Эрмитаж, Гран-Пале, Гуггенхайм... Татьяна Назаренко выставляется в Петербурге, Париже, Нью-Йорке. И...
Эрмитаж, Гран-Пале, Гуггенхайм... Татьяна Назаренко выставляется в Петербурге, Париже, Нью-Йорке. И конечно в своем родном городе, притом не только в Третьяковке. В девяностые ее фанерные персонажи цикла «Переход» украшали залы ЦДХ и Музея истории Москвы, затем объехали полмира. И все же Татьяна считает, что славой не обласкана и ее успех был всегда чем-нибудь омрачен. Всю жизнь она сталкивалась как с любовью, так и с нелюбовью, завистью, а порой предательством.
— Одиночество — одна из самых страшных драм человечества. Всегда остро это чувствовала, хотя я очень компанейская, с удовольствием пою, танцую, веселюсь. При этом невольно подмечаю, как лежат руки у моего визави, как кто-то поднял бокал, вспоминаю, на какой картине видела похожий жест. Не знаю, сколько длится это состояние, в такие моменты чувствую себя полностью выпавшей из общего праздника. Потом стараюсь вовлечься в него, но мое одиночество... Чем дальше, тем оно сильнее. На эту тему я много писала. Да в общем-то все, что происходило в моей жизни, все мои страсти, переживания, разочарования и обманы — они все в картинках.
Первые воспоминания о себе как о художнике: раннее морозное утро, мы с мамой едем в детский сад на трамвае, я вожу пальцем по морозному стеклу. Вокруг люди: «Ой, как девочка рисует! Ой, какие зайчики! Как у нее здорово получается!» Мы тогда жили в коммуналке в роскошном доходном доме на Плющихе: изумительная лепнина на потолках, витражи на окнах лестничных пролетов — и сейчас могу их воспроизвести по цвету, по фактуре. Стены подъезда были расписаны сценами охоты — всадники на лошадях с гончими псами, а у соседки, моей учительницы музыки, в паркете даже сохранилось отверстие от мраморного фонтана. Думаю, в детстве многое определяют как раз такие вещи.
В четвертом классе учительница приглашала вести уроки рисования своего зятя, художника, и он как-то заметил бабушке: ваша Таня — очень талантливая девочка. Я уже тогда много рисовала. Мама, услышав о приеме в знаменитую художественную школу в Лаврушинском переулке напротив Третьяковки, принесла мои простенькие рисунки. Там сказали: «Готовьтесь к поступлению».
Папа — военный, много мотался по стране и писал маме письма: «Нина, надеюсь, переведут в Москву, но это только надежды. Так что рассчитывай на суровую жизнь здесь». Помню, его отправили служить на Чукотку, оттуда — на Сахалин. Меня не взяли из-за высокой детской смертности и чудовищных условий.
Одно из самых сильных потрясений — родители кидают вещи в грузовик, а я рыдаю. Бабушка, чтобы меня успокоить, говорит: «Пойдем смотреть пуговицы». Дома она высыпала из шкатулки старинные пуговички, а я их перебирала, воображала себе что-то, незаметно отвлеклась от своего горя. Когда поступила в художественную школу, а конкурс был огромным, бабушка в слезах убеждала родителей, что если увезут из Москвы, погубят мой талант. И я осталась с ней и маминой сестрой Натой.
Параллельно с художественной школой экстерном сдавала экзамены в Гнесинке, занимаясь с учительницей оттуда — той, у которой фонтан в полу был. У меня обнаружилось уникальное меццо-сопрано. Я мечтала стать певицей, но вскоре выяснилось, что голос очень быстро садится. Остался Суриковский институт — без вариантов.
— С бабушкой, судя по всему, у вас была особая связь?
— Человека ближе у меня не было, мама ужасно ревновала и переживала, что никогда не станет для меня тем, кем была бабуля. Она любила меня больше дочерей, оберегала, иногда спасала. В институте, в поездках в Казахстан на практику, я влюбилась в однокурсника. Влюбилась как кошка, а он не отвечал взаимностью. Я сочиняла безумные стихи: «День прошел, наполненный страданьем, напрасным страхом пред звонком».
Были моменты, когда хотела выброситься из окна. Помню, стояла на седьмом этаже, смотрела вниз и думала: лучше умереть, чем продолжать вот так. Остановила лишь мысль о бабушке, своей жизни не было жалко. Даже не подумала, как буду выглядеть лежащей внизу, распластанной — можно же и шапочку надеть, как Нина Глазунова. (Жена художника Ильи Глазунова покончила с собой. — Прим. ред.)
Кстати, благодаря бабушке я росла с убеждением, что мужчина должен быть один: она всю жизнь ждала своего Николая, так и не выйдя больше замуж. Дедушку осудили на пять лет, а когда он должен был вернуться, в почтовом ящике обнаружили брошенную кем-то его записку: «Осужден тройкой. Получил десять лет без права переписки. Еду неизвестно куда. Устраивай свою жизнь без расчета на меня. Всех целую. Николай».
Спустя много лет мы узнали, что «десять лет без права переписки» означало расстрел. Несколько лет назад Ната принесла мне в конфетной коробке дедушкины письма. У него был бисерный каллиграфический почерк, Ната уже не могла прочесть. И я придумала цикл «Фамильный альбом». По старинным, пожелтевшим от времени любительским фотографиям рисовала портреты родных и чтобы мама и Ната по-прежнему могли читать письма, выводила их большими буквами на холсте.
— «Фамильный альбом» — это история семьи?
— Да, живописная. А литературная есть у мамы. Однажды мне подарили книгу, на роскошном синем коленкоровом переплете сияли золотые буквы: «Дневник Сталина». Открываю, а там пустые страницы. Куда его девать? Отдала маме, и она стала вести дневник. Какое счастье, что он попал мне в руки! Мама начала дневник с родословной, рассказав историю бабушки, уехавшей учиться на медсестру в Одессу, и дедушки, учительствовавшего после духовной семинарии, затем работавшего бухгалтером в Иране, а продолжила описанием своей жизни — куда ездили с Гришей, моим отцом. Как на Чукотке замерзала вода в бочке, утром лед разбивали ломом, умывались и шли на работу.
Они мечтали, что переедут наконец в Москву и увидят, как их дочка выставляется. Мама много писала про меня, кое-что из своего детства и юности я знаю как раз по «Дневнику Сталина». Например как мама, убежденная, что я выйду замуж только если научусь танцевать, выманивала меня на танцплощадку с помощью колбасы, а я упиралась: «Нет, не хочу, там дядьки толстые меня приглашать будут».
— Как складывалась студенческая жизнь?
— Это загульные веселые годы, но мы много работали и были очень правильными — ни на кого не стучали, товарищей не выдавали. В группе были только две девочки — я и Наташа Нестерова, однажды нас выгоняли за пьянку. Мальчики набезобразничали в общежитии, а потом сообщили нам: если на них все повесят — обязательно отчислят из института. И вот на собрании спрашивают:
— Кто разбил окно в общежитии?
Дружно отвечаем с Наташей:
— Мы.
— Кто опрокинул шкаф и разбил предметы для натюрморта?
— Мы.
— Кто изнасиловал натурщицу?
— Мы.
— Да вы что, девчонки, зачем на себя лишнее вешаете?!
Скандал в итоге замяли.
Мы часто, нагруженные рюкзаками и этюдниками, ездили на практику в союзные республики. Помню, в Казахстане устроили состязание «догони девушку». Я скакала на лошади, а местные парни пытались догнать. Оказалась такой проворной, что сокурсникам предложили стадо баранов, если отдадут меня замуж. Там случались такие чудеса! Мы ходили в горы, терялись, находились. Я вообще экстремалка, обожаю путешествовать!
Думаю, любовь к дальним странам, особенно к Востоку, пробудила моя тетушка, писательница Клара Моисеева, ее увлекательные повести для юношества на исторические темы — «Дочь Эхнатона», «В Помпеях был праздник», «Люди ищут забытое царство», «Меч Зарины», к которому я еще девочкой делала иллюстрации. Ну, детский лепет, конечно. Ее волшебные истории зачастую так и начинались: где-нибудь на раскопках нашли старинный глиняный кувшин, а в нем...
Благодаря Кларе я провела две недели в Узбекистане в качестве подружки невесты. Первую ночь слушали причитание старух. Хотя невеста-студентка была продвинутой, жених — тоже, свадьбу играли по старинным традициям. Мы ехали в машине, а музыканты дудели в карнаи и разбрасывали цветы.
Параллельно с дипломом я писала большую картину «Узбекская свадьба» и закончив, повесила ее в нашей комнатке на Плющихе. Как-то к бабушке зашел сосед психиатр и спросил, все ли у Тани в порядке с головой. Работа сделана в бордовых и малиновых тонах, а врачи считают эти цвета признаком расстройства психики.
Полотно я отдала на свою первую серьезную выставку, которую закрыли «по техническим причинам» — как раз из-за моей «Свадьбы» и картин некоторых других художников. Все, конечно, страшно переживали, один коллега даже в сердцах исполосовал свою работу ножом. Мне стало страшно! Для меня это — будто человек наложил на себя руки. Затем нас вызвали и предложили подготовить к следующей выставке более оптимистичные вещи. Это были наши первые договора. Мне заплатили полторы тысячи за картину «Молодые художники» — тоже, должна сказать, довольно мрачную. Но меня уже заметили, в Суриковском предложили аспирантуру — стать ассистентом преподавателя. А зачем мне это?!
— И вы стали работать в мастерских Академии художеств?
— Только недавно узнала, что многие однокурсники подали туда документы, но никого не взяли. Мне крупно повезло! К тому же академия решила возобновить прекрасную традицию — посылать своих лучших воспитанников в Италию. В компании из шести человек мы объездили всю страну. Когда вернулась, меня переполнял восторг, хотелось поделиться с друзьями — мы же изучали историю искусств по черно-белым репродукциям издательства «Корвина» на венгерском языке. Кто же мог знать, как выглядит Пьеро делла Франческа в действительности? А мне отвечали с ненавистью: «Да пошла ты со своей Италией». Мол, как ты туда вообще пролезла?
Я все поняла. И замолчала. Стала жить по тютчевским строкам: «Молчи, скрывайся и таи и чувства, и мечты свои». Думаю, невозможность поделиться тем, что было на душе, развивала во мне чувство одиночества, которое я ощущала всегда, и всегда очень сильно.
Семидесятые — двусмысленное время, когда многое было разрешено и вместе с тем снова нет, снова закрыто. Такая половинчатость, двойственность заставляли прибегать к иносказанию. В 1972 году в мастерских академии я писала «Казнь народовольцев», изобразив правозащитника Павла Литвинова и его товарищей. Когда в Прагу вошли советские танки, они выступили с протестом на Красной площади, но об этом страшно было даже заикаться. Тогда в Выставкоме готовили молодежную выставку, не хватало тематических работ, а руководители МОСХа прослышали, что Назаренко работает над большой революционной картиной. Я была единственной — в моем кругу писать на революционные темы считалось неприличным.
Вообще-то картины, которые создают в мастерских академии, становятся ее собственностью и никогда не выходят на белый свет, но меня взяли на выставку, наградили, и я сразу стала официальным художником. Меня, почти девочку, выбрали в правление Союза, я открывала выставки. Это стало началом нелюбви, зависти, неприятия, которые очень сильно чувствовались — в коридорах, в президиуме, везде. Будто холодком повеяло, и никак не согреться.
От меня многие тогда отвернулись, даже близкие друзья. Хотела пропить с ребятами премию, но в ответ услышала: комсомольские премии не обмываем. Было больно от того, что не поняли. Это потом Войнович напишет «Деревянное яблоко свободы» и поставит на обложку моих «Народовольцев».
За картину я получила премию Московского комсомола, и меня решили наградить поездкой в Югославию. Но для этого требовалось пройти райкомовскую комиссию. Сидим в очереди, вдруг открывается дверь, вылезает прыщавый молодой человек и спрашивает:
— Ребята, на Кубу никто не хочет?
Куба — это где? Там, где революция? Нет, все хотят на море в почти капиталистическую страну. Единственная Назаренко:
— Я хочу!
В итоге полетели двадцать семь лучших комсомольцев города Москвы и я. На Кубе было чудесно, мы разбились на пары, я с кем-то целовалась у океана. Потом узнала, как мои друзья провели время в Дубровнике — их даже на море не пустили! Подумала: какое прекрасное решение я приняла, выбрав Кубу! Никогда ничего не просила, не выхватывала, но если удача звала, шла ей навстречу. То, что стала академиком, узнала из газет и даже сомневалась — идти ли на церемонию. В академии увидела замечательных художников Андронова, Никонова, Смолиных и поняла: быть с ними — почетно.
— Можно сказать, что «Казнь народовольцев» изменила вашу судьбу?
— Думаю, да. За три года, которые ее писала, я успела познакомиться с первым мужем, родить ребенка и развестись. Бабушка, кстати, была против моего брака с Васей. Я решила так: если она из-за этого умрет, не выйду, если нет — пойду под венец. Бабушка уверила, что умирать по этому поводу не собирается, и мы поженились.
Вася жил на Масловке, в городке художников, я сидела с ребенком, но надо было заканчивать «Народовольцев» в мастерских академии. Ездить туда из Васиного дома оказалось далеко и сложно, поэтому лето я с сыном Николкой провела на даче, а затем пришлось вернуться к бабушке: дорога с нашей Плющихи до мастерской занимала минут десять. Вася заявил, что не хочет быть приходящим мужем, и мы расстались — я выбрала картину.
Осталась с младенцем одна, без «приходящего мужа», и чувствовала себя очень несчастной. Казалось, все прекрасное в моей жизни позади. А в декабре столкнулась в Доме художников с Ильей Кабаковым, и он пригласил вместе встретить Новый год. И вот тридцать первого собираюсь, глаза накрасила, уже одиннадцать, а у Николки сна — ни в одном глазу. Я его остервенело трясу, он чувствует, что нервничаю, и ему мое состояние передается.
Приехали мама, папа, все бегают, все пытаются выхватить у меня ребенка. Наконец в четверть двенадцатого сын уснул, я впихнула его в кроватку, натянула платье, побрызгалась духами. Илюша встретил меня на «Кировской» без пяти двенадцать, мы отмечали в мастерской с замечательными художниками андеграунда, потом поехали в Дом кино, дальше еще куда-то, гуляли всю ночь. Мы были самые-самые, лучшие-лучшие. Я — юная, прекрасная, в восточных украшениях, в своем любимом платье из джерси, которое Наточка купила мне, когда работала в Алжире. Новый год 1973-го — самый потрясающий в моей жизни, поскольку я поняла, что жизнь продолжается.
— С кем еще общались в семидесятые?
— Была великолепная бардовская компания. Мои ребята дружили с Высоцким, художник Володя Лавинский снимал его посмертную маску. Помню, как волшебно Лавинский исполнял на гитаре «Живописцы, окуните ваши кисти...» Окуджавы. Я, кстати, слушала вживую и Высоцкого, и Булата — он был соседом Беллы Ахмадулиной, с которой я близко дружила. Боря Мессерер, ее муж, по-моему, даже немножко ревновал... Она мне белый стих посвятила, он начинается так: «Зачем я ракушку взяла из бездны океана? Из бездны сувениров не берут».
С Беллой познакомились в Ферапонтово — она ходила босиком по берегу озера, мы ловили раков, потом варили их... Я всегда относилась к Белле с восторженным обожанием, хотя не раз слышала: «Танька, ты же гений!» И говорила она это с особенным придыханием. Когда читаю стихи Ахмадулиной вслух, стараюсь произносить с ее интонациями. Белла была очень смешливой и азартной. От многих слышала, что она пила. Да, мы все тогда выпивали, но я никогда не видела ее «не в форме» — ни в ресторане, ни дома. Думаю, люди просто не терпят неординарности, таланта, успеха, красоты и стараются очернить такого человека, я сама это испытала.
Для меня Белла всегда была и остается небожительницей. Помню ее юбилей: на мхатовскую сцену она выходила из-за зеленого занавеса будто фея. Боря Мессерер, создавая ее образ, одевал Беллу в шляпы и необыкновенные наряды, следил, чтобы жена была королевой бала. И она была ею. Долгие аплодисменты в зале МХАТа, общее ликование — было очевидно, что Ахмадулина принимала это как должное.
С Войновичем, Женей Поповым, Окуджавой, Кайдановским я встречалась в компаниях в разные годы, с Мессерером например познакомилась еще до «Метрополя» (скандальный альманах неподцензурных текстов известных литераторов, вышедший в 1979 году. — Прим. ред.), Борис его оформлял. Я была самой маленькой, ходила за старшими товарищами хвостиком и предпочитала слушать, а не говорить.
А какие домашние концерты устраивал Савелий Ямщиков, каких собирал людей! Савелка открыл нам русское искусство, которого мы, как это ни странно, совсем не знали, — провинциальный портрет XVIII—XIX веков. Он ездил по музеям в глубинке, в запасниках обнаруживал потемневшие холсты, реставрировал их в своей мастерской, спасал. Потом выставил, и это оказались совсем не тот реализм и не те передвижники, что в Третьяковке. Тогда же у нас началось хождение по мастерским художников, которые не выставлялись, — мы смотрели их работы.
Стали привозить западное современное искусство. Помню, в Сокольниках увидела Делоне, его картину с большими кругами, и свое ошеломление от того, что так можно писать. Как-то в Третьяковку приехала группа иностранцев смотреть запасники, и мы с Наташей Нестеровой туда попали. За зеленой занавесью на выдвижных сетках висели работы Шагала, Малевича, других авангардистов, которых мы увидели впервые. Прекрасно помню весь этот открывшийся мир.
— А как выживали в перестройку?
— Печальные годы, когда все перестало продаваться, покупаться и выставляться. Встретила как-то на Кузнецком Мосту Илью Правдина, председателя нашего Молодежного объединения, и он мне радостно сообщил: «Нашел способ, как делать новые холсты. Кладу старые работы в ванну и горячей водой снимаю краску». Для меня это — как утопить ребенка в кипятке. А ведь Илья серьезный художник, его картины в Русском музее...
В девяностые я не мыла полы, как делали многие женщины, чтобы накормить семью. Меня сия чаша миновала — продолжала заниматься своим делом. Когда стало плохо с продуктами, копала огород, сажала картошку, помидоры, укроп — все, что росло. Сама сажала, сама собирала урожай. Хранила на балконе, а с наступлением морозов все заносила в комнату.
Память избирательна. Помню переложенные бумагой антоновские яблоки, но не помню мучительной жизни. На что мы жили? Я всегда продавала свои картины. А у Саши, моего второго мужа, не было ни копейки — нигде ничего. Перестройка сильно ударила по нему. Он работал директором картины на Киностудии Горького, был очень востребован, имел свой круг режиссеров, актеров, а потом денег в стране не стало и все закончилось.
Саша, как и все другие мужчины, появился в моей жизни совершенно необыкновенно. Сидели с подругой цыганкой Наташей в мастерской, выпивали, наши кавалеры уже давно свалились под стол. И Наташа говорит: «Ну что у тебя за мужики такие? Давай хорошего сосватаю, он сразу приедет». Позвонила приятелю, пообещала невесту-раскрасавицу, но мы за бокалом вина быстро забыли об этом звонке. И вдруг — стук в дверь.
Была пора сирени. Открываю, а передо мной — громадная лиловая охапка и за ней ничего не видно. Приглашаю: «Проходите, госпожа Сирень». Мужчина вручает мне цветы, и я вижу: он стоит в рубашке и... трусах. Ожидал, что войдет в большую компанию, где все гуляют, хотел подшутить и снял брюки прямо перед дверью. Наташка хохотала как безумная. Саша, смутившись, тут же оделся.
Отметив знакомство, в ночи спустились в мою квартиру, она была в том же подъезде, что и мастерская. Сашу положили в одной комнате, мы с Наташкой легли в другой. Утром обе собрались по делам. Гость говорит: «Вы, девчонки, как хотите, а я останусь». Вечером вернулись: мужик по-прежнему здесь, нажарил что-то. И остался у меня — на двадцать лет. У нас родился сын Саша.
Саша был еще малышом, когда в Москве в 1988 году проходил аукцион Sotheby’s — знаковое для российского искусства событие. После аукциона, куда я отдала одну свою работу, стояли очереди, чтобы попасть ко мне в мастерскую и купить картину. А я, между прочим, отдала на торги что не жалко — не знала ведь, кто это, что это.
Вот тогда один американец предложил мне снять студию в Нью-Йорке, чтобы я могла там жить и работать, а взамен попросил пейзаж, который ему приглянулся. Прилетев в Америку, подарила ему эту картину. Привезла с собой лучшее — за славой же ехала, собиралась делать выставку. Встречалась с галеристами, выбирала помещение, прикидывала, как будут смотреться мои картины. Мне сняли такую студию в Сохо, в центре Манхэттена! Какие были планы! Я думала: как удачно складывается жизнь — старший сын мечтал учиться в Нью-Йорке. Но все это были пустые, несбывшиеся мечты.
Мне предложили покататься по Америке, и я отправилась в Лос-Анджелес к коллекционеру Фредерику Вайсману — он интересовался моим творчеством. На огромную виллу в средиземноморском стиле пришла в черном платье с кружевами и в чулках. Я же приличная девушка, знала, как одеваться, — уже бывала у знаменитого «шоколадного короля» Людвига, который покупал мои работы и говорил, что я его любимая художница.
В таком доме, как у Фредерика Вайсмана, никогда не доводилось бывать — ни раньше, ни позже. По всему безграничному пространству стояли пятиметровые скульптуры Генри Мура. Завели в спальню, там лежит негритянка, прикрытая покрывалом, оказалось — тоже скульптура. В парадном зале портрет хозяина кисти Энди Уорхола, в столовой подлинники самых знаменитых художников XX века. Вайсман купил у меня «Маленький оркестр» — вещь, посвященную умершему товарищу.
Вскоре господин, который пригласил в Нью-Йорк, выставил мне через своего адвоката счет на двадцать семь тысяч долларов — за студию, путешествия, рестораны. С условием, что получу свои работы, а каждая из них оценивалась тысяч в тридцать-сорок, когда оплачу издержки. Для меня это были фантастические деньги. Картины были потеряны. Вернувшись из Америки, пыталась всем объяснить, как не надо делать. Оказалось, у каждого своя история: почти у всех художников пропадали работы. Эти чудовищные обманы и разочарования я пыталась выразить в картинках — единственное, что могла сделать.
Мой муж, прогуливаясь по Нью-Йорку, прикидывал, не купить ли ему печурку для выпекания вафель, чтобы открыть производство, а я ездила, зарабатывала, возила, кормила, строила... Много занималась детьми: делала с ними зарядку, учила плавать, кататься на лыжах и роликах. Но очень трудно одной растить ребенка, муж в воспитании участвовал мало.
В одиннадцатом классе у Сашеньки в гимназии была омерзительная математичка — старалась сделать все, чтобы сына выгнали из школы. Я обошла всех преподавателей, и большинство сказали, что он немного рассеянный, зато гениален в химии. И вот эта математичка заставила меня... Это большое унижение — выписывать математические формулы в классе под потолком пятиметровой высоты. Не знаю, чего она хотела — денег или просто покуражиться?
И вот представьте: стоит один стол, на нем другой, сверху табуретка, а на ней я, не очень молодая девушка — сына родила, когда мне было за сорок. Если кто-нибудь заходил в класс, она говорила: «У меня мамаша тут потолок расписывает, знаменитая художница». А я, между прочим, к тому времени была членом-корреспондентом и профессором, даже получила Государственную премию за выставку «Татьянин день» в Третьяковке. На церемонии очень нервничала — наверное потому, что надела высоченные каблуки и боялась грохнуться прямо перед Ельциным.
— Еще и «Переход» уже прогремел на всю Москву...
— Да. Середина самых диких девяностых, я ездила в мастерскую на метро и видела в переходах — а каждый имел свое неповторимое лицо — бомжей, нищих. На «Пушкинской» кучковались панки. Рядом с «Лубянкой» — Общество слепых, и по всему переходу сидели незрячие музыканты, играли на балалайках и пели душераздирающее «Разлука, ты, разлука...». Это страшно! Я им всегда подавала и всегда сочувствовала.
И тут мне предложили выставку в ЦДХ, а тогда в соседних помещениях рядом с искусством продавались меха, пуховые платки, нижнее белье, матрешки — да все, что душе угодно! С ужасом думая об этом, обратилась к руководству: как же так? Мои картины будут висеть рядом с лифчиками?! Неожиданно получаю весь второй этаж. Гигантские площади! Вроде бы счастье, но я не знаю, чем заполнить один зал, а тут — целых два.
Как раз в этот момент с выставки в Вашингтоне возвращаются мои работы, запакованные в громадные ящики из роскошной белой фанеры. Я начертила силуэт подружки. Потом вырезала, поставила, и пошло: рисовала персонажей из перехода на фанере, муж Саша их выпиливал, я красила. Выставку сделала еще и звучащей — за некоторыми фигурами баянистов-гармонистов поставила музыку, они у меня еще и пели.
Когда открылась выставка на Крымском, а там было столпотворение, одна дама закричала: «Где она взяла таких уродов?! Это же надо найти такое!» Но ведь это все нас окружало и не увидеть было невозможно — я же никого не придумала, они все реальные, с портретным сходством. После ЦДХ «Переход» пригласил Музей истории Москвы, притом попросили сделать еще и витрину с реальными вещами бомжей. Я принесла войлочные сапожки мамы, ее старенькую тележку, с которой она ходила за продуктами, сняла с сына потрепанную куртку. Потом толпа моих бездомных и нищих переправилась в Госдуму, и депутаты были ошеломлены.
В Кельне фигуры выставлялись на вокзале, в Бонне — в переходе у Музея истории и гармонично вписались в экспозицию, начинавшуюся перед входом в музей. Прохожие воспринимали моих персонажей как живых людей: с ними обнимались, фотографировались. В Национальном музее женского искусства в Вашингтоне люди были так тронуты надписью «Марфо-Мариинская обитель разрушена, помогите, кто может», что со слезами на глазах бросали монетки в жестянки, которые я поставила перед некоторыми фигурами, и обсуждали, как спасти обитель.
Критики «Переход» восприняли по-своему: мол, Татьяна Назаренко уходит от живописи и начинает работать с новыми формами. В чем-то они правы. Художник должен меняться. Вот пример Пикассо — в двадцать и в сорок лет он совершенно разный, в семьдесят стал еще более абстрактным. У кого-то случаются постепенные изменения, а у меня переход произошел резко — из живописи я «ушла в фанеру», потом в фотографию, оттуда — в видеоинсталляцию, и каждый раз это вызывало неприязненное отношение: дескать, чего балуешься и глупостями занимаешься? Писала бы себе картинки и писала. Я же шокировала коллег, пытаясь сделать что-то новое. Мою фотовыставку как-то посетил режиссер Владимир Меньшов, открывает дверь и говорит: «Таня, а я думал — это живопись!» И не сделав и двух шагов, уходит. Я была потрясена!
— Это усугубляет чувство одиночества?
— Конечно, но я ни разу не чувствовала его так сильно, как в момент, когда ушел Берт. Мы познакомились благодаря Рене Герра, знаменитому слависту и коллекционеру. Его принимали в академики, и после официальной церемонии мы компанией пошли в ресторан отмечать. Я танцую — страстно люблю танцевать — и вижу: у бара стоит мужчина моей мечты. А что мне терять? На тот момент мы с мужем уже не жили вместе.
Подхожу и говорю: «У меня нет кавалера. Не хотите потанцевать?» Он ответил, что как раз мечтал об этом. И знаете, танцевал великолепно! После ресторана, набрав кучу выпивки, той же компанией поехали в мою мастерскую. У меня там стоял проигрыватель, давно неспособный ни на какие звуки, но Берт на что-то нажал и он замурлыкал. Все мои картины уехали на выставку, мастерская была пустой, одна пластинка сменялась другой, и мы танцевали до упора, до утра. Потом были страстные разговоры по телефону, вскоре он развелся и переехал ко мне.
Я уже давно вывела формулу: друзья не познаются в несчастье, они познаются в радости. Скорбеть легче — в горе все наперебой сочувствуют, жалеют. Именно того, кто может разделить с тобой радость, можно назвать другом. Зависть у людей, когда они видели голландца Берта, настоящего красавца, его квартиру на Басманке с громадным залом и камином, была феерической.
Пришла как-то школьная подруга и сказала, что, мол, наша ванная больше ее гостиной. Больше она не появлялась, хотя у нас были бесконечные праздники, застолья. Берт занимал должность председателя правления банка, и когда к нам в Дворяниново подкатывал черный мерседес, выходила я, а следом два охранника, — вся деревня в изумлении за этим наблюдала. Я просила Берта, чтобы без телохранителей, но он объяснил: нельзя, ребята свою зарплату отрабатывают.
Сказать, что Берт носил меня на руках, — ничего не сказать. Мне не нужно было ни о чем думать. Вся наша жизнь была «как сон, как утренний туман». Иногда кажется, что это случилось не со мной. Мы объездили весь мир — Сингапур, Малайзия, Индонезия, Бразилия...
Каждый раз он придумывал фантастические вещи. Помню ощущение, когда летели на вертолете над Лас-Вегасом. Внизу Долина Смерти и маленькие-маленькие лошадки, нам откупоривают бутылку шампанского. Мы даже думали там венчаться, но я была такой дурой — не хотела ранить своего сыночка Сашеньку разводом с его отцом. Может, вся моя жизнь сложилась бы по-другому.
Потом Берт лишился работы и стал не таким веселым, не таким ласковым. Я думала, что плохое настроение связано с его деловыми проблемами. А в один прекрасный день, под Новый год, он заявил, что уходит. Я даже не поняла, что это значит. Была очень занята — работала с Юрием Любимовым над новой постановкой Таганки, оказалась глупа и нечутка.
— Куда уходишь?!
— К Оле.
Так звали нашу домработницу. Я поразилась — к домработнице?! Но это была совсем другая Оля, одна из моих знакомых дам. Мне казалось, что больше никогда не буду счастлива.
Вокруг кипела жизнь — посиделки, рестораны, выставки. Я должна была везде быть красавицей и делать вид, что мне все до лампочки. Но осталась рваная рана, и предательство Берта выразилось в картинках. Самые страшные, написанные с ненавистью, появились как раз в то время: библейский цикл — «Юдифь и Олоферн», «Саломея», «Лот и дочери», многие другие. А Берт — я запретила себе думать о нем, выбросила все совместные фотографии. Но иногда мне снится наш дайвинг, океан, яхты, рыбки...
Три года оставалась одна и только работала. Потом появился Игорь. Мы знакомы почти с детства. У него папа подводник и к тому же прекрасный художник, у меня — тоже военный, мы пересекались в военном санатории в Гурзуфе, когда он был еще мальчиком. Но я, конечно, и представить себе не могла, что это перерастет во что-то большее. Позже он, начинающий художник, пришел с папой Алексеем Новиковым в гости — показать свои работы. Похвалила, сказала, что Игорь мыслит, экспериментирует, и этот эпизод навсегда запал ему в душу. Я же про тот визит напрочь забыла — ко мне многие приходили, я многим помогала.
Когда ушел Берт, единственным развлечением были поездки в Италию, Андорру, Австрию — я каталась там на лыжах. Помню, остановились с подружкой в отеле в Канацеи, Игорь звонил туда по десять раз за вечер и говорил: «Просто хотел услышать твой голос». Своими звонками, наверное, он меня и подкупил.
Потом появился в Вероне. Прилетел из Москвы, из морозов, а в Италии плюс пятнадцать, проливной дождь, он заявился в гостиницу промокшим до ниточки. Я, словно девушка, так смутилась, что начала в волнении теребить бусы и порвала их. Жемчужины покатились по холлу, Игорь бросился их собирать. Ну а дальше — дальше большая страсть и большая любовь.
Для моих давних друзей и поклонников стало шоком, когда я вышла за Игоря замуж: во-первых, он значительно моложе, а во-вторых, живет в Швейцарии. Думаю, и от сыновей меня отдалил как раз этот брак, хотя и не только — к искусству они отношения не имеют, а когда не о чем говорить, люди становятся чужими.
Свадьбу справляли на корабле на Москве-реке, и только когда закончился праздник, заметили, что никто из гостей не произнес за новобрачных ни одного тоста. Думаю, все будут безумно счастливы, если между нами что-нибудь произойдет и однажды я не уеду в Швейцарию. И больше не буду по несколько раз в день выбегать на берег прекрасного Цюрихского озера, купаться и с упоением читать Шишкина, глядя на водную гладь, кататься в снежных горах, а они очень близко — от дома Игоря до подъемника всего час на машине.
Мы очень разные. Игорь не танцует, и для меня это просто мучительно — ну хоть одна пускайся в пляс, когда слышишь, как играет музыка. В работе я люблю одиночество, необходимо, чтобы все двери были закрыты и меня никто не видел. А Игорь — вот посадите его сейчас, дайте холст, и он сразу что-нибудь напишет. Я не очень люблю наводить чистоту, даже на палитре разбрасываю краски в отличие от мужа — он делает все стерильно, и ему, конечно, трудно, но смиряется же.
Счастья от того, что делаешь что-то вместе, до Игоря мне очень не хватало. За последние несколько лет мы вместе выставлялись в Париже, Монте-Карло, Цюрихе, Воронеже, этим летом — в Санкт-Петербурге. А мои картины недавно показывали в Женеве и в Академии художеств в Москве. Скоро наша с Игорем совместная выставка пройдет в ММОМА (Музее современного искусства) на Гоголевском бульваре.
В отличие от мамы я не веду «Дневник Сталина», мемуаров не пишу, зато вся моя жизнь отражена на холсте. Каждый художник мечтает запечатлеть драгоценные, главные моменты своей жизни, в этом смысл существования. Любимый человек должен остаться на века, как фаюмские погребальные портреты. Или хотя бы на то время, которое ему отпущено.
Я много рисовала бабушку. Ее портрет и сейчас висит в нашем доме. Когда мне плохо, смотрю на нее и прошу: «Знаешь, бабуля, я такая несчастная, мне так плохо. Помоги хоть чем-нибудь!» И по глазам вижу, что она меня слышит. Не могла представить, что останусь без нее. Головой понимала, что люди невечны, но ведь к смерти невозможно подготовиться. Иногда просыпаюсь в слезах, когда она снится, пару раз, рыдая, кричала во сне: «Бабуля! Бабуля!» Когда писала «Фамильный альбом», испытывала безумную ностальгию по людям, которые мне так близки, и нежность от того, что они были, что я их продолжение. Кроме того, есть мое творчество, а творчество — это такое заклинание: останься!
Свежие комментарии