкшим к беспрекословному подчинению и выполнению заведенных ею порядков. Однако с зятем у Кисы вышел облом.
Согласно семейной легенде, симпатией к актеру Виталию Соломину Ольга Николаевна прониклась, увидев его в фильме «Женщины». Будто бы сказала: «Вот бы нашей Маше такого мужа!» И когда мама с папой познакомились, гордилась, что жених, приезжая на несколько дней («Только чтобы побыть с Машей!»), возит невесту на такси и водит по лучшим ресторанам. Потом папа не раз со смехом рассказывал о тех своих визитах в Ленинград: «Ну мне же нужно было поддерживать имидж! Получу гонорар — и сразу к Маше. За три дня спущу все деньги, потом возвращаюсь в Москву — зарабатывать по новой».
Скорее всего, вначале Киса пыталась и папу заставить плясать под свою дудку, но быстро поняла бесплодность этих стараний. Летом бабушка жила на нашей подмосковной даче — присматривала за мной во время каникул. В ее присутствии Роме категорически запрещалось заходить в дом, где Киса поддерживала идеальный порядок и стерильную чистоту. Набегавшийся по лужам кокер должен был спать на террасе. Но стоило бабуле отлучиться на кухню, как папа приоткрывал дверь и впускал Рому внутрь. Пес, радостно виляя хвостом, тут же растягивался у его ног в гостиной. Увидев эту идиллию, Киса восклицала возмущенно: «Виталий!!!» Папа с недоуменным видом смотрел на нее: мол, в чем дело, уважаемая Ольга Николаевна? Вступать в открытый конфликт бабушка не решалась и закатив глаза к потолку, удалялась в свою комнату.
Иногда слышу или читаю, что Виталий Соломин был человеком высокомерным. Неправда. Сама видела, как доброжелательно и просто отец общался с людьми, которые останавливали его на улице, просили вместе сфотографироваться. Даже назойливых поклонниц, дежуривших у служебного входа в театр, старался не обижать. Улыбался, благодарил, говорил, что ценит их художественный вкус. Но фамильярности не выносил. Если кто-то требовал:
— О! Доктор Ватсон! Распишись-ка мне вот тут! — резко бросал:
— Извините, вы ошиблись, — и шел мимо.
Талант и обаяние мужчины всегда притягивают женщин. Недостатка в поклонницах у отца не было. Помню, однажды мы с ним и с мамой сидели в ресторане. Официантка — молодая, красивая — отчаянно строила папе глазки и, ставя перед ним очередную тарелку, подсунула под нее листок с номером своего телефона. Обнаружив записку, папа тут же продемонстрировал ее маме, которая осталась совершенно спокойной. Зато у меня внутри все просто клокотало: «Что за наглость!!!»
Наверное, родители ревновали друг друга, но сцен по этому поводу я не помню. Можно было что-то поймать в интонациях, взглядах — но и только. В реанимационной палате за папой ухаживала женщина-врач. Не отходила от него, оставалась после дежурств и в выходные. И мама к этой докторше папу ревновала. Он уже не двигался и не мог говорить, а она обняла его и спросила: «Виташа, ты меня любишь? — папа прикрыл глаза, и заплаканная мама улыбнулась: — Значит, да — любишь...»
Вечером двадцать четвертого апреля 2002 года в Малом театре давали мюзикл «Свадьба Кречинского». Еще перед началом спектакля папа почувствовал себя плохо, но отыграл первый акт. Со сцены друзья и коллеги унесли его на руках. Врачи скорой диагностировали обширный инсульт и не могли поверить, что в таком состоянии актер мог танцевать и садиться на шпагат. В больницу папу сопровождал актер Александр Потапов. Он и позвонил нам домой. Спустя полчаса я, мама и Настя уже были в больнице. Врачи сказали, что состояние тяжелое, но не безнадежное — главное, чтобы не было повторного кровоизлияния. В коридоре нас встретила медсестра: «Пока был в сознании, беспокоился о вас. Просил передать, чтобы взяли деньги в его кошельке».
Придя в себя, папа тут же начал разминать парализованную руку, старался четко выговаривать слова и очень переживал, что не получалось. Однажды протянул листок, на котором русскими буквами был написан текст песни Feelings. Мы принесли диск и оставили в палате. Не знаю, включал ли его папе кто-то из персонала, но мы не решились — боялись расплакаться.
Одиннадцатого мая случилось то, чего опасались врачи, — повторное кровоизлияние. Было принято решение об экстренной операции. Мы с мамой и Настей разрыдались прямо в палате. Нас тут же выпроводили: «Нельзя его расстраивать. Поезжайте домой — вам позвонят».
Я никогда не была атеисткой, в шесть лет сама попросила родителей меня покрестить, но в церковь ходила нечасто. До той поры, пока с папой не случилась беда. Во время операции была в храме на Остоженке. На коленях просила, чтобы Господь не просто сохранил ему жизнь, но и поднял на ноги. Внутри все кричало: «Я не хочу, чтобы папа оставался таким, потому что для него самое страшное — быть беспомощным!» Сколько молилась, не помню — час, два... Служители меня не торопили, хотя храм пора было закрывать.
Узнав, что операция прошла успешно и папа будет жить, мама с Настей очень обрадовались, а я боялась верить, что все позади, меня мучила мысль, что папа останется прикованным к кровати, а для него это хуже смерти.
Он умер двадцать седьмого мая. Через две недели после того как мне исполнилось восемнадцать. Гражданскую панихиду и отпевание помню плохо — от стресса поднялась температура. Людей было очень много. Людмила Зыкина запела любимую папину песню:
Сронила колечкоСо правой руки.Забилось сердечкоО милом дружке.Ушел он далёко,Ушел по весне,Не знаю, искать где,В какой стороне...
Закончить не смогла — заплакала. И у всех вокруг на глазах тоже были слезы.
Уход папы стал для меня ударом, выбил почву из-под ног и одновременно освободил от страхов. Теперь я ничего не боялась, даже смерти. Думала совершенно спокойно: «Ну умру — и что? Зато буду с папой».
В другой ситуации ни за что бы не посмела бросить университет — я заканчивала первый курс искусствоведческого факультета. А тут решила поступать во ВГИК, на режиссерский. Меня приняли, причем на бюджетное отделение. Такой вот жизнь сделала подарок в то страшное время. Вторым подарком стало то, что мастером моего курса оказался Игорь Федорович Масленников, у которого папа снимался в «Приключениях Шерлока Холмса и доктора Ватсона» и в «Зимней вишне».
Учеба помогла справиться с горем. Настю спасали дети: Кирюше было пять, Феде — годик. А маму вытаскивали друзья. Лариса Удовиченко, вдруг решив, что ее квартире требуется ремонт, попросила маму взять на себя дизайнерскую работу. Матякины, Травуши и Алимовы тоже постоянно были рядом.
Мама живет за городом. У нее появилась куча новых приятельниц, друзей, они устраивают субботники и пикники, вместе ходят в кино. В этом кругу ее воспринимают как самостоятельную личность, а не как жену Виталия Соломина. Маме так легче, потому что на встречах со старыми друзьями все обязательно вспоминают Виташу и на нее опять наваливается тоска...
Ассистентом режиссера я начала работать уже со второго курса. Первый опыт получила на «Анне Карениной» у Сергея Соловьева, потом ассистировала Никите Михалкову на картинах «12» и «Утомленные солнцем 2». После ВГИКа ушла из ТРИТЭ, чтобы заняться своими проектами. Сняла как режиссер несколько документальных фильмов, одну из трех новелл для художественной картины «Сказка. Есть», делала сюжеты для телепрограммы «Галилео». Подожду, когда сын Ваня и дочка Верочка подрастут, — и обязательно вернусь в кино. Возможно, буду работать самостоятельно, возможно — с мужем, режиссером Глебом Орловым, который снял фильм «Поддубный» с Михаилом Пореченковым.
Папа и сейчас в трудную минуту приходит на помощь. Перед началом съемок фильма «Сказка. Есть» мне предложили стать еще и сопродюсером. Ехала на переговоры в сомнениях — соглашаться или нет. Вдруг в голове возникло папино лицо и тут же пришло решение: «Откажусь. Категорически». Так и сделала. Время показало, что поступила правильно: на фильме возникла неприятная ситуация из-за денег.
Еще один случай. Ваня был совсем маленьким, мы с мужем впервые взяли его с собой в отпуск. Пограничники нашли какие-то нестыковки в документах ребенка и битых полчаса что-то выясняли, куда-то звонили. Уже объявили посадку на самолет. Глеб нервничает, уставший Ванька капризничает. Вдруг пришло ощущение, что папа где-то рядом, и в ту же секунду услышала голос Глеба: «Все в порядке, проходим».
Ванька появился на свет через десять лет после смерти деда — двадцать первого мая 2012 года. Двадцать второго мая открывали мемориальную доску на нашем доме, и мама приехала на Никитский бульвар прямо из роддома, где впервые увидела внука. Газеты потом ее цитировали: «У нашей младшей дочки Лизы сегодня родился сын! Так что мы с Виталием Мефодьевичем трижды бабушка и дедушка! Малыш очень похож на Виташу — уже сейчас видно, что вырастет рыжим и неугомонным!»
Рыжей мастью Ванька может быть обязан и своему отцу Глебу, но характер у него точно дедов: гордый, независимый, упрямый и одновременно — веселый и дурашливый. А еще Иван любит петь и танцевать. Не скажу, что мы с мужем сильно обрадуемся, если сын пойдет в актеры, но препятствовать не станем. Папа мечтал ставить мюзиклы «не хуже бродвейских» и играть в них главные роли. Ему не было отпущено на это времени. Так, может, у внука получится?
Материал был опубликован в августе 2015 года.
Статьи по теме:
Свежие комментарии