«Я с этой девочкой всю жизнь, а жизнь была долгая… Конечно, я влюблялся. Ну а как? Жизнь...
«Я с этой девочкой всю жизнь, а жизнь была долгая… Конечно, я влюблялся. Ну а как? Жизнь человеческая состоит из этого. Влюбленность — это прекрасное чувство… Когда Сане Скляру такой вопрос задали, на который ответа нет и быть не может, он сказал: «Наши жены — это жены декабристов». Потому что повстречали они мальчиков, от которых ничего хорошего ждать невозможно», — говорит музыкант.
— На Первом канале 9 октября стартует проект «Голос», а совсем недавно закончился «Голос 60+», на котором вы были наставником... Да и сами уже вписываетесь в эту возрастную категорию, хотя очень мало изменились. Как вам юность вспоминается?
— Я жил в деревне Мякинино. Знаете? Это в Подмосковье.
— Знаю, я в Строгино живу, это рядом.
— Строгино тоже было селом, и я там даже два раза на танцах играл. А на той стороне Москвы-реки — Павшино, где Дмитрий Вадимович Харатьян наш любимый жил с детства… Из его двухкомнатной квартиры было видно мой деревенский дом. А познакомились мы через много лет. Все предопределено, кто верит в случайности, тот не верит в Бога. Потому что есть только закономерности. Но в эзотерику сейчас не будем уходить.
— Не будем.
— Еще рядом Красногорск. Это теперь там построили огромный район, а тогда с одной стороны были совхозные поля, где выращивали то морковь, то горох, то кормовую кукурузу. А с другой — огромное лесохранилище, там бревна лежали высоченные, потом, в начале 90-х, оно сгорело. Бревна сплавляли по воде, для чего открывали шлюз, там как-то очень хитро было устроено… В Красногорске был роддом, и рожать меня мама пошла туда пешком через реку. Папа в это время был на ночной смене — он на «Красном Октябре» всю жизнь работал. Была зима, мама шла по льду. И тут у нее начались схватки. Она родила меня около проруби. Помогла ей старушка, которая ночью вдруг пошла к проруби за водой. Ну, застудили меня, были сильные морозы, и я болел в детстве очень сильно. Потом мы переехали в Тушино, но я ездил все время в Мякинино к своим деревенским друзьям. Мы играли на гитарах, у нас лодки были, мы то рыбу ловили, то речных мидий на кострах жарили. Речную мидию ели когда-нибудь?
— Никогда.
— Она точно такая же, как морская, только тиной пахнет. И она зеленоватая, не черная, створки очень красивые. Рядом был Рублевский пляж, куда со всей Москвы очень много молодежи приезжало в субботу и воскресенье… Там стояла сцена-ракушка с небольшой танцплощадкой, группы вокально-инструментальные играли…
— И вам хотелось тоже поиграть?
— Конечно, хотелось. В 14 лет в пионерском лагере мы сделали первый ансамбль. Там была аппаратура, инструменты и барабанная установка, и нам разрешили на всем этом играть. Конечно, это были дрова, но для меня ничего с теми инструментами не сравнится, это было волшебство!
— Вы же в школе играли на баяне, вас отец отдал?
— Я учился на баяне, но я его ненавидел. Играл на гитаре с утра до ночи, вместо того чтобы уроки делать. А в школе двойка на двойке сидела, тройкой погоняла. Отцу это не нравилось. Он пару гитар мне разбил. Но потом покупал, конечно. Ну нервничал человек, это понятно. А дальше, когда мы стали старше, ушли в подполье, ни папа, ни мама про нашу музыку ничего не знали, до них что-то долетало, только когда нас вязали…
— Сейчас многие вообще не представляют себе, что музыка может быть в подполье. Но как-то все-таки устраивались концерты?
— В Троице-Лыково был клуб куроводческого комбината. И мы там играли самый первый подпольный концерт, дав взятку местным областным ментам. Апокалиптическое зрелище: конечная остановка 137-го автобуса, Троице-Лыково, небольшая деревенская площадь с винным магазином, стоят мужики. И вот открывается дверь и выходят хиппари, целый автобус хиппарей приехал!
— Это вы уже не школьником были?
— Я учился в железнодорожном техникуме. Мне в школе оставаться было невозможно. Школа была очень хорошей, а я портил общую картину успеваемости. Сунулся в две другие, но везде сказали: «Мы вас не возьмем». Вот что значит дурная слава.
— Чем вы ее заслужили?
— Ну, так было во все времена. К резвому гиперактивному мальчику взрослые в 99,5 процента случаев относятся как к хулигану. Говорят: «А, мы его знаем, он хулиган, он постоянно что-то творит: то стекло разобьет, то подерется, то с уроков сбежит». На самом деле я не был никаким хулиганом. Просто школа меня ненавидела, и я ей платил абсолютно той же монетой. Они меня презирали, и я их презирал вдвойне. Это такая типичная, нормальная судьба среднестатистического мальчика. И вот отец велел мне после 8-го класса идти в железнодорожный техникум. Мне тогда еще 16 лет не исполнилось, я ж декабрьский. Ребенок ребенком, хоть и курит и на гитаре пусть плохо, но играет. Как папа сказал, так я и сделал. Отца я боялся просто как огня. А потом все мои друзья поступили в институт, и меня жаба душила. Гена Полешнин по прозвищу Малешкин, мой одноклассник, пошел в МАИ, и там они с однокурсниками сколотили группу. Им нужен был вокалист, и Гена сказал: «Слушайте, у меня есть одноклассник, очень клевый чувак. Не хотите его послушать?» Но я-то вокалистом никогда не был, и они жестоко ошиблись — я пришел и тут же все возглавил, и назвал группу «Закат солнца вручную». И вот именно с этой группы началась музыка, потому что мы стали играть свои песни. Конечно, уже была «Машина времени» и первый чувак, который стал петь настоящую рок-музыку, — Андрей Макаревич. Все песни-протесты, «Перемен требуют наши сердца» и другие в том же духе, Виктор Цой, Борис Гребенщиков, Юрий Шевчук, Костя Кинчев — все это было во времена перестройки, посмотрите годы. А до перестройки — никаких политических или социальных текстов. В России революция никогда не приходила снизу. И до «Машины времени» Земля была безмолвной планетой, в глубине плавали рыбы и земноводные, которые еще не вышли на сушу.
— И вам хотелось выйти на уровень «Машины времени»?
— Да нет! Вы поймите, была другая система координат. Какой там уровень! Это за-пре-ще-но, это не раз-ре-ше-но. Ты никогда не будешь музыкантом, тебя никто никогда не увидит, только на подпольных концертах. Много ребят уходило, тот же Малешкин — Генка Полешнин, он женился на последнем курсе и сказал: «Все, я женат, ребят, было клево, но это все фигня, чем вы занимаетесь, это никому на хрен не надо». И был абсолютно прав, потому что перспектив ноль. Ты псих, ты должен идти работать. Ради чего ты играешь? Ради таких же тунеядцев, как ты? Ради таких же деклассированных элементов, которые книжки запрещенные читают? А это же был очень узкий круг мальчиков и девочек. Правильно говорил Андрей Вадимович Макаревич, что в какой-то момент мы просто устали видеть одни и те же лица на своих концертах.
— Удивительно, как это все изменилось.
— Изменилось, да. Все забыли Горбачева, затоптали его, и кто только не сплясал на его костях. Я не беру политику, развал Советского Союза, я говорю о перестройке и гласности. Он открыл эту вашу прессу, а то где бы вы сейчас были? Прозябали бы в каком-нибудь «Колхознике Узбекистана» или «Советской Белоруссии», и муж ваш втихаря бы спивался. И главред вам однажды сказал бы: «Наташ, у нас для тебя ставки нет. А в Зажопинске хотят многотиражку, езжай. Не бойся, это не хутор, там у них и школа есть начальная, и хороший председатель колхоза». И поехали бы вы, и состарились бы там. Мы сейчас уже забыли, из чего состояло то общество. Это были совсем другие, советские люди. Они даже говорили по-другому. И все было определено: вот ты пойдешь в ПТУ, потом будешь работать, через пять лет накопишь на телевизор, еще через пять лет — на холодильник «Юрюзань» или на «ЗИЛ», а там, может быть, уже и квартира подоспеет. Вот как это выглядело. И мотивации стать тем, кем запрещено, у тебя не было никакой. Мне кажется, это очень круто, это и рождает настоящих художников. Потому что ты не ищешь популярности, ты свободен от мысли о деньгах. Для тебя счастье заключается в том, что за взятку, на которую еще надо скинуться, тебе дали зал, чтобы ты мог два дня бесплатно играть для хиппарей. Нам говорили: «Ребята, гастроли!» Знаете, что такое гастроли для андеграунда? Это значит, что мы едем в другой город и там будем выступать у студентов в общаге. Нам дадут комнату на восемь человек. Ну на полу придется спать — так и фиг с ним. И нам еще билеты на поезд в плацкарте туда и обратно оплатят. Круто, мы боги! Вот как это выглядело.
— Понятно, что музыкой вы деньги не зарабатывали, но у вас рано появилась семья. Как вы ее кормили?
— Фарцовщики помогали, сейчас эти люди называются бизнесменами… Все было запрещено, а значит — ни черта не было. Ну и потом, я работал... Саня родился в 1985 году, ребенок перестройки. Мы стирали марлевые подгузники. Спали по очереди. Я тогда уже окончил техникум и поступил в институт, но не стал в нем учиться, потому что на следующий год поехал поступать в Липецкое областное культурно-просветительное училище на театральное отделение. И вот я работал в Московско-Рижском отделении Московской железной дороги на инженерской должности в проектно-сметном бюро. У меня был очень хороший начальник — Андрей Иванович Серов. Прекраснейший человек! Мне было 22, ему 46, и он говорил: «Называй меня Андрей, только на «вы», запомнил?» Он видел, что я шалопай, что постоянно сижу на телефоне и говорю о каких-то марсианских вещах. Он совершенно ничего не понимал, но прикрывал меня года три. Хотя я работал, мне нравилось чертить. Но я ненавидел делать сметы и никогда этого не умел, я вообще гуманитарий.
— Как вас вывело на кино, на театр?
— Я человек эпохи Возрождения.
— Охлобыстин говорит, что перестройка, все эти лихие 90-е — это на самом деле Ренессанс, эпоха Возрождения. Я видела ваш фильм «Кризис среднего возраста». Это был 97-й год, наверное… Вы пригласили друзей и сняли свой первый фильм.
— Ух ты, сто лет назад. Охлобыстин тогда окончил ВГИК и уже сделал «Арбитра». Он был культовой фигурой Москвы тогда. О нем говорили все, сейчас нет даже таких ребят, о которых вся молодежь говорит. И Мишу Ефремова знала вся страна, он же с детства снимался, у него в свое время был свой театр «Современник-2». С нами была его жена Женя Добровольская. И Федор Бондарчук молодой, еще ничего не снявший. С нашей легкой руки в обиход психологов пришло выражение «кризис среднего возраста». Помню, мы с Ваней сидели, болтали, что-то разминали по сценарию, и я сказал: «Слушай, я хочу, чтобы в центре стоял человек, наш друг Дима Харатьян, и он делал бы фундаментальный выбор». А Ваня возразил: «Горыня, мы сделаем больше, мы зафиксируем наше время».
— Скажите, так это было самое прекрасное или самое ужасное время?
— Страна нищая, люди нищие, обобранные до нитки от мала до велика. Павловскую реформу пресловутую помните? Мы копили деньги, откладывали чуть-чуть на сберкнижку, и моя жена работала, и я работал, думали, когда Саня вырастет, у него будет какая-то приличная сумма. И вот все, что мы собирали, сгорело, до копейки. Люди выбрасывались из окон, умирали от голода, матери бросались, как Анна Каренина, под поезда, потому что ребенка нечем кормить. Бандитизм жуткий.
— Помню, шла в школу, спускалась по лестнице, а этажом ниже — милиция: киллер убил соседа.
— Совершенно верно. Вы идете мимо, а бандиты чисто трут за ларьки. И тут же какие-то варенки, в рынок все превратилось. Вымерли мальчишки все, все поколение погибло в первой чеченской войне. Все под бритвенную машинку, просто до белой кожи, никого не осталось. Такого не было в Афгане, что было в Чечне, — вот что это было за время. И в свои тридцать с лишним лет я его определял не как молодой человек, а как зрелый мужчина, у которого жена и ребенок. Для меня 90-е связаны с ужасом, с адской несправедливостью. Но стали появляться клубы…
— И свобода творчества?
— В 85-м году началась свобода творчества. До 88-го года я ходил на работу, так как мы были еще художественной самодеятельностью. Но художественной самодеятельности разрешили играть концерты и перестали спрашивать, о чем ты там поешь, и не нужно было «литовку ставить» (согласовывать тексты с цензурой. — Прим. ред.). Питерцы рассказывали, что у них тетушка была очень клевая, которая литовки ставила. А у нас в Москве приходилось искать лазейки. В массе своей люди этим занимались совершенно не образованные, поэтому самое простое было — к своему тексту приписать сверху: «Автор слов и музыки Эдгар Аллан По. Зарегистрировано». Так и делали. И это не шутка. А потом пошло: перестройка, Горбачев. Начались клубы, новое искусство. Был «Белый таракан» на Петровке, но он недолго просуществовал: там убили человека, и он тут же закрылся. А самый первый рок-клуб — это Sexton в общагах МАИ за «Соколом», «Ночные волки» его сделали, он до сих пор существует. Потом «Бункер», потом «Свалка», «Табула Раса». Они стали расти один за другим, эти клубы с офигенской атмосферой абсолютной свободы. Туда приходили неформалы с ирокезами, с хаерами и первыми татуировками. Есть такая толстая книга очень клевая, она вышла несколько лет назад, называется «Хулиганы-80». Как раз про московскую тусовку. Это же были не только музыканты, это Саня Петлюра, который делал перформансы, Андрюшка Шаров. Художников целая плеяда! И все это зародилось в 80-е годы в андеграунде, а потом стало свободно развиваться. Кое-кто из них уже в Третьяковской галерее.
— Мне кажется, сейчас как-то поскучнее, драйва не хватает.
— Конечно. А его и не будет, мы же живем в мире накопительства. Все, даже дети и подростки, сконцентрированы на деньгах. Вы прекрасный мир здесь не найдете. Или то, или другое. Или деньги, или слава. Одновременно не бывает.
— Но вы же эти вещи как-то совмещаете. Вы живете в хорошем доме, у вас яхта, крутая машина. Вы любите роскошь, это известная история.
— Это неправда. Если бы я любил роскошь, то я ни черта в жизни не сделал бы. Может быть, я стал бы хорошим антикваром, если бы я любил роскошь. Но я на этом не сконцентрирован никак. Просто когда приходит слава, приходит и признание. А выражается оно в дензнаках…
— И глупо не тратить эти дензнаки, если они есть, да?
— В гробу карманов нет. И поэтому я могу себе позволить многое. У меня есть один из лучших спортивных автомобилей в мире. И если у меня есть деньги на парусную яхту, то я ее построю и буду на ней ходить. Ее зовут Рearl bell — «Жемчужный колокольчик». Смех моей дочери… А когда меня не станет, эта лодка останется детям. Захотят продать — будут у них денежки… Знаете ли, ходить в свитере с вытянутыми локтями и с катышками, небритым и непричесанным — неприлично. Вот юный Мик Джаггер, мальчишка 21 года, губастик. Ему задают вопрос: «Сколько просуществует ваша группа «Роллинг Стоунз»?» — «Ну, я не знаю, сколько мы просуществуем, может, полгода еще». — «Но вы думаете о будущем?» — «Конечно, мы думаем о будущем. Но пока нам это нравится, мы этим занимаемся». Все мы, губастые, так говорим. И дальше следующий вопрос: «А что вы хотите больше всего?» И он отвечает: «Я хочу заработать миллион фунтов стерлингов и автомобиль, как у Джона Леннона». Он имел в виду, что он хочет быть как Джон Леннон… И вот мне будет приятно, если какой-нибудь мальчик когда-нибудь, делая свое дело, скажет: «А я хочу машину, как у Гарика, и яхту».
— Скажите, а ваши дети хотят быть как кто?
— Откуда я знаю. Моему сыну 35 лет, как кто он хочет быть? Он монтажер в кино, и он хочет состояться как кинорежиссер. Вот сейчас вторую короткометражку сделал. Состоится или не состоится, но он много и активно работает. А дочь учится в десятом классе в школе. Интересуется биологией и хочет стать ученым. И она на этом сконцентрирована. Может быть, через два года она захочет быть стюардессой — тоже супер.
— А почему вы с женой решили отправить сына учиться за границу?
— Все совсем просто: он хотел заниматься кино, а там кинематографическое образование лучше. Он родился в 85-м, снимался у меня в «Празднике». И вот встала дилемма: идти ли во ВГИК, который уже разваливался, и спиваться там в общаге, и бегать искать просроченную кинопленку, чтобы что-то снимать. Или же поехать за границу. Я посоветовался с Александром Наумовичем Миттой, моим любимым режиссером и учителем...
— А разве он ваш учитель?
— Да, потому что я у него учился… Вот страна считает меня пэтэушником, и я не против. Когда в детстве я смотрел на портрет Ломоносова, мне не нравилась эта некрасивая женщина в парике. Но вообще-то я кое-чему учился… И вот я спросил Митту насчет своего Сани. Александр Наумович же преподавал в киношколе в Гамбурге. Но на Западе на режиссерский не принимают после школы, без жизненного опыта. Конечно, есть исключения, частные школы, но стараются не принимать. Поэтому сначала все получают общее кинематографическое образование. А Саня хотел заниматься операторской работой. И Митта сказал: «Если ты хочешь, чтобы твой сын получил фундаментальное образование, — только в Лондон. Самое лучшее техническое образование в кино — там, если, конечно, не уезжать в Америку». Так вот, сын вернулся из Лондона, работал здесь год, а дальше уехал в Америку. И поступал сам, как вы понимаете, везде. Я в Лондоне не могу позвонить никому и сказать: «Возьмите нашего мальчика». Там нужно экзамены сдавать. Впрочем, когда Настя будет поступать, я тоже никому не буду звонить, чтобы взяли нашу девочку.
— Вы очень любящий и трепетный отец.
— Я сумасшедший папаша. Ничего хорошего в этом нет, они из меня веревки вьют. Детей очень люблю и совсем не воспитываю. Вернее, они растут на нашем с Ольгой примере.
— Вы встретились с Ольгой, когда вам было 16, а ей 14. Какой она была?
— «Холёсенькая девочка». И сейчас она такая же прекрасная. Но она уже тогда была вредная, а сейчас стала еще вреднее. Я ей говорю: «Слушай, Оля, ты была такая милая, чудная. Конечно, с вреднецой, но что же с тобой с годами стало?»
— Когда вы снимали свой фильм «Праздник» и на него не хватало денег, она продала свой маленький ресторанчик «Вудсток».
— Продала. Но когда я уже снял…
— Но это же была с ее стороны жертва, да?
— Ну какая жертва-то? Наоборот, все рады, нет никаких проблем больше. Саня в спецшколе учился, уроков до фига, как и у Насти. Надо им было время уделять, как вы думаете? Ну да, Ольге нравилось это дело, но она же не директор большого завода, где можно уехать в министерство. В маленькой компании нужно быть каждый день с утра до ночи. И она сказала: «Давай продадим». Меня это не очень спасло, но спасло… Ну, нужны были деньги просто. Вы что думаете, у нас были какие-то долгие разговоры, размышления?
— Быть женой кумира миллионов — само по себе испытание.
— Испытания были в молодости, у всех одни и те же. Ты входишь в подъезд, а там сидят фаны, и весь подъезд изгажен какими-то надписями.
— А вы влюблялись в кого-нибудь?
— Конечно. Ну а как? Жизнь человеческая состоит из этого. Я уж не знаю, как там ваш муж, но вообще-то влюбленность — это прекрасное чувство. Я могу влюбиться на две минуты. В какие-то глаза могу влюбиться и переживать и так далее. Или у меня вот здесь тепло, бабочки летают, как говорится. Это же отлично!
— А как в момент, когда у вас бабочки летают, чувствует себя Оля? Нужно быть мудрой, нужно очень любить или, наоборот, быть очень холодной.
— Ну как же на это ответить-то? Вот мы с моей девочкой всю жизнь. А жизнь длинная… Есть любовь, а есть влюбленность, и это разные абсолютно вещи. Вот жить на две семьи — это значит ни ту женщину не любить, ни другую. Помните «Осенний марафон»? Никого герой по-настоящему не любит, кроме самого себя, бедного такого, такого всего интеллигентного. На ваш вопрос ответить можно словами Сани Скляра. Однажды ему подобный вопрос задали, на который ответа нет и быть не может. Он сказал: «Наши жены — это жены декабристов». Потому что повстречали они мальчиков, от которых ничего хорошего ждать невозможно. Хотя могли найти себе других, у которых твердая зарплата, карьерный рост и так далее. Это какие-то странные девочки.
— Но была какая-то опасная грань, к которой вы подходили?
— Не было таких граней, чтобы кто-то из нас куда-то собирался уходить. Вот чтобы у Ольги был кто-то, к кому она могла бы уйти, — довольно трудно себе даже представить в силу того, что 24 часа мы находимся вместе.
— Говорят, вы подкаблучник, это правда?
— Во всех счастливых семьях верховодит женщина, это вообще-то аксиома. Вот Мира Григорьевна Тодоровская на Петра Ефимовича положила всю свою жизнь, она была его продюсером, благодаря ей Петр Ефимович снимал, снимал и снимал. Вот как выглядят эти женщины. Они все в чем-то друг на друга похожи, почему-то кладут себя вот на этот алтарь. И Оксана у Вани Охлобыстина такая. Мы же нищие были все. Нищие, веселые ребята, шалопаи, которые черт-те что делают, что-то доказывают, изменяют мир. Разве мир изменишь? А они какую-то революцию опять затеяли, опять влипли в какую-то историю, их опять вытаскивать надо…
— Послушайте, а почему вы влипаете до сих пор? Я Ефремова имею в виду.
— Никто уже никуда не влипает. Михаил Олегович… Это не «влипнуть» называется — то, что с Мишкой произошло. Давайте это оставим.
— Я хотела спросить, а вы будете режиссером спектакля «Пар», который Ефремов хотел ставить? Насколько я знаю, была идея, чтобы эту пьесу Ивана Охлобыстина поставили вы…
— Я не буду режиссером спектакля «Пар», его Миша сам хочет ставить. Мы понимаем, что Мише придется сидеть. Но если у него будет такая возможность, он поставит спектакль там. Я надеюсь на это. Ну а если у него не будет такой возможности, то времена меняются, когда-нибудь он выйдет из мест заключения и поставит эту пьесу, потому что он ею просто одержим. И Иван Иванович писал ее для Михаила Олеговича как раз.
— А вы чем одержимы сейчас? Или почиваете на лаврах?
— Я снимаю следующий документальный фильм. Снимать его буду долго, потому что материал колоссальный. Сколько буду монтировать — вообще одному Богу известно. Я не зарекаюсь. К счастью, теперь могу делать так, как хочу, и столько, сколько хочу. И еще мы успели снять самый последний спектакль «Анархия», где играл Миша Ефремов. Хочу сделать из этого художественный фильм. И музыкой по-прежнему занимаюсь. Вот сейчас Сергей Воронов пишет пластинку русского блюза, каверы. Он у нас в студии, и как только мы с вами расстанемся, я сяду со звукорежиссером разгребать музыкальный материал. Я все это дело продюсирую. А почивать на лаврах — этого нет. Мне почивать особенно не на чем. Мы обеспеченные люди, но не богатые. Относительно богатых людей я нищеброд, вот поверьте мне. Если бы я был богатым, вы бы сейчас на моем вертолете ко мне на остров прилетели где-нибудь в Балтийском море. И потом я бы вас пригласил на рыбалку, на камбалу. А я живу не там, где хочу жить, а там, на что у меня денег хватает. И помирать буду — стану искать место на кладбище, которое купить могу. Все познается в сравнении. Но, конечно, мне Бога незачем гневить, я большой счастливчик. Никогда не ожидал, никогда за этим не гнался. Деньги — пыль вообще. Но без них нельзя. Я к ним отношусь с уважением, но я их еще и презираю. Потому что они тоже разными бывают. Наши деньги — честные, по крайней мере.
— На самом деле редко кто именно творчеством заработал, своими мозгами и талантом, а не украв что-то…
— Конечно. Но вот едешь к Никитским Воротам, видишь дом Ермоловой и думаешь: не хреново артисты до революции жили. А она же просто в театре играла, ни одной пьесы не написала. Или идешь по Арбату — здесь жил художник такой-то, артист такой-то. Не олигарх, не владелец алюминиевого завода. И ты думаешь: да, круто, вот это человек оценен был. Хотя и сейчас есть те, кто оценен. Вот есть Дудь — мальчик из элитнейшей семьи, который играет в такого урку, все время задает крайне неприятные вопросы. И я думаю: господи, мальчик, ты же воспитанный, но хитрый очень. Ты задаешь всегда этот вопрос: а сколько вы получаете? При этом никогда не говоришь, сколько получаешь ты… Но знаете, маятник качается. Он сейчас в одну сторону качнулся, потом качнется совершенно в другую, придут новые мальчики и девочки и будут презирать весь этот меркантильный мир, все эти хреновы айфоны, потому что железяка и есть железяка, что о ней думать. И будут опять читать стихи, сочинять песни, писать картины. И вернется время физиков и лириков, когда люди сконцентрированы не на материальном. Придут такие же сумасшедшие ребята, какими когда-то были мы. Может быть, я даже до этого доживу.
Статьи по теме:
Свежие комментарии