О дяде Мише ходили слухи, что он бабник и пьяница. Неправда! У него так: полюбил — значит, женился....
О дяде Мише ходили слухи, что он бабник и пьяница. Неправда! У него так: полюбил — значит, женился. Если бы он не был моим дядей, я бы сама в него обязательно влюбилась — всегда говорила об этом последней жене Жарова.
В дневниках дяди Миши меня поразила одна запись. «15.3. 75. Сидел на солнцепеке и вдруг подходит ко мне симпатичная дама и просит согреть бабочку: «Я ее сняла со снега». Пока говорили, бабочка, сидевшая у меня на ладонях, согрелась и улетела». Он так же согревал и людей — всех, кто попадал в поле его окружения.
Жаров бесконечно о ком-то заботился, и не только о своей многочисленной семье. Со всего Советского Союза ему шли письма с просьбами о помощи. Он с удовольствием делал другим добро, при этом забывая о себе.
Талант альтруиста и большое сердце дядя Миша унаследовал от родителей. Как обычно, все началось с детства. Семья у нас была большая. Его папа и мой дедушка, Иван Николаевич Жаров, придумал остроумное название своей многочисленной родне — «Жаровня». Оно прижилось. Сын дяди Миши Женя писал в военные годы: «Славная наша «Жаровня» никогда не погаснет, в какие бы трудности ни приходилось попадать».
Михаил был старшим братом трех девочек: Лидочки, Нины и Шуры. Он с детства заботился о родителях и опекал сестер. Особенно любил и жалел младшую — Нинушку, мою маму. Судьба обошлась с ней жестоко.
Мой папа Петр Симановский, как поется в песне, был «простым начальником КГБ». В двадцать четыре года стал чекистом, руководил отделом в Орловском НКВД. Как они с мамой познакомились, не знаю. У отца была официальная жена и двое детей. И тем не менее вспыхнул роман, Нина забеременела.
Последний раз родители виделись на Новый год. Конец 1938-го, разгар репрессий.
Отец и беременная мною мама встречали праздник с сестрой Лидочкой и ее мужем Сашей в Орле. Лида, улучив момент, спросила:
— Петя, ты чего с Ниной не расписываешься? Она же на сносях!
— Лида, я написал письмо Сталину о перегибах в работе НКВД. Знаю, чем это, скорее всего, закончится. Мне жить осталось несколько дней. Но просто не мог этого больше выносить. Не говори ничего Нине, ей нужно спокойно родить...
Таким образом он нас спас. Если бы родители были женаты, арестовали бы всю семью. Лида ничего сестре не сказала, и они уехали в Москву.
Тринадцатого января папа не поздравил маму с днем рождения. Ей исполнилось двадцать восемь лет. Она затревожилась и позвонила ему на службу. «У нас такой не работает», — услышала ответ. В этот момент женское счастье мамочки закончилось.
Я появилась на свет двадцать седьмого января. Из роддома нас забирал мой двоюродный брат Женя. Мне выправили свидетельство о рождении. Там было написано — Светлана Петровна Жарова. В графе «Отец» стоял прочерк.
Имя папы в семье не упоминалось, у нас на эту тему никогда не говорили. А я и не спрашивала — не чувствовала себя безотцовщиной. Была постоянно окружена любовью родных.
Мама ничего не знала о судьбе папы, но продолжала верить, что ее любимый Петя жив и скоро вернется. Она всегда жила с дедушкой и бабушкой. С утра до двух ночи работала то в паспортном отделе, то визы выдавала. А в молодости по всему Союзу собирала беспризорников. Когда возвращалась из командировок, одежда была полна вшей.
В 1953 году мама вступила в партию. На собрании спросили:
— Расскажите, кто отец вашего ребенка?
Она ответила:
— Каждая женщина имеет право родить — таково ее предназначение на земле. А от кого — никто не имеет права спрашивать.
К этому времени уже всем, кроме мамы, было ясно, что мой отец никогда не вернется. Дядя Миша и муж тети Лиды Саша предлагали меня удочерить. Но Нина была непреклонна — у Светика только один отец! Хотя сама работала в милиции и прекрасно знала, что творится в стране, все равно верила: он жив! Более того, за ней ухаживали замечательные люди. Они плакали, сидя рядом со мной: «Света, уговори мамочку выйти за меня замуж». И я уговаривала. Но она сказала твердо: «Дочка, у тебя один отец. Понимаешь, один!» Пятьдесят лет ждала своего Петю! Умирая, звала его...
Мы долго ничего не знали о судьбе моего отца. Однажды я пришла к ясновидящей. Она внимательно посмотрела на фотографию, потом закрыла глаза рукой и рассказала, как и где Петра расстреляли. Годы спустя мне удалось через архив НКВД получить дело Симановского. Отец ошибся — его убили не через несколько дней, а через год после ареста. Расстреляли двадцать второго февраля 1940-го. Ему было всего тридцать девять лет. Ясновидящая оказалась права...
Дядя Миша продолжал заботиться обо мне, как, впрочем, и о своих сестрах и особенно о старшем поколении. Родители — это было святое. Бабушка и дедушка считались «главнокомандующими» в многочисленной армии «Жаровни». На них равнялись, их слушались, с них брали пример. И не просто любили — обожали!
Моя бабушка Анна Семеновна в девять лет осталась без родителей, ее взяла на воспитание тетя. В двенадцать девочку отдали в знаменитую в Москве прачечную Альшванга. Сначала Анечка была ученицей гладильщицы и носилась с огромными чугунными утюгами. Потом, уже будучи замужней женщиной, стала гладильщицей тонкого белья при магазине на Кузнецком Мосту. До сих пор помню коклюшки, с помощью которых она гладила жабо и многочисленные кружева на батистовом белье. Бабушка была неграмотной, читала по вывескам, а писать так и не научилась. При этом оставалась высокоинтеллигентным человеком.
У дедушки другая сиротская судьба. Подкидыша в кружевном конверте, перевязанном голубыми лентами, нашли на пороге приюта, названного в честь императора Николаевским. В конверте с младенцем лежала записка: «Назовите мальчика Ваней». Он получил профессию печатника и фамилию своей воспитательницы — Жаров. Иван Николаевич работал в типографии Бахмана. Однажды увидел мою будущую бабушку и влюбился. Они решили пожениться. Пошли в церковь, но за венчание запросили много денег, и молодым пришлось ретироваться. Позже все же повенчались, хотя бабушка в отличие от деда была неверующей, говорила: «Я Бога не видела, верить не могу. Но люди верят, и я хулить не стану». Вот вам неграмотная, из села. А какая мудрость!
Дети были крещеными — муж настоял. В доме справлялись все церковные праздники, особенно Пасха. К Светлому воскресенью бабушка пекла куличи, выращивала овес, на него укладывали крашеные яйца. А к Рождеству запекала в русской печке баранью ногу в тесте. Если не дай бог тесто трескалось и сок вытекал на противень, запекала новую. «Жаровня» обязательно собиралась на праздники в нашем подвале дома во 2-м Волконском переулке. Места хватало всем.
Помню и люблю этот подвал до сих пор. Одиннадцать ступенек вниз — и вот наша квартира, в ней четыре комнаты. Старшие дети — Лидочка и Миша — уже жили отдельно. В одной комнате — бабушка с дедушкой, в другой — мама со мной, в третьей — тетя Шура с мужем и моей сестренкой Наташей, а еще с нами жила бывшая жена дяди Миши Дина с их сыном Женечкой. Все взрывные, просто огонь. Чуть что, вспыхивали как горячие угли. И только моя мама Нина всех умиротворяла, сглаживала, успокаивала. Она была ангелом. И так всех любила...
Никто в «Жаровне» детей не воспитывал, не читал нравоучений. Мы просто брали пример со старших и старались жить честно, как они. Однажды бабушка нашла на улице большую сумму. Прохожих вокруг не было, но ей и в голову не пришло присвоить деньги. Она отдала их первому встречному полицейскому, потому что свято верила в порядочность представителей закона.
При царе в наш дом попадали через подъезд, при советской власти двери заколотили и стали использовать черный ход со двора. На бывшей парадной лестнице бабушка хранила еду. Помню, наготовила угощение к приезду сестры из деревни. Миша с Лидой тайком пробрались в эту «кладовку» и хорошо покушали. Потом страшно боялись, что им попадет, а бабушка сказала: «Детки, хотели поесть? Ну и хорошо».
Малышей в семье не баловали, но и не ругали за проказы. Тетя Лида с мамой вспоминали случай. Бабушка сварила на зиму варенье. Огромные банки поставили на хранение под кровать. Температура там была как в холодильнике — подвал же! В ту пору у нас появились роликовые коньки. А поскольку места было много — четыре комнаты и коридор, мы носились по всей квартире. Вдруг у кого-то ролик отвязался и попал прямо в банку с вареньем. Она с дребезгом разбилась. Бабушка только покачала головой с укором.
Миша был ее любимчиком, хотя она старалась этого никогда не показывать. Из-за сына ее часто вызывали в школу. Однажды пришел понурый:
— Мама, тебя опять учительница зовет...
— Понятно, сыночек. А где портфель?
— Его у меня отобрали.
Педагоги ругали Мишу за то, что на уроках строил рожи. Это было его единственным хулиганством. Ну что он мог поделать? Артист от природы! Не играть не получалось.
Неудивительно, что с шестнадцати лет стал подрабатывать администратором в театре. Жаров вообще был очень ранним. Женился, например, в девятнадцать. Родители приняли невестку тепло. Надежда Иосифовна Гузовская, первая жена дяди, даже после развода осталась Жаровой. Сестры Миши очень полюбили Дину — так ее звали в семье — и считали своей сестричкой.
Первый их сын родился в 1921-м. Дядя в этот период много работал. Окончив актерскую студию, поступил в штат Театра имени Сафонова на Таганской площади, но денег все равно не хватало. А тут в стране начался нэп. В витринах магазинов на роскошных прилавках — сыры, балыки, окорока... Все это для молодой семьи было недоступным. Миша решил проблему очень остроумно: он смотрел на деликатесы, внушая себе, что это театральная бутафория.
В 1924 году дядя снялся у Якова Протазанова в «Аэлите». Затем два сезона отработал в Бакинском рабочем театре, потом была Казань. Там Миша влюбился в актрису Ольгу Владимировну Полянскую и как человек порядочный, сразу же признался жене. Естественно, сказал об этом и своей матери:
— Я полюбил другую женщину и ухожу от Дины.
— Сынок, имеешь право. Только из дома уйдешь ты, а они останутся. Дина — моя дочка, а Женя — наш с дедом внук. Если хочешь, чтобы мы познакомились с твоей избранницей, мы придем куда скажешь, но в нашем доме ноги ее не будет.
Дядя ушел к Полянской. Бабушка, взяв сторону Дины, свое слово сдержала: новая жена никогда не появлялась в нашем доме, а невестка с сыном жили с нами.
Ольгу Полянскую, Люсю, в «Жаровне» не любили, но, конечно, виду не показывали. После войны она вела театральный кружок при каком-то заводе. Дядя Миша с женой вначале поселились в коммуналке, потом им дали шикарную квартиру. Люся была светской дамой, устраивала вечера, которые называла на французский манер «суарэ», куда приглашались известные люди. Мать Полянской оказалась очень противной особой, в «Жаровне» ее называли Гидрой, за глаза конечно. Теща считала родню зятя быдлом и не скрывала этого.
Тем не менее дядя Миша с Полянской прожили тринадцать лет. У них случилось огромное горе: оба долгожданных сына умерли во младенчестве. В семье об этом не говорили, наверное чтобы нас, детей, не травмировать.
Двадцать второго июня 1941 года Жаров должен был играть Мурзавецкого в спектакле «Волки и овцы» на сцене Малого театра. Вдруг утром на репетицию ворвалась актриса Фадеева с криком: «Война!» Все выбежали на улицу, кругом было полно народу.
Нашу семью отправили в эвакуацию в Алма-Ату. Дина с сыном остались в Москве, ей надо было оканчивать институт. Она работала в школе, преподавала в младших классах, училась. И была хранительницей подвала «Жаровни». Когда начиналась воздушная тревога, соседи спускались в нашу квартиру как в бомбоубежище.
В эвакуации дядя Миша с женой и тещей поселились в одной комнате в «лауреатнике», так в шутку называли дом, где жили известные актеры, режиссеры, писатели: Эйзенштейн, Птушко, Паустовский, Уланова, Черкасов... Остальные Жаровы ютились в тринадцатиметровой комнате в деревенской мазанке без всяких удобств.
В Алма-Ате на Центральной объединенной киностудии даже в разгар войны выпускалось много фильмов. Михаил Иванович пропадал на съемочной площадке. Внешне у них с Полянской все было хорошо, но на самом деле отношения испортились. Дядя Миша часто приходил к нам. Я уже чуть подросла и поэтому запомнила, как он жаловался бабушке на жену и ее мамашу: «Да что это такое? Прихожу после съемок еле живой от усталости, а они пасьянс раскладывают!» Ни внимания, ни еды. Неудивительно, что его союз с Люсей Полянской распался. Правда в этом сыграла роль еще одна Люся — Целиковская.
Дядя тогда играл в фильме «Воздушный извозчик». Его партнершей и стала Целиковская. Она прилетела на съемки осенью 1942-го. Когда по ходу сцены Жаров поднял молодую актрису на руки, он пропал! С этого началась их всепоглощающая любовь. Дядя Миша восхищался Люсей: «Обнимая ее, я соединял два больших пальца — вот какая талия!» Целиковской было двадцать три, он — на двадцать лет старше, почти ровесник своего тестя. За плечами у каждого по два брака — и у Миши и у Люси, несмотря на юный возраст.
Дядя объяснился с женой, и тут же начались ужасные скандалы. Как писала Целиковская: «Поднялась вся бабская свора, которая выдумывала про меня гадости, о которых стыдно писать, вскрывали мои телеграммы и письма, писали ему и мне анонимки». Люся могла показаться кому-то легкомысленной барышней. Как она сама рассуждала: «...конечно, понимаю, с точки зрения общепринятой морали третий муж в двадцать три года — наверное, плохо. Но я считаю, лучше честно уходить, когда чувствуешь, что не любишь больше человека. И что гораздо хуже заводить романы «втихаря».
Дядя Миша от этой травли совсем ослабел и пролежал в больнице полтора месяца с воспалением легких. Целиковская бегала к нему по два раза в день.
А вот что она написала своему отцу: «Здесь, в Алма-Ате, я очень сильно полюбила одного человека. Я очень долго боролась с этим, не желая обманывать Б.И. (Борис Ильич Войтехов, второй муж актрисы. — Прим. ред.) Я поехала в Москву, желая как-нибудь закрепить свою семью с ним. И эта поездка решила все. Когда я вернулась, поняла, насколько тщетно все это, когда мне нет жизни без М.И. Жарова. И я решила наконец написать письмо Б.И., где без резкости, по-товарищески все объяснила. Но Войтехов — я не знаю, чем это объяснить, уж ни в коем случае не громадной любовью ко мне — стал вести себя ужасно оскорбительно, нечестно и недостойно. Он присылал мне телеграммы (и не только мне, а и своим друзьям здешним) приблизительно такого содержания: «Роман алма-атинский Сильвы с всемирно известным котлом (!) меня не удивил», «Возмущен вероломством и бесстыдством», «Берегитесь», «Ждите беспощадности». И это мужчина, который был моим мужем...»
В начале декабря 1942-го Полянская уехала с мамой из Алма-Аты. В письмах дяди Саши с фронта есть фраза, которая характеризует отношение «Жаровни» к Полянской: «Получил телеграмму, что Люся выехала в Москву... видя со стороны всю эту гидрятину, обвинять Мишу никак не могу».
Наконец страсти улеглись. Дядя очень любил Целиковскую, пара продолжала сниматься в кино. Он добивался для нее голливудских условий. На свет всегда ставили дублершу, а макияж делали американский, максфакторский. Премьера «Воздушного извозчика» состоялась на фронте. Дядя Миша и тетя Люся выступали перед бойцами полка Марины Расковой. Актеров перевозили на аэродромы на самолетах У-2. Однажды на киносеансе немцы совершили налет на ложный аэродром. Так появился сюжет «Беспокойного хозяйства».
На роль царицы Анастасии в «Иване Грозном», который тоже снимался в Алма-Ате, было много претенденток. Однако, наверное, страстная влюбленность Жарова в Людмилу Васильевну сыграла роль в выборе, который сделал Эйзенштейн. Из-за сильного света софитов у Целиковской начались проблемы с сетчаткой глаз. Поэтому когда режиссер захотел снять меня в роли маленького Ивана, дядя Миша встал грудью на защиту здоровья племянницы.
Надо сказать, появление в нашей семье тети Люси (именно так я ее называла) очень помогло «Жаровне». Денег катастрофически не хватало, приходилось как-то выкручиваться, продавать вещи. Тетя Люся отправлялась в цековский санаторий и сбывала наши антикварные вещички номенклатурным женам. Вырученные деньги были большим подспорьем.
Вернулись мы в Москву в 1943-м с одним тощим чемоданом — все, что можно было, продали в Алма-Ате. Конечно, в те годы жили трудно. По периметру нашей квартиры в подвале зимой лежал лед. Одна печка-голландка не могла обогреть все комнаты. Помню, бабушка сушила постельное белье во дворе на веревках, растянутых между деревьями. Однажды возвращается со словами: «Белья нет!» И так горько плачет — мы даже испугались.
— Бабушка, давай скажем соседям, что это наше.
— Нет, раз они смогли так поступить, значит, им нужнее, чем нам.
Несмотря на то что жили в нищете, бабушка постоянно говорила: «Делись!» И мы, дети и внуки, твердо знали с детства, что всем надо делиться. У меня тогда было две пары обуви, а над нами жила Ирочка, папа которой погиб на фронте. В семье трое детей, ее мама, чтобы как-то прокормить их, делала абажуры. Однажды возвращается моя мама с работы.
— Ой, доченька, а где твои туфли?
— Отдала Ире...
— У тебя же всего две пары?!
— А у Иры одна, и та разорвалась!
Когда дядя Миша и тетя Люся вернулись в Москву, им было негде жить, поскольку он благородно оставил Полянской шикарную квартиру на Тверском бульваре, не взяв ничего, даже свою уникальную библиотеку.
Про эту библиотеку, которую Михаил Иванович с любовью долго собирал, есть продолжение истории. В 1957-м Полянская внезапно умерла, выпив чашку кофе после обеда. Дядя Миша занимался ее похоронами. Она опекала какого-то молодого человека, которого считала приемным сыном. И вот на поминках в бывшей шикарной квартире Жарова с его уникальной библиотекой этот молодой человек предлагает Жарову взять что-то на память о Люсе.
— Я хотел бы вернуть свою библиотеку, — сказал дядя.
— А вы пропишите меня в этой квартире — отдам книги.
Михаил Иванович побагровел и вышел. Помню, как вернулся домой весь красный от возмущения. Он не мог терпеть подлости. Это было присвоением его собственности, причем в хамской форме.
В итоге после войны дядя Миша с Целиковской жил в гостинице «Москва». Мы с мамой заходили в гости, и хотя я была совсем маленькой, запомнила их нежные отношения. Наконец они получили небольшую двухкомнатную квартиру в доме напротив Моссовета. Окна на втором этаже выходили на ресторан «Астория». Времена были послевоенные, голодные. Мы наблюдали, как повара готовят необыкновенные блюда. Жарову с женой стряпала на крохотной трехметровой кухне замечательная домработница тетя Паша. Я с дедушкой часто гуляла по Тверской до их дома. Иногда поднимались в квартиру. Бывало, нам не предлагали пообедать, и дедушка потом сердито жаловался бабушке: «Ну, Люська опять нас не накормила!»
Дедушка несколько раз оставлял меня у них на ночь. Я спала в ногах дяди Миши и тети Люси на огромной старинной кровати. Целиковская очень нежно ко мне относилась, любила купать перед сном в ромашковой ванне, которую потом сама обязательно принимала.
Жили они хорошо, открыто, приглашали домой родных и гостей. Жаров безумно любил тетю Люсю. Где-то в интервью, уже много лет спустя, она призналась: «Только Миша любил меня по-настоящему». Это был тот период после войны, когда артисты такого уровня как дядя могли сами назначать гонорар, поэтому у него появились деньги. И если его сестры носили одну красивую кофточку на троих, то у жены стояли сундуки с нарядами. Жаров баловал любимую, покупал ей старинные драгоценности — после войны их продавали старушки «из бывших».
Они прожили вместе пять лет. И тут появился «змей-искуситель» в лице режиссера Рубена Симонова, который познакомил тетю Люсю с успешным архитектором Каро Алабяном. По указанию Сталина тот возвел Театр Красной армии, отвечал за строительство всего Ленинградского проспекта. Сейчас одна из улиц на Соколе носит имя Алабяна. Архитектор был женат, но его супруга угасала от тяжелой болезни.
Об измене жены дядя Миша от кого-то узнал. В тот день я случайно оказалась у них дома. Целиковская была в командировке, и позвонила ее мама:
— Мишенька, ты помнишь, что приезжает Люсенька? Надо ее встретить...
И тут он как дал ей по мозгам:
— Не надо мне врать! Я знаю про роман с Алабяном. Они сейчас вместе!
Никогда не видела Жарова в таком гневе. Остается только догадываться, как они объяснились, когда вернулась Целиковская. Тетя Люся не могла сразу переехать к Алабяну и попросила разрешить ей временно остаться. Дядя благородно сказал: «Конечно». Насколько могу судить по разговорам взрослых, ему страшно некомфортно жилось в одной квартире, считай, с бывшей женой. Он много снимался, очень уставал, ему мешало Люсино курение — у дяди были слабые легкие. В доме постоянно находились гости, кроме этого, к Целиковской приходили парикмахер, маникюрша и педикюрша. Но мне кажется, главная причина того, что ему тяжело было переносить присутствие Люси, заключалась в другом: Жаров продолжал любить жену. Через два месяца он все же попросил ее съехать.
Во всех своих интервью Целиковская рассказывала, что причиной их развода с Жаровым было отсутствие детей. Хочу развеять этот миф. Это абсолютная неправда. Тогда были модны товарищеские суды. Театр Вахтангова обожал Жарова, и когда Люся бросила мужа, вахтанговцы собрали заседание. «Как ты могла так коварно поступить с Михаилом Ивановичем?» — спросили коллеги. Целиковская объяснила свой уход тем, что у них не было детей. В нашей семье все знали настоящую причину развода, но не обиделись. А что ей оставалось говорить?
Потом она вышла замуж за Алабяна и вскоре родила сына Сашеньку. Всю жизнь дядя Миша сохранял с Целиковской теплые отношения. Ходил уже к ее следующему мужу, режиссеру Юрию Любимову, на Таганку на премьеры. Бывшие супруги тепло говорили друг о друге. А для меня Целиковская навсегда осталась тетей Люсей. Помню, как мы спустя годы встретились в Щелыково. Она все никак не могла понять, почему я седая: «Светик, ну как же так? Ты была такой беленькой. Я тебя купала, укладывала маленькую спать, а ты вся седая?!» И рассказывала мне, какие у нее гармоничные отношения с сыном, как они любят друг друга...
Михаил Иванович тогда женился на Майе, и у них родились две дочки. Что называется, нет худа без добра. Вот как это произошло. Дядя сильно переживал из-за развода с Целиковской, у него даже случился микроинфаркт. Театр послал артиста поправить здоровье в Истру, в санаторий, где он и встретил Майечку Она сразу же влюбилась в Жарова. Ему исполнилось пятьдесят, она на тридцать лет моложе. Но дядя Миша в свои годы оставался удивительно красивым. За ним толпами ходили поклонники. Стоило Жарову появиться на перроне, как толпа кидалась за автографами, расталкивая дядиных коллег. Однажды прогулочный пароход едва не сел на мель из-за того, что пассажиры и члены экипажа сгрудились на корме возле Жарова. А какие потрясающе «вкусные» истории Михаил Иванович рассказывал! Всегда говорила Майечке: «Не будь он моим дядей, я бы в него обязательно влюбилась!»
Помню трогательный эпизод — как Жаров первый раз привел Майю к своим родителям. Когда молодожены ушли, бабушка заплакала: «Миша ее раздавит, ведь она такая маленькая, а он — огромный!»
Интеллигентные родители Майи были против их неравного брака. О Жарове ходили слухи, что тот бабник и пьяница. Но он не был таким, как говорят. Я про дядю Мишу где-то в передаче сказала: «Влюбился, женился, вот и все романы!» Приведу пример, как сама стала невольной причиной одной сплетни о Михаиле Ивановиче — он тогда уже был дедом, на свет появилась Леночка. В 1962 году артист снимался в Ленинграде в фильме «Каин XVIII». В это время за городом, в Комарово, в небольшом домике отдыхала семья Жарова с двумя детьми и крохотной внучкой. Оказалась там и я. Комнатушка маленькая, отдохнуть после обеда негде, а рядом в доме отдыха только что отстроили новый корпус, где дяде выделили двухместный номер. В выходные он ездил к семье. После обеда отправлялся в пансионат на «тихий час», а я с ним — чтобы помыться. Приезжаю в Москву и слышу:
— Ну, Жаров совсем обнаглел: в Комарово открыто, без всякого стеснения живет с шестнадцатилетней любовницей!
— Спасибо за комплимент! — отвечаю. — Во-первых, двадцать три, а во-вторых, — это была я!
Так вот, вернемся к сватовству. Мама Майечки, Гинда Хаимовна, была врачом-невропатологом, а папа — известный терапевт, профессор Элиазар Маркович Гельштейн. Дядя Миша пошел к ним, как полагается, делать предложение. Проговорили шесть часов, и он не только получил согласие на брак, но и стал на всю жизнь любимым зятем и самым дорогим человеком в этой семье.
Когда родителей Майи арестовали по делу врачей, у Жарова начались неприятности, а он ведь был в театре секретарем партийной организации. Дядя Миша сразу пришел на собрание и объявил всем: «Сегодня арестовали родителей моей жены». Потом дома рассказывал, что те, кто совсем недавно лебезили перед ним, теперь переходят на другую сторону улицы, чтобы не встретиться. По телефону раздавались анонимные звонки, оскорбления: «Ну что, Мойша, ты еще не помер?!»
Эту травлю ему помогала перенести верная Майя. Она бросила учебу в техникуме и написала в дневнике: «Я посвящаю свою жизнь Мише». От этого решения не отступила ни на шаг за все тридцать два года, которые они провели вместе.
Жаров был счастлив, что жена не работает. Он ее очень ревновал. Однажды прислали анонимное письмо, в котором говорилось об измене Майи. После семейной сцены, расстроенная, она собрала чемодан, но Михаил Иванович не дал ей уйти. И Майя ревновала, даже плакала. Однажды из-за актрисы Андровской. Зачем-то дядя рассказал жене о романтических отношениях с Ольгой Николаевной, которые случились, когда снимался фильм «Медведь». Супруги объяснились. В конце концов тема ревности исчерпала себя.
Майечка была удивительно целомудренным человеком. Вот пример. Дядя Миша с тетей Люсей, расставшись, поделили рисунки Эйзенштейна — память о гении, с которым им посчастливилось работать на «Иване Грозном». Некоторые рисунки были эротического характера. Жаров, показывая их друзьям, говорил: «Майечка, а ты пойди в другую комнату».
Когда в 1951-м родилась их первая дочка Анечка (назвали в честь его мамы), мы всей семьей навестили дядю Мишу. Анечка лежала на кровати. «Какая красавица!» — воскликнула бабушка. Я еще тогда подумала: ну и врут же эти взрослые. Но Анечка выросла и действительно стала красавицей.
В этом же году в нашей семье случилось большое горе — умер наш обожаемый дедушка. У него и бабушки в годы войны был брюшной и возвратный тиф. Врачи предупредили дядю Мишу, что родители в конце жизни начнут страдать болезнью Альцгеймера, что и случилось. У дедушки стали появляться провалы в памяти, однажды не уследили, и он пропал. Его быстро объявили в розыск, мама ведь в милиции работала. Нашли через три дня — лежал на улице еле живой. Отвезли в психиатрическую больницу имени Ганнушкина, поместили в очень хорошие условия, навещали каждый день. К сожалению, вернуть его в нормальное состояние не удалось. Шестнадцатого апреля 1951 года дяде позвонили в театр и сказали, что все плохо. В антракте он рванул в больницу. Отец умер у него на руках. Жаров вернулся на сцену и доиграл спектакль. Считал, что это профессиональный долг актера...
Когда мне исполнилось двенадцать, я жила с Майечкой на даче. Какое чудесное было время! Мы наряжались в длинные халаты и разыгрывали спектакли. Еще она научила меня варить вкуснейшие зеленые щи. Дядя Миша обожал отдыхать с семьей в Валентиновке. Он очень любил дачу. Сам красил дом, стоя на высокой лестнице, то косил, то пилил. К столу подавали настойки, которые делала его жена.
Тогда в большом дефиците была вяленая вобла. Однажды Жаров привез ее в заграничной металлической коробке. Мы сидели за столом и уплетали деликатес. Майя обожала рыбный пузырь, и мы все ей его подкладывали. А дядя Миша, помню, ест воблу и поет, хитро щурясь в сторону маленькой дочки Лизы: «Лиза, Лиза, Лизавета, я люблю тебя за это, и за это и за то, что целуешь горячо!»
Он не любил дни рождения. Был «антитусовщиком», держался подальше от артистической богемы. Ему совершенно не нравились пьяные застолья до утра. Нелюбовь к алкоголю — это потомственное. Однажды, еще когда у старших Жаровых детей не было, дед пришел домой навеселе.
— Мы получили деньги и зашли в трактир, — объяснил он, шатаясь.
Бабушка, недолго думая, взяла табуретку, подняла и сказала:
— Если ты еще раз в таком виде придешь, табуретка будет на твоей голове.
И все! Больше в нашей семье никто не пьянствовал.
Из светских мероприятий дядя Миша с Майечкой никогда не пропускали только официальные приемы в Кремле. Она своими руками сшила для этих приемов алое муаровое платье с красным бантом.
Из известных людей дядя дружил с Юрием Никулиным. Он помог ему попасть в кино. Тот пробовался на роль пиротехника в фильм «Девушка с гитарой», утверждать не хотели, но Михаил Иванович уговорил. С этого момента и началась кинокарьера Никулина. Юра с женой Танечкой приходили к Жаровым в гости: гитара, анекдоты, хохот. Никулин любил петь блатные песни, аккомпанируя себе на гитаре. Дядя был в восторге.
Юрий Владимирович купил дачу рядом с домом Жаровых. К Никулиным стали ездить солдаты. Они ремонтировали дом, обустраивали участок. Михаил Иванович просто кипел от негодования: «Как может человек пользоваться своим положением и эксплуатировать людей!» Может, эти солдатики были и счастливы: вместо того чтобы сидеть в казарме, они на живого Никулина посмотрят, да еще через забор Жаров прогуливается. Но дядя такого не понимал...
Однажды у нас с ним случилась стычка по поводу политики. Когда в шестидесятые — семидесятые стали подписывать письма в защиту гонимых, упрекнула его: почему не подписал? Он что-то стал мне объяснять, я, вспыхнув и недослушав, хлопнула дверью. Не успела дойти до дома — звонит: «Ну что, дурочка, успокоилась? А теперь я тебе скажу. Не тот умный, который, все видя, бьется головой о стенку, а тот, кто в данных условиях старается сделать максимум». Конечно, он все понимал про нашу советскую действительность и в партию вступил только потому, что так мог больше помогать людям, это был дополнительный рычаг.
Для себя или родных Жаров никогда не пользовался своим именем. Забытое слово cоветских интеллигентов — НЕ-У-ДОБ-НО! Когда по настоянию Майи он должен был пойти к начальству и попросить «лишние метры для дочки», не спал несколько ночей, пил валерьянку. Но председатель исполкома Моссовета Промыслов принял Жарова с распростертыми объятиями:
— Да мы вам как раз шестикомнатную квартиру собирались дать!
Дядя растерялся:
— Что вы, что вы?! Не надо шестикомнатную. Людям жить негде...
В результате получил двухкомнатный кооператив, за который надо было платить.
Когда бабушкины подруги приставали к ней с вопросами, почему она до сих пор живет в подвале, притом что ее сын лауреат и депутат, она спокойно отвечала: «Так это же сын лауреат, а не мы с отцом».
Еще одна наша семейная черта — любовь к справедливости. Дядя много лет был общественным директором Дома актера, пробивал прописки, квартиры, пенсии... Больницы, детские сады, пионерлагеря — это все Жаров. Никому ни в чем не отказывал. Наденет свою звездочку Героя Труда на лацкан пиджака — и в Моссовет.
Костюмов у него было всего два: темный и светло-песочный. В одном из них поехал в Америку. Гид, сын русских эмигрантов, глядя на потертые лацканы, сказал:
— Михаил Иванович, как вы ловко скрываете, что миллионер.
— Какой миллионер?
— Меня не обманешь, в таких костюмах у нас ходят только миллионеры.
У Жарова был один недостаток — взрывался как порох. И я, кстати, в него пошла. На письменном столе дяди определенным образом лежали карандаши, ручки, блокноты. Если хозяин видел беспорядок, сердился и минут пять громко фонтанировал, а потом извинялся.
Однажды пришел к нему домой режиссер Виталий Иванов. Майечка переживала, слыша за дверью грозный голос мужа: «Ой, что же папа такое себе позволяет? Как ему не стыдно?!» Именно так — «папой» — она всегда называла супруга.
Прошло пять минут. Крики за дверью затихали. Иванов, зная характер Жарова, спокойно все выслушивал. Он понимал, что артист отходчив: покричит-покричит и успокоится. И приступали к репетиции. На дядю Мишу никто не обижался.
Лиза, его дочка, лет в пятнадцать начала ярко краситься, и отец ни разу не сделал ей замечания. Он подговорил своих друзей намекнуть девочке, что лучше не наносить такой броский макияж, — настолько был деликатным.
В семье никогда не вспоминали, что папа Лизы и Ани — всенародно любимый актер в СССР. Как-то мы с его дочками возвращались на такси, и шофер возле высотки на Котельнической набережной вдруг сказал: «А здесь живет Михаил Жаров». Девочки удивились, откуда таксист это знает, но не признались, что Жаров — их папа.
Михаил Иванович успевал думать обо всем, в том числе о моей будущей профессии. Помню, пристал:
— Светик, давай учиться на пианино играть.
Мама Люси Целиковской была концертмейстером.
— Не буду, — отказалась я.
Тем не менее дядя повлиял на мою судьбу. Конечно, я хотела стать артисткой. Он противился. У меня, как и у него, обнаружилось несмыкание связок. Говорил: «Сорвешь голос, и что? Будешь сидеть за кулисами всю жизнь?» Я стала химиком. Благодаря своей профессии встретила любимого Рауфа, с которым мы вместе уже много лет. Так что я Михаилу Ивановичу очень за это признательна!
Мужа после института забрали в армию, так что мы с Рауфом два года жили в Кутаиси. Однажды включаю телевизор, а на экране персонаж Жарова из «Старшей сестры» говорит по-грузински. Кино дублировали. Я ни слова не понимаю, но завороженно смотрю.
Помню, как Михаил Иванович приходил со съемок этого фильма, где играл роль дяди главной героини. Был поражен: «Удивительно, мне Доронина страшно не нравится как актриса, не представлял, как буду с ней работать. Но вдруг она взяла гитару и запела. И все! Татьяна стала моей любимой актрисой». У Теняковой, сыгравшей младшую сестру, это была первая роль в кино, и Наталья страшно комплексовала на съемочной площадке. Позже вспоминала: «Только нежность и любовь Михаила Ивановича вывели меня из этого состояния».
Два года я отсутствовала в Москве. Живя в Кутаиси, слышала, что у дяди Миши проблемы в театре, но насколько ему приходилось тяжело, поняла, прочитав его дневники.
Жаров, занимавший пост секретаря парткома, был борцом за справедливость. В Малом у него начался конфликт с Игорем Ильинским, возглавлявшим профсоюзную организацию театра. Михаил Иванович посчитал, что неправильно распределили блага, о чем прямо высказался. Ильинский, обидевшись, перестал здороваться. Помню, как дядя вернулся с работы и возмущенно воскликнул: «Ну, Игорь совсем с ума сошел! Я ему кланяюсь, а он мимо проходит молча. Ну до чего опуститься человек может, чтобы не здороваться. Это же себя не уважать!»
Приходилось слышать, что Ильинский, сам очень известный актер, тем не менее ревновал Жарова к славе и даже старался не ездить с ним в одном вагоне — неприятно было видеть, как коллегу восторженно встречают поклонники.
В мемуарах Бориса Бабочкина написано, что Михаил Иванович — Сталин в театре. Но какой из дяди диктатор? Скорее, им был сам Бабочкин! Это Борис Андреевич мог выйти на трибуну партийного собрания и вылить «ведро помоев» на Михаила Царева, директора Малого театра.
Самые трагические моменты в Малом у дяди связаны с Борисом Равенских, который стал главрежем театра в 1970 году. Михаил Иванович даже носил в кармане записку «В моей смерти прошу винить Равенских». Ему не давали ролей в новых спектаклях, а в двух старых приходилось играть довольно редко. И то даже не предупреждали, когда его заменял другой актер. Жарова в буквальном смысле спасла роль Анискина — деревенского детектива.
Во втором фильме серии — «Анискин и Фантомас» — пионервожатую играла его дочка Анюта. Она пела песенку Шаинского, которая потом стала шлягером: «Раз дощечка, два дощечка...»
В последние годы Михаил Иванович часто болел. Вот, например, запись в его дневнике: «Сны без конца, как вторая жизнь, — точные, ясные, реалистические, — никакой фантазии или мистики. Киностудия «Мосфильм». Мне везде почет, уважение, везде пропускают, а насчет работы — все увиливают. Ходил, ходил, просился, устал, присел — закружилась голова. Сразу отвезли в больницу — тут уж я всем нужен».
В ноябре 1981-го Жаров лег на обследование в Кремлевку. К середине месяца усилились боли в правом боку. В палату разрешали приходить только Майе по специальному пропуску. Однажды вечером он отослал ее домой: «Ты, Майечка, иди, меня все равно послезавтра выпишут».
А наутро дяди не стало. Узнав об этом, я позвонила своим друзьям, танцовщикам Большого театра Кате Максимовой и Володе Васильеву:
— Ушел дядя Миша.
— Как жаль... Мы снимаем сейчас фильм «Анюта» и посвятим его Михаилу Ивановичу.
Жаров когда-то играл в экранизации «Анны на шее».
Хоронила дядю я на костылях. Меня накануне сбила машина. Еле-еле доковыляла до гроба, который стоял на постаменте на сцене Малого театра, поцеловала дорогого человека в последний раз. Всю в слезах, меня увезла подруга на Котельническую набережную в опустевшую квартиру Жаровых. Там мы готовили поминки. Я запомнила два звонка. Одна пожилая женщина, его поклонница, спрашивала:
— Разрешите заказать панихиду? Как он к этому относился?
— Конечно!
Следующей позвонила Фаина Раневская: «Я Мишу так люблю, что не хочу его в гробу увидеть. Не могу пойти на похороны...» Они вместе работали у Таирова, жили в одном доме. Раневская часто приходила в гости, общались, и дядя заразительно хохотал. Между приступами смеха приговаривал: «Ой, подожди. Ой, подожди!»
Когда Жаров умер, семья осиротела. Михаил Иванович считал жену и дочек совершенно беспомощными, боялся, что без него они пропадут. Дядя понимал, что у них с Майей очень большая разница в возрасте и что он уйдет первым. Говорил: у домохозяйки должна быть профессия. Вот жена и выучилась шить, а потом вязать, и делала это блистательно.
Майя даже не знала, что они имели право на пайки. Михаил Иванович был настолько скромным, что никогда не пользовался своими привилегиями. Получал небольшую зарплату, и все. Никаких богатств и денег родным не оставил. Жили очень трудно. Дядя брался за любую работу, снимался, давал концерты, работал на износ, чтобы обеспечить семью.
Майя пережила мужа всего на девять лет. Не могла без него. «Все, что было хорошего в моей жизни, связано с папой», — повторяла она. Перед смертью письма Михаила Ивановича и свои дневники уничтожила. Не хотела, чтобы кто-то имел доступ к их личной жизни. Но рассказывала мне, какие удивительные письма писал ей Жаров.
Она для него была самой умной, самой красивой, самой доброй. И Майя безумно любила мужа. Берегла его. Если не могла поехать на съемки, посылала дочек: Майечка должна была знать, что происходит с папой. Дядя писал ей каждый день. Вспоминал подробно обо всем, что случилось за текущий день, вдобавок еще и делал зарисовки. Как жаль, что эти письма утрачены!
В его кабинете на письменном столе и сейчас царит строгий порядок: карандаши, ручки и блокноты. На самом видном месте лежит последняя записка, которую мой любимый дядя Миша написал, уходя в больницу: «Ничего не трогать, скоро приду».
Свежие комментарии