«Я работал во многих театрах с великими артистами и видел их разными: грустными, сердитыми,...
«Я работал во многих театрах с великими артистами и видел их разными: грустными, сердитыми, уставшими, смеющимися, влюбленными... Людмила Гурченко, Элина Быстрицкая, Маргарита Терехова, Вера Васильева, Юрий Яковлев, Михаил Козаков... Много раз меня спрашивали: как ты смог с ними сработаться? Как? Вы знаете, я их всех любил и люблю. Видимо, играло свою роль и мое искреннее восхищение талантом этих великих мастеров, которое я, впрочем, не демонстрировал публично», — рассказывает народный артист России режиссер Андрей Житинкин.
Когда-то я и сам собирался стать актером. Александр Анатольевич Ширвиндт в Щукинском училище ставил наш дипломный спектакль, поэтому я считаю его своим учителем. Позже он мне даже завидовал, что я актером не стал: «Тебе везет! Ты стал режиссером. А я буду клоуном до седых волос!» Благодарить же за несделанную ошибку я должен Евгения Симонова, который поймал меня в Вахтанговском театре, где я довольно скромно начинал. Я — в буквальном смысле — последний ученик Симонова, после меня он уже никого не успел взять. Процесс обучения был спонтанным: Евгений Рубенович музицировал на рояле, читал Пастернака или просто рассказывал, у кого на коленях сидел в детстве. А он у всех великих сидел, потому что в доме его отца Рубена Симонова бывали все. Шаляпин, Уланова, Райкин — все это приятели его папы...
Симонов неизменно был в бабочке, белоснежной рубашке, брюках со стрелками. И мне казалось, что он просто не может быть другим, он безупречен по своей природе. Встретил его однажды, уже после того как Евгения Рубеновича заставили уйти из театра... Симонов стоял на троллейбусной остановке под дождем. Когда я его обнял и расцеловал, понял, что у него одна щека выбрита, а другая — нет. И меня это просто потрясло. С уходом из Театра Вахтангова жизнь для Симонова закончилась...
«Не хочу во время юбилея сидеть в кресле и принимать венки от мантулинской фабрики», — сказал мне Александр Ширвиндт
После учебы я пришел ставить дипломный спектакль в «Современник». И попал в совсем другую обстановку, не академическую. Там не говорили «плохой» или «хороший» спектакль — только «живой» или «неживой». Волчек утверждала: «Здоровья у режиссера, конечно, может и не быть... Но у него должна быть воля!» Она на репетициях так кричала! И даже один раз я видел, как она запустила в актера пепельницей... Я был ошарашен...
Но в «Современнике» режиссеров было много, часто спектакли ставили сами актеры. Мне нужно было искать какой-то другой театр для постоянной работы. Вскоре я оказался в Театре имени Ермоловой, где мои успехи начались с того, что у меня прямо на премьере умер великий ермоловский старик Всеволод Якут. Он пережил все и всех. Рассказывал, как в Крыму Берия засмотрелся на его жену и ее прямо на улице затащили в автомобиль, хотели увезти к нему на дачу. Якут закричал: «Я лауреат Сталинской премии!» — и вытянул жену из машины обратно. И вот этот несгибаемый старик со словами «Не провожайте!» отошел в сторонку и, упав на подмостки, мгновенно умер. Оставаться после этого в театре мне не хотелось. И мои поиски продолжились...
Судьба забросила меня в Театр имени Моссовета, где, кстати, со мной начал работать никому еще не известный Саша Домогаров. Он до этого десять лет просидел в Театре Российской армии, исправно играя положительных, «фрачных» героев, и ему это осточертело. Поэтому когда я начал предлагать Домогарову что-то необычное, «скандальное», он пришел в восторг. Сказал: «Господи! Как же я хочу выблевать из себя Героя!»
В Моссовете я много слышал про Раневскую — о ней там легенды ходят. Например, о том, как Фаина Георгиевна вместе с Ростиславом Пляттом спасала Юрского от опалы со стороны начальства. Юрский в Ленинграде просто пропадал, нужно было перевозить его в Москву... И вот они пришли и убедили руководство своего театра, что надо срочно принять Юрского. Причем Плятт попросил Раневскую «не раскрывать рта». Потому что боялся, как бы она не начала материться или еще как-то грубить начальству. Она же вспыльчивая.
«Просто стойте и внушайте фигурой!» — сказал Плятт. И Раневская, когда от нетерпения у нее уже начинало что-то прорываться, произносила только два слова: «Какой талант! Какой талант!» В общем, они все сделали правильно и Юрского в труппу приняли.
Ну а что касается моего учителя Александра Ширвиндта, с ним я тоже работал, когда ставил спектакль к его юбилею для Театра сатиры. И он по-актерски подчинялся мне, режиссеру. Но предупредил: «Только учти! Я не хочу во время юбилея сидеть в кресле и принимать венки от Мантулинской фабрики. Чтобы этого не было!» Его ирония, снисходительность, спокойствие — ведь без этого Ширвиндта люди себе и не представляют... А между тем это в общем-то маска, и я знаю другого Ширвиндта, у которого перед премьерой всякий раз состояние на грани нервного срыва, все рубашки мокрые! Причем внешне это проявляется так, что он становится очень заторможенным, флегматичным, не отвечает на вопросы, ни на что не реагирует... Значит, все, он волнуется! Несмотря на свой профессионализм, серьезный стаж, возраст, славу и зрительскую любовь.
В Театре сатиры мне довелось поработать с еще одним человеком-легендой — Валентином Плучеком. Я застал Валентина Николаевича уже совсем пожилым человеком, он был слаб здоровьем, часто вынужден был сидеть дома. И страдал от одиночества. Из его былых фаворитов вокруг него никого не осталось. Например, Татьяна Васильева, под ноги которой он «бросал» свой театр, стала много сниматься в кино и ушла из труппы. В этот непростой период к Валентину Николаевичу проявили участие те, от кого он, может быть, этого не ждал. Например, Вера Васильева с мужем актером Владимиром Ушаковым неизменно навещали его. По этому поводу супруга Плучека плакала: «Вот, Валя! Как несправедливо устроена судьба! Ты стольких актеров вывел в люди, сделал их гениями... А приходит к нам только Верочка Васильева...» Зина, как все за глаза звали жену худрука, десятилетиями задавала тон в театре, командовала всем и вся. И даже в поздние годы она не изменяла своему характеру. При очередном визите актеров Театра сатиры на нее очень сильное впечатление произвела норковая шуба Веры Васильевой. И выразила свои чувства Зинаида так: «Что это у тебя? Шуба? Нет, ты посмотри! Актеры нашего театра имеют такие шубы! А почему у меня такой нет?»
До самых последних дней Плучек горевал из-за потери Папанова и Миронова, которых так никто в театре и не заменил. Кстати, я сам был в Риге, когда после внезапной смерти Папанова везде на заменах играл Миронов. Стояла задача — не сорвать гастроли, люди уже раскупили билеты. Поэтому Миронов как бы встал на место умершего, и когда через девять дней у Андрея случился приступ, после которого он умер, Плучек говорил: «Это все из-за того, что мы вынесли гроб на сцену». В том сезоне для спектакля «Самоубийца» использовали настоящий гроб... Ну вот как тут не стать суеверным?.. Но у меня Театр сатиры связан с самыми приятными воспоминаниями. Например, о работе с Людмилой Гурченко и об удивительной встрече с Михаилом Козаковым.
«Пожалуй, тоже буду делать отсюда ноги!» — сказал Козаков и улетел из Израиля в Россию с одной папочкой
Помню, как репетировал первый российский мюзикл «Бюро счастья» с Людмилой Гурченко и Николаем Фоменко. И в какой-то момент я понял: да Люся же в Колю влюблена! Она постоянно цитировала его и даже пыталась ему подражать. Между ними просто искры летали! Вроде бы всерьез, но на самом деле заигрывая, она ему говорила:
— Коля, вы идиёт!
А он спокойно отвечал:
— Я знаю, Людмила Марковна...
Видно было, как он ей при этом нравится. Думаю, Фоменко подкупил Люсю своим лихачеством. Коля же и на лонже поднимался в колосники, на высоту пятиэтажного дома, и перемахивал через оркестровую яму — и все сам, без дублеров. Людмила Марковна дала ему прозвище Везувий. А буквально через год, когда Рязанов снимал «Старые клячи», партнером Гурченко опять стал Фоменко, и у них там были очень откровенные сцены. Просто Люся — как огромный генератор. Если кого-то любила — тянула наверх...
Гурченко умела зажигать, увлекать. Мало кто знает, что это благодаря ей Михаил Козаков вернулся из эмиграции. Михаил Михайлович был организатором гастролей Театра сатиры в Израиле. Помню, как он встречал нас в аэропорту с широкой западной улыбкой и всячески демонстрировал, как он богат, успешен, как ему здесь хорошо... Потом к вечеру появились водка, трубка с табаком, он читал нам Бродского и Пушкина и в результате начал жаловаться на тоску и ругать местные порядки. А потом нам пора было улетать, и Козаков провожал нас в аэропорт. Но тут случилось убийство их премьер-министра, аэропорт перекрыли, все вылеты были задержаны. Козаков застрял вместе с остальными, покинуть здание не мог и он. И вот участники спектакля: Ширвиндт, Державин, Гурченко — слонялись по аэропорту, и снова Михаил Михайлович читал нам Пушкина. Чтение это перемежалось крепкими высказываниями Люси, которой было не до стихов: она почем зря ругала заграницу. И именно эти ее восклицания в итоге растравили душу Козакова. Так, что когда рейс наконец-то объявили, он сказал: «Ну что же... Я, пожалуй, тоже буду делать отсюда ноги! А пошло оно все!..» На наших изумленных глазах быстро с кем-то договорился, взял билет и сел в самолет. Багажа при нем не было никакого, только папочка с каким-то литературным трудом. Из вещей — только то, что на нем. В Израиле у Козакова при этом остались жена и дети. А он просто сел в самолет и полетел на Родину. Когда я его спросил:
— Как же? Вот так, вдруг... — он ответил:
— Да, ты знаешь, к эмиграции я готовился значительно дольше...
Козаков, кстати, был в шоке, когда узнал, что я собираюсь поставить «Пиковую даму» в Малом театре. Рассказал мне случай, когда он сам пытался снять фильм по этой пьесе и закончилось все тем, что с нервным срывом он попал в психиатрическую больницу — после того как выбежал с «Ленфильма» с криком: «Старуха! Она меня убьет!» Был грандиозный скандал. Потом эту картину пытались другим режиссерам отдать — никто не согласился. И тогда ее вообще закрыли. А Козаков с тех пор, говоря о Пушкине, боялся даже упоминать название «Пиковая дама». Только «эта повесть»! В общем, он утверждал, что и мне плохо будет, если я возьмусь за «Пиковую даму». И мне действительно пришлось непросто, потому что Элина Быстрицкая, игравшая Графиню, за полтора месяца до премьеры неважно себя почувствовала. Спектакль был на грани срыва. И тогда Элина Авраамовна позвонила, наверное, единственной актрисе, к которой относилась с симпатией — Вере Васильевой, когда-то они вместе на радио работали. И Вера Кузьминична просто чудом, за месяц с небольшим, ввелась на эту роль. Совершила подвиг. Правда, Элина Авраамовна не позволила отдать ей свои костюмы. А там было пять роскошных платьев от Славы Зайцева! Размер подходил. Но характер Быстрицкой все-таки проявился: «Нет! Пусть Васильевой сошьют новые. А мои пусть висят. Вдруг я захочу вернуться...» То есть Вера Кузьминична вводилась на роль, понимая, что в любой момент Элина Авраамовна может вернуться.
Предсказанная Козаковым беда случилась, когда Васильева за кулисами запуталась в своем роскошном платье (это был костюм «игральной карты», пиковой дамы) и упала, вывихнув ключицу. Ей было адски больно, но она переоделась и вышла в следующей сцене. Я сидел в зале и увидел, что Вера Кузьминична даже не может поднять руку. Понял, что что-то случилось, побежал за кулисы. Конечно, я предложил ей больше не выходить на сцену и вызвать скорую... Но она стояла с абсолютно белым лицом и говорила очень жестко: «Вы что, хотите напугать зрителя? Что скажут? Куда делась Графиня? Я выйду...» Не знаю как, на какой силе воли, но Васильева вышла даже на поклоны, и только потом ее увезли. Вот тогда я и вспомнил слова Михаила Козакова, побежал в гримерку, схватил этот костюм и сказал: «Все! Я уничтожаю это платье, категорически!» Так что у Веры Васильевой стало на одно платье меньше. Но на одну роль больше, ибо как раз после этого случая я, поразившись ее стойкости, решил поставить с ней что-то еще. Так в Театре сатиры вышел спектакль «Роковое влечение», который Вера Кузьминична играла много лет. А с Элиной Авраамовной все было не так просто, я до последнего надеялся, что она вернется на сцену...
Элина Быстрицкая не умела прощать
Многие считают, что у Элины Авраамовны сложный характер. Но когда мы с ней поближе узнали друг друга, оказалось, что для этого есть причины. Она рассказала мне: «Андрей, это только со стороны все выглядит, что моя судьба в театре сложилась удачно. А вы знаете, сколько всего я НЕ сыграла? Думаете, у меня «характер тяжелый»? А какие характеры были у «старух» Малого театра!» Нелегко ей пришлось, Быстрицкая ведь была молодой, когда пришла в Малый. Там был уже сложившийся коллектив, еще выходили на сцену Пашенная, Гоголева, Фадеева (их-то и называли великими старухами). Конкуренция бешеная! Рассказывают, что главная соперница Элины Авраамовны Руфина Нифонтова публично подняла бокал на каком-то празднике: «Выпьем за провал Быстрицкой!» А в кино Элине Авраамовне пришлось от некоторых главных ролей вообще отказаться. «Мне помешала сыграть многие роли моя проклятая красота», — говорила Быстрицкая. Рассказывала, называя очень известных режиссеров, как ей предлагали главные роли, как начинали снимать... Потом режиссер влюблялся и начинал ухаживать за Быстрицкой. А она — женщина строгих нравов. Я сам на гастролях наблюдал, что она не позволяет мужчинам даже приближаться к себе, не то что брать за руку! Все эти передряги сформировали действительно очень непростой нрав. Актеры в Малом устроили настоящий тотализатор — выпустим мы спектакль по Сомерсету Моэму «Любовный круг» с Быстрицкой в главной роли или нет. Люди деньги ставили! Но просчитались — наш спектакль все-таки вышел.
Ее красота даже в поздние годы была потрясающей. И что бы сама Быстрицкая про свою красоту ни говорила, она ее берегла. Рассказывала мне, что на ночь обматывает эластичными бинтами щеки и подбородок для поддержания тонуса кожи. И был случай, когда она ехала на гастроли с одним актером в СВ. Актер заснул пораньше, а ночью проснулся. Включил свой маленький личный ночничок... и закричал в ужасе. Потому что Элину Авраамовну в этих «приспособлениях» спросонья не признал.
У Быстрицкой были привычки настоящей примадонны. Во время наших репетиций она могла взять за свой счет несколько дней и уехать в Германию.
— Элина Авраамовна, зачем вам туда и почему всего на несколько дней?
— Мне нужно выбрать шарфик, еще кое-что. Обновить гардероб...
В театр она приходила очень элегантно одетая, в брючном костюме, с какой-нибудь дорогущей камеей на жакете. Элина Авраамовна прекрасно разбиралась в драгоценностях, у нее было все подлинное, встречались вещи XIX века... Впрочем, у Гурченко бывали безделушки и «постарше». Украсит свою чалму чем-то, подойдешь посмотреть и слышишь: «Осторожно! Этой камее триста лет!»
Мне говорили о Быстрицкой как о скрытном человеке. Но этого не чувствовалось, она охотно рассказывала о себе. И я быстро понял, что, будучи безумно популярным человеком, она очень одинока. Ей было не с кем поговорить и остро не хватало общения. Многие не представляют Быстрицкую трогательно сентиментальной, а я видел ее такой! Самыми близкими для нее существами были две маленькие собачки. Совсем крошечные, породу точно не знаю. Она их так любила, прямо как детей! Одну часто приводила на репетиции. Собачка была прекрасно воспитана, сидела ждала ее. Потом Элина Авраамовна отправлялась в буфет и там ее кормила. Сама актриса обожала домашнюю кухню, но я сразу понял, что она не готовит. И приходит в театр в том числе, чтобы наведаться в буфет. Потому что наши мастерицы, замечательные женщины-буфетчицы, знали все ее привычки: как ей морковочку потереть, какой температуры подать чай... Я не могу сказать, что ее обожали все актеры труппы, но простые люди — костюмеры, гримеры, буфетчицы — любили Быстрицкую и трогательно заботились о ней. У нее был «кодекс чести»: не срываться на персонале, не скандалить по мелочам. Она считала нечестным вступить в спор с человеком, который не смеет ей ответить. И несмотря на свою вспыльчивость, сдерживалась. Люди это ценили.
В квартире актрисы в Леонтьевском переулке было все очень скромно, никаких богатств она не накопила, да и не было их никогда. Быстрицкая говорила, что все деньги они с мужем тратили на путешествия. Кстати, она с удовольствием рассказывала и о муже, и о том, в какие страны она с ним летала. «Почему-то все думали и писали, что мой муж чуть ли не министр, занимает крупную должность, — рассказывала Быстрицкая. — Но он, по сути, был переводчиком. Просто имел возможность часто ездить за границу». Благодаря ему еще в советское время актриса много путешествовала по миру. И в какой-то момент сказала мужу: «Стоп, хватит, мы уже облетели весь шарик земной, у меня голова кружится, я все посмотрела».
Прощать Быстрицкая не умела. Возможно, это и стало причиной ее окончательного ухода из театра. Оставалось буквально два месяца до премьеры «Пиковой дамы». Слава Зайцев сшил для Быстрицкой пять шикарных костюмов. В спектакле были заняты все ее знакомые лица, актеры, которые играли с ней раньше: Борис Клюев, Александр Вершинин, Владимир Сафронов. Уже начали ставить декорации. Все хорошо, идут последние репетиции... И надо же было такому случиться, чтобы в это время Малый театр как раз выпускал дорогой, красивый календарь с фотографиями ведущих актеров из спектаклей. В тот день Элина Авраамовна, приехав в театр, получила этот календарь. И увидела, что ей отведено в нем очень мало места. Даже не было портрета, как у других актеров, а только одна маленькая фотография из спектакля... Конечно, она это посчитала оскорблением. Швырнула календарь на пол в приемной и отправилась на репетицию. Но пока дошла до сцены, была уже в таком состоянии, что не могла работать...
Я сижу в зале за режиссерским пультом и чувствую, как на меня накатывается какая-то энергетическая волна, прямо так — вжих! Это она вошла в кулису... Села там, схватилась за сердце, попросила воды. Говорит: «Я всю жизнь отдала этому театру, все свое здоровье отдала этим подмосткам. У меня ничего нет, кроме этого театра. А меня забыли...» К актрисе подбежала помреж и стала ей объяснять, что это какой-то забракованный вариант календаря. Что есть другая партия, одобренная Юрием Соломиным, и там ее портрет. Как потом оказалось, это была правда. Позже ей действительно вручили замечательный большой календарь, где на всю страницу был ее портрет, текст с перечислением всех ее заслуг и регалий. Но дорога ложка к обеду... В тот вечер она ушла с репетиции, и больше я ее не видел. Элина Авраамовна накрутила себя и заявила, что берет академический отпуск: «Пусть попробуют играть без меня!» А у нее в театре было четыре работы — в «Горе от ума», «На всякого мудреца довольно простоты», мой «Любовный круг» и будущая премьера «Пиковой дамы». Неплохо для актрисы в таком возрасте! Но Быстрицкая в один момент все бросила...
Я пытался Элину Авраамовну образумить. Предлагал отказаться только от старых спектаклей и хотя бы выпустить премьеру «Пиковой дамы». Она рассудила справедливо: «Нет! Или все, или ничего. Я не хочу ссорить между собой режиссеров: у одного играю, у другого — нет. Я откажусь от всего». Правда, попыталась меня успокоить: «Вы не волнуйтесь, это просто академический отпуск. Я через год абсолютно точно выйду на сцену...» Как я потом понял, Элина Авраамовна, видимо, ждала, что я на год отложу премьеру спектакля. Но времена были уже не советские, в кассах продавались билеты на спектакль, причем на Быстрицкую. Отменить ничего было нельзя. Мне пришлось срочно решать вопрос с заменой актрисы. Я понимал, что нужна персона, равнозначная по величине. Так в спектакль ввелась Вера Васильева.
Юрий Яковлев с радостью откликался на все мои хулиганские затеи
В конце восьмидесятых судьба снова забросила меня в альма-матер — Театр Вахтангова, и я с радостью приступил к работе с Юрием Яковлевым. Яковлева я всегда называл последним настоящим вахтанговцем, потому что он был гением импровизации, ненавидел играть одинаково. Именно этого и требовал в свое время Евгений Вахтангов. К примеру, в «Принцессе Турандот» есть места, которые позволяли делать спектакль актуальным, — актеры могли вставлять в свои диалоги шутки, соответствующие времени, какие-то московские слухи, новости. И Юрий Васильевич старался к каждому спектаклю какую-то новую шутку придумать, да такую, чтобы надорвали животы не только зрители, но и другие актеры, персонал за сценой, вообще все. Ульянов, Лановой, Гриценко и Борисова всякий раз «раскалывались». Бывало, партнеры на Яковлева даже обижались. Игра на одной сцене с ним была таким, как бы сейчас сказали, квестом. Что-то он сегодня выкинет?
Вообще, Юрий Васильевич всегда был в центре внимания. Отчасти, конечно, это было из-за узнаваемости. Я однажды спросил у него, почему он так ненавидит «Иронию судьбы...». Яковлев ответил: «Потому что на этом фильме закончилась моя свобода, с тех пор я ни разу не прошел спокойно по улице». Юрий Васильевич говорил, что до этого он мог посидеть в кабачке на Арбате или в магазине купить жене швейные иголки, или зайти за колбасой в «Елисеевский». А на следующий день после премьеры «Иронии судьбы...», когда он шел из дома в театр, за ним бежали прохожие и кричали: «Ипполит, Ипполит!», «О, тепленькая пошла!» Вот тут-то Яковлев и понял, что его жизнь изменилась навсегда. Но узнавали многих, а его любили! Помню, как он шел по Арбату: высокий, яркий, в импозантно закрученном на шее шарфе, благоухая дорогим парфюмом. Позже у него появились еще элегантные трости. Но главное в его образе — божественный голос.
Однажды Юрий Васильевич пошел к директору Театра Вахтангова и сказал, что хочет, чтобы я для него поставил спектакль. Наш выбор пал на комедию Нила Саймона «Солнечные ребята», а спектакль в итоге получил название «Веселые парни». Вот тут-то мы с Яковлевым и познакомились ближе. Я в нем обнаружил такого хулигана! Например, когда я предложил:
— Юрий Васильевич, а давайте сделаем сцену, где сиделка (ее играла замечательная актриса Мария Аронова) возле вас, пока вы спите, пожирает ваши конфеты и смотрит эротику по телевизору.
Яковлев помолчал, расхохотался, а потом говорит:
— А можно, я тоже буду подглядывать?
Он так легко откликался на самые смелые затеи, что я поражался. В другой раз предложил ему:
— Что если мы пол в квартире вашего героя замусорим фотографиями из ваших фильмов и спектаклей? — ну, то есть собственными фото Яковлева.
Он говорит:
— Да пожалуйста!
Вот только потом нам приходилось к каждому спектаклю допечатывать эти карточки, так как зрители повадились уносить их домой.
Наши репетиции проходили весело, Юрий Васильевич много рассказывал о себе, травил байки. И однажды Ульянов меня вызывает и спрашивает:
— Вы там чем, вообще, занимаетесь? Вы спектакль-то сдавать будете?
Я отвечаю:
— Подождите, Юрий Васильевич не до конца выучил текст.
— Он никогда не выучит!
Когда я об этом разговоре сообщил Яковлеву, он моментально собрался и быстро выучил текст. И очень обрадовался, когда я ему предложил приемку спектакля поставить на 31 декабря. Сдача прошла замечательно, худсовет хотел закончить пораньше, поскольку все спешили по домам. Но главное, Ульянов о спектакле сказал очень добрые слова...
Эта постановка потом много лет шла с огромным успехом. Несмотря на то что Яковлев потихоньку сдавал, зрители ему все прощали. Один раз он оступился и упал на первый ряд, а зрители очень бережно его подхватили и вернули в мизансцену под овацию. Конечно, возраст брал свое, но Юрий Васильевич не сдавался, продолжал играть в театре. Помню, мы с ним разговаривали по телефону о новом спектакле «Пристань», где он играл небольшой отрывок по Бунину. И Юрий Васильевич совершенно спокойно сказал: «Советую тебе как можно быстрее посетить этот спектакль. Я скоро уйду...» Он знал, что ему недолго осталось, и относился к этому спокойно. А через месяц его действительно не стало...
«Какая я вам ребятишка?! Я народная артистка!» — сказала мне Ольга Аросева
«Что вы там делаете с Аросевой? Вы вообще репетируете? Почему так тихо?» — как-то спросил меня Александр Ширвиндт, идя по коридору. Ничего необычного в этом вопросе не было. Ведь когда Аросева появлялась в театре, слышно было сразу. Шумная, яркая, энергичная, она не могла просто сидеть и ждать начала репетиции. Без анекдотов и веселых историй не обходилось и пяти минут. За это ее обожали гримеры, костюмеры и женщины с вахты. Обычно Ольга Александровна заходила в театр с объемными сумками, которые за ней нес водитель. Прямо-таки хозяйственными! Я удивлялся: что она там приносит? Оказалось, она многим сослуживцам — и актерам, и сотрудникам дирекции — привозила свои разносолы. Варенья, соленья, пироги. Высшим пилотажем было сделанное собственноручно вино. У нее хранились свои, испробованные несколькими поколениями рецепты еще XIX века. И вообще, она все делала вкусно. Готовила вкусно, играла вкусно, так же и жила!
Но не могу сказать, что в театре ее все обожали, некоторые Ольгу Александровну побаивались. Когда я взялся ставить с Аросевой спектакль «Идеальное убийство», меня директор театра предупредил: «Будь осторожен! Не надо идти у нее на поводу». Оказалось, многие режиссеры в Сатире не могли с ней справиться, она их подавляла. А потом обвиняла в некомпетентности, и постановка закрывалась. Я подумал: «Ну вот еще, я с Гурченко работал, с Быстрицкой. Я — режиссер! Я решаю...» Но искры полетели на первых же репетициях... Во-первых, выяснилось, что она по цирковой привычке «учит текст ногами». То есть запоминает свои реплики через движение, расставляя ритмические акценты. Обсуждение роли, так называемый застольный период, у нас очень быстро закончился словами Ольги Александровны: «Мне скучно!» Потом на одной из репетиций случилась между нами пикировка. У меня есть привычка любовно называть своих артистов «ребятишки», независимо от возраста. В какой-то момент Аросева вдруг завелась и как закричит мне со сцены:
— Какая я вам ребятишка?! Я народная артистка!
На что я очень серьезно сказал:
— Ольга Александровна, ну, вы понимаете, что это же не я придумал.
Она кричит:
— А кто? Называть меня ребятишкой — кто это придумал?
Я говорю:
— Константин Сергеевич Станиславский... Он говорил, что актеры — как дети. Если они сохранили внутри детскость, тогда они настоящие, большие, крупнейшие артисты...
— Он написал это в своей книге?
— Да, это часть системы Станиславского — сохранить детскость в себе.
Она мне поверила на 100 процентов, потому что всего Станиславского она, конечно, не перечитывала, у нее была своя система.
Ольга Александровна работала над ролью как над цирковой репризой: тут мне похлопают, тут будет смех, тут — овация. Она ведь училась в цирковом училище. При этом, несмотря на возраст, проделывала трюки, которые не получались у молодых. Например, могла мгновенно упасть на спину и сделать это правильно, не повредившись. В сущности, она была клоунессой, а актрисой ее сделали огромный опыт и понимание людей; она никогда не играла «с холодным носом». Кстати, однажды ее даже пригласили преподавать в эстрадно-цирковое училище. Она выпустила всего один курс, учеников, кажется, у нее было немного, но и из них выросло как минимум два больших артиста — Геннадий Хазанов и Илья Олейников. Первый сразу стал очень известен, второму она помогала, кандидатуру Олейникова на роль в нашем спектакле предложила именно она. На сцене они смотрелись ровесниками. Так случилось, что Олейников ушел из жизни раньше своего педагога...
После той пикировки репетиции пошли как по маслу. Мы все ближе общались и часто не расставались после репетиций, а ехали ужинать.
«Терехова не может быть женой. Только другом или любовницей», — говорил Олег Янковский
В дирекции Театра Моссовета мне сказали: «Даже не думай уговаривать эту сумасшедшую Терехову на возрастную роль! С ней вообще лучше не связываться...» С одной стороны, в театре привыкли, что на спектаклях с Тереховой зал — битком, публика на колосниках висит. Если она играла с кем-то в очередь, телефон на вахте в день спектакля обрывался: кто сегодня будет — Терехова или нет? И при этом среди режиссеров она не пользовалась популярностью, у нее случались длительные паузы между ролями. Я все не мог понять почему. У меня в Театре Моссовета уже вышло к этому времени несколько спектаклей, но там работы для Тереховой не было, а тут — ее роль! Но меня сразу стали отговаривать от идеи пригласить в спектакль Риту. Ее поступки многим казались необъяснимыми. Например, мне рассказали, как из-за нее пришлось закрыть одну постановку. Терехова упала на сцене. После чего пошла к директору и сказала: «Я человек мнительный. Почувствовала недоброжелательную атмосферу, потому и упала. Закрывайте спектакль, без психологического комфорта я все равно не смогу ничего сыграть».
Недоброжелатели у нее и правда были, что неудивительно при ее резкости. Один раз на банкете она, указав на одного известного актера, довольно громко сказала: «Это гэбэшник, он стучит на коллег!» В другой раз, на гастролях, когда директор одного из театров произносил пошловатый спич с анекдотцем, Рита резко встала: «Мне здесь не нравится! Пойдемте отсюда!» Процокала перед изумленным, раскрывшим рот оратором на своих высоких каблуках — и была такова. Разумеется, ей мстили. Или просто не решались иметь с ней дело. Но меня это не остановило, я сказал в дирекции: «Мое дело. Вы просто не вмешивайтесь, не вызывайте ее, не отправляйте ей пьесу, я сам». На другой день я случайно встретил Терехову в «кишке» — узком коридоре на третьем этаже театра. Мы двигались навстречу друг другу, из окна разливалось солнечное сияние, и она тоже сияла — ярко-рыжая, второе солнце, просто булгаковская Маргарита... Я ее остановил: «Маргарита Борисовна, добрый день... — и сразу, без паузы: — Вы понимаете, что Мопассан без Тереховой — это как кран без воды? Я ставлю «Милого друга», там героиня возрастная, вы мне очень нужны...» Она ушла, ничего толком не ответив. А вечером позвонила: «Я получила знак». Оказалось, что она случайно нашла дома антикварную открытку, купленную много лет назад в Париже. Перевернула и увидела надпись: «Мопассан, «Милый друг». Это решило дело. Так начались наше общение и дружба.
Энергетика у Риты бешеная. Я сам видел металлические бокалы, на которых она в сцене с Сашей Домогаровым, исполнителем роли Жоржа Дюруа, своими хрупкими пальцами оставляла глубокие вмятины. И вот мы начали репетировать «Милого друга». Характер Тереховой проявился сразу. Она нервно спрашивала:
— Эту роль кому? А вот можно этот человек не будет играть?
— Но почему?
— Он на худсовете так обо мне говорил...
Оказалось, у нее был непростой период в жизни, когда ее уволили из театра. Это произошло потому, что ее внезапно поставили на замену заболевшей актрисе, а Маргарита была на съемках, на которые честно отпросилась. В общем, она не успела приехать. Ее это увольнение здорово подкосило. Сначала она держала удар: собрала небольшую труппу, с которой гастролировала по стране. Но потом за нее заступился сам министр культуры. «Вы что, с ума сошли? — сказал министр, позвонив в театр. — Верните гениальную актрису на сцену, где она, по сути, родилась. Еще девочкой она пришла к вам, как можно было ее выгнать?» После этого был худсовет, где обсуждался вопрос, что делать. Многие актеры выступали против: «Почему ей можно, а нам нельзя? Зачем она нам?..» Но директор не мог не подчиниться министру, и Тереховой было предложено вернуться. И слава богу, что Рите хватило мужества это сделать. Она со всеми здоровалась спокойно, доброжелательно. Но никому не простила. Помнила всех, кто против нее выступал, и не хотела выходить с ними на сцену...
Со временем я понял: это не звездные заморочки, Терехова действительно не может работать, не доверяя партнерам. У нее просто не получится! И вот когда Рита мне как режиссеру доверилась, дело у нас пошло. Думаю, тут сыграло большую роль то, что я обожаю Тарковского. Когда Рита это выяснила, ее отношение ко мне изменилось. Это ведь был для нее совершенно особенный человек, и часто наши репетиции превращались в беседы о Тарковском. Особенно по памятным датам: в день его рождения, в день смерти, в день их знакомства... Тогда она приносила красное вино и очень простые полевые цветы, как он любил...
С нашим спектаклем «Милый друг» Рита попала в Америку. Беспрецедентный случай для Театра Моссовета — американские гастроли... Причем мы вывезли туда 40 человек, включая массовку. Ездил с нами и Алеша Макаров, сын Любови Полищук, тогда начинающий актер, игравший у нас газетчика в крошечном эпизоде. Своему же собственному сыну Рита тогда привезла какое-то неимоверное количество подарков. Помню, как она дала продюсеру огромный список вещей, которые ей нужно купить. Там были дорогие игрушки, музыкальные диски, современная техника...
— Это же выйдет очень дорого... — предупредил продюсер.
— Не имеет значения. Это для моего сына.
В результате, разыскав для нее все эти вещи, продюсер от себя еще купил ей огромный чемодан, чтобы Терехова могла свои покупки увезти.
На тот момент Рита одна тянула двоих детей, а мать она очень любящая. Но вот для замужества она, возможно, не была создана. Олег Янковский, который с ней снимался, как-то сказал: «Терехова не может быть женой. Только другом или любовницей».
Иногда я и сам понимал, что Рита ведет себя слишком странно. Правда потом, когда выяснялась причина, мне оставалось только корить себя за такие мысли. Помню, на одном из представлений «Милого друга» Рита... поколотила своего партнера Владимира Стеклова. Он играл Вальтера, мужа ее героини. Я его специально пригласил на эту роль. Причем Стеклов с опаской вошел в труппу, он был уже наслышан о жутком характере Тереховой и относился к ней с предубеждением. И вот появляются они оба на сцене, как и положено, в ночных рубашках, с подсвечниками в руках... Тут Рита вдруг как ударит Стеклова по голове. Он даже не задумался — сразу же влепил ей в ответ! Началась драка, Рита колотила партнера по плечам, по спине... Зрители в восторге аплодировали, все выглядело так, будто это такая режиссерская задумка. Но я-то знал, что ничего подобного не предполагалось, и думал: «Она что, с ума сошла? Срыв какой-то... Нет, не зря меня предупреждали, началось...» И тут я наконец заметил! Стеклов этого не видел — кисточка его ночного колпака попала в пламя свечи и занялась, вот-вот загорится весь колпак. И Рита, не прерывая сцены, просто сбивает своими ударами пламя. Стеклов, вообще не выносивший никаких отступлений от четко отрепетированной сцены, из-за чего у них с Тереховой уже не раз случались конфликты, вылетел за кулисы в бешенстве, мат-перемат: «Я ее убью, я убью эту суку!» Я подвел его к зеркалу и показал обгоревший колпак. Так он потом еще на коленях перед Тереховой стоял: «Рита, прости!»
Так что характер у Тереховой, конечно, непростой. Но ведь она королева, а разве королевы другими бывают?..
Валентина Талызина сама закупила мех песцов для костюма и грамотно подобрала бриллианты
Я сам много лет проработал в Театре имени Моссовета, а до прихода сюда, студентом, бегал на спектакль по Теннесси Уильямсу «Царствие земное», где Талызина играла изумительно. Поэтому, собираясь ставить пьесу «Внезапно, прошлым летом» того же Уильямса, главную роль миллионерши решил предложить Валентине Илларионовне. В дирекции мне сказали:
— Не берите ее! Не связывайтесь...
Я говорю:
— Вот увидите, как хорошо она сыграет эту роль!
— Да, но вы с ней намучаетесь...
Однако я не стал слушать предостережения. Тем более что Валентина Илларионовна пришла в восторг от этого предложения. Но, несмотря на то что художник Андрей Шаров первоклассно ее одел, она решила, что миллионерша должна выглядеть ярче. Лично поехала в зверопитомник и купила шкурки песцов. Всех там замучила, но нашла именно такие, какие ей нужно было. Это только кажется, что Валентина Илларионовна такая народная, простая. Нет, она тонко чувствующий, тонко организованный человек, знает толк и в мехах, и в антиквариате, и в украшениях. Только все свои знания скрывает за иронией. Знаете, что, например, она сказала, прочитав в парижских газетах о своей осиной талии, мраморной шее и настоящей русской красоте? «Видели бы они меня без грима!» Валентина Илларионовна признавалась, что в своей жизни была и очень богатой, и очень бедной. Поэтому меня не удивило то, как грамотно она подобрала бриллианты (хотя и бутафорские) для своей героини. И самое главное, она ее сыграла так, что в зале плакали...
Несмотря на предупреждения администрации о сложном характере актрисы, мы с Валентиной Илларионовной довольно быстро нашли контакт. Она с легкостью поддерживала мои самые безумные идеи. Например, в пьесе Теннесси Уильямса есть ремарка, что у героини постоянно кружится голова, она часто падает в обморок. Я говорю: «Давайте так, начинаете монолог, я сделаю руками так — бац! — и вы падаете. Лежите, пока зритель не начнет шевелиться, кашлять, нервничать: почему лежит народная артистка?» Она была в восторге! С тех пор в разных местах во время спектакля, как только она слышала мое «бац!», падала. Причем делала это очень плавно, знаете, вдруг как-то так оседает — брык! — и уже на полу. Зрители верили, нервничали, начинали звать администратора. А когда она вставала, устраивали ей овацию.
И еще, конечно, тогда я оценил знаменитый голос Талызиной. Она владеет огромным богатством интонаций, от нежной, легкой, сексуальной до какого-то невероятного металла... Не то что люди — животные заслушиваются. В театре жили две большие крысы, которых никто не мог поймать. Но когда на сцене играла Талызина, они неизменно выползали за кулисы и слушали. Видимо, что-то их привлекало в вибрациях ее голоса... Крыс мы прозвали Мишка и Машка. После спектакля я смешил Талызину: «Ну вот, Валь, сегодня играли хорошо, потому что опять вылезли Мишка с Машкой, слушали ваш монолог...»
О сложном характере Талызиной в театре ходят легенды. Что я могу сказать? Это так — человек она прямой, неуживчивый. Помню скандал, когда она поссорилась с замечательной актрисой Ольгой Кабо и ушла из спектакля «Мораль пани Дульской». Талызину в этой постановке заменили. Когда я спросил Валентину Илларионовну, неужели невозможно было договориться, она ответила: «Нет, не могу, с Кабо договориться невозможно. Жуть состоит в том, что Оля переставляет реплики. Я не могу каждый раз судорожно перебирать в памяти весь текст, чтобы понять, откуда этот кусок. Мне мое здоровье дороже». Талызина вообще человек поступка, очень не любит лишней болтовни. Она может тебя прервать на полуслове: «Это все ерунда, бла-бла-бла. Ты мне скажи, что по делу-то надо?» Поэтому Валентина Илларионовна сразу останавливает людей, которые легко раздают обещания, — она ненавидит пустые слова. И если принимает какое-то решение, например кому-то помочь, Талызина так и сделает. А когда кого-то невзлюбила, уже ни за что даже не подойдет к этому человеку.
Валентина Илларионовна из тех людей, кто никого особо внутрь к себе не допускает. Я даже скажу больше: как-то она призналась, что всех подруг «ликвидировала». Кстати, это выражение потом использовал Рязанов, помните, героиня Фрейндлих в «Служебном романе» говорит эту фразу. И у Валентины Илларионовны действительно немного подруг, насколько я знаю. Мне даже иногда кажется, что она больше доверяет животным. Есть у нее страсть — коты. Она подбирала животных с улицы, постоянно выхаживала каких-то брошенных котят. Ее партнер по спектаклям Борис Щербаков все время подшучивал над Талызиной из-за такого количества кошек, но потом понял, что это ее отдушина и она с ними успокаивается. Как недавно выяснили ученые, коты ведь даже более преданные, чем собаки.
Если же говорить о дружбе с людьми, Талызина предпочитает дружить с мужчинами. Она всегда умела находить баланс с партнерами, умела поставить себя так, что никаких романов не было. Когда мы с ней делали второй совместный спектакль, «Двое с большой дороги» по пьесе Виктора Мережко, она сама себе выбрала партнера — мхатовского актера красавца Борю Щербакова. Я говорю:
— Знаете, вы хорошая пара, но у вас довольно большая разница в возрасте.
Она мне отвечает:
— Андрюша, вы из зала этого не заметите.
И действительно, она так хорошо выглядит для своих лет, а главное, они так играли, что никому и в голову не пришло вспоминать, сколько кому лет в этой паре.
Еще одно свойство Валентины Илларионовны стало редкостью в современном мире. Она всегда чувствует свою ответственность — за партнеров, за театр. Помню, в каком-то американском городе Боря Щербаков закрылся изнутри в номере и заснул. И никому не открывал. Так она весь отель на уши поставила, полиция взламывала дверь, потому что Валентина решила — не дай бог Боре плохо, а мы бездействуем. И была права, ведь сколько таких историй мы знаем, когда человеку вовремя не помогли...
Почему же есть коллеги, которые не то что не любят, а побаиваются Талызину? Я скажу так: Раневскую при жизни тоже мало кто любил, ее боялись, никто не хотел попасть ей на язык. Талызина тоже шутит точно, остро. Она и про себя может сказать: «У меня походка уточкой», и других не пожалеет. Помню, был свидетелем, как один известный режиссер спросил ее после прогона:
— Ну как?
А она ответила:
— Ну как, как... Провалился ты, и все.
Или одному актеру на репетиции говорит: «Зачем ты ходишь такими мелкими шагами? Эта походка делает тебя убогим». Такого рода замечания кого-то могут задеть, обидеть. Только умный человек в состоянии оценить эту прямоту и использовать себе на пользу.
Зная о наших хороших отношениях, в дирекции театра меня не раз просили «урезонить» Талызину:
— Ну вы скажите ей, скажите, ну как так можно себя вести?
Я отвечал:
— Вы знаете, перевоспитывать в таком возрасте уже сложившуюся, яркую актрису ни к чему. Зачем? Это ее индивидуальность. Это те пригорки, ручейки, которые составляют суть человека.
Талызина неравнодушный человек, как очень многие. Она здесь жизнь прожила. И я считаю, что долгов у театра перед Валей больше, чем у нее перед театром. За ее простои, за то, что она так и не сыграла многие роли, которые хотела бы и могла сыграть. И до сих пор может! Посмотрите, как народ побежал на Талызину в роли Вассы Железновой! Хочется просто кричать: «Не теряйте времени! Посмотрите, какая актриса есть в вашем театре. Давайте ей больше ролей! И не бойтесь сложного характера актрис. Это спутник большого таланта».
Меня часто спрашивают: «Как у тебя получается работать с такими сложными актрисами?» Людмила Гурченко, Элина Быстрицкая, Валентина Талызина, Маргарита Терехова, Людмила Касаткина, Любовь Полищук... К большинству из них я приходил с предложениями постановок, когда они уже много лет не соглашались ни на что. Либо с ними откровенно не хотели работать из-за сложного характера. Наверное, мне помогало мое убеждение, что очень талантливый, неординарный человек «простым» быть не может. Если бы они были покладистыми зайками, скромными и деликатными, то не удалось бы им на сцене и в кино проявить силу своего таланта. И еще, вы знаете, я их всех любил и люблю. Видимо, играло свою роль и мое искреннее восхищение талантом этих великих женщин, которое я, впрочем, не демонстрировал публично. Но я всегда принимал близко к сердцу их боли и проблемы. Возможно, и моя искренность, которая сейчас, к сожалению, уходит из профессиональных отношений, помогала нашей дружбе. Я и теперь по старинке продолжаю вкладывать душу во все, что делаю. Например, от всей души, искренне написал книгу «Приключения режиссера», которая недавно вышла. В ней действительно описаны все мои режиссерские приключения, которые не заканчиваются.
Статьи по теме:
Свежие комментарии