Двое спортивных ребят с золотыми цепями на бычьих шеях от души поплясали на моей голове. Веко...
Двое спортивных ребят с золотыми цепями на бычьих шеях от души поплясали на моей голове. Веко пришлось зашивать. Выйдя из больницы, ждал трамвая на остановке, и вдруг уже знакомый внутренний голос объявил: «Павел, достаточно!
» Я понял: если не научусь держать себя в руках, могу оказаться в местах не столь отдаленных.— Кирилл Кяро целит в меня из ружья, я стою на коленях на замерзшем озере. На льду вода, я весь мокрый, в лицо из огромного вентилятора летит искусственный снег, сквозь который произношу эмоциональный монолог. Хлопья залепляют глаза, нос, попадают в горло... Снимаем с утра до ночи, и между дублями меня буквально тошнит искусственным снегом. Эта сцена из сериала «Эпидемия. Вонгозеро» оказалась самой физически сложной в моей кинематографической карьере. А с Кяро мы учились в соседних школах, оба окончили одну студию при Русском театре Эстонии, часто сидели тогда в кафе и болтали за жизнь, поедая любимый яблочный штрудель с мороженым... Разве могли представить, что однажды встретимся при подобных обстоятельствах?
— Павел, правда, что в ту самую театральную студию мама отдала вас, чтобы вытащить из дворовых компаний?
— Мои подростковые годы пришлись на девяностые — в Таллине начался раскол на эстонцев и русских, дети играли в войнушку. Было разделение по дворам: здесь русский, здесь эстонский — если забрел не в тот, можно огрести. А через дорогу от моего дома как раз эстонская школа, однажды старшеклассники шли через наш двор с самодельным воздушным ружьем и услышав русскую речь, взяли нас на мушку. Двое друзей спрятались за меня как за самого высокого, я закричал и упал, подбитый... снарядом-картошкой, — в спортивных штанах зияла дыра, на бедре выступил огромный синяк.
Мне тогда было двенадцать, брат Илья на восемь лет старше, его поколение вообще дралось на стадионах сто на сто человек, мы бегали смотреть на эти побоища. Правда, за брата переживать не приходилось — он был домоседом, это я вечно где-то шлялся. Мама шутила: «Вас бы соединить и снова поделить — получилось бы два нормальных парня».
В школе по поведению ставили исключительно неуды и оставляли в дневнике парадоксальные записи: «Громко пел на уроке пения», «Бегал на уроке физкультуры»... А что там еще делать? Увлекался борьбой, теннисом, играл в футбол — полюбил стоять на воротах. Однажды мама возмутилась: «А что ты так материшься-то? Завтра идем на прослушивание в театр». Видимо, решила повышать культурный уровень сына. А у меня, двенадцатилетнего, даже мысли не было ни о каком театре.
Родители отношения к сцене не имели: папа Владимир Гурьевич — программист первых ЭВМ, мама Татьяна Анатольевна работала на них оператором. Впрочем, близкие замечали, что мне с детства нравилось читать стихи, — отец даже записывал выступления на бобинный магнитофон. Благодаря папе я полюбил кино: он забирал меня из школы и вез в кинотеатр «Пионер». Мы могли несколько дней подряд смотреть один и тот же фильм. Пожалуй, это самые яркие вспышки воспоминаний о папе: едем в трамвае, потом сидим в кинозале...
— Вы рано потеряли отца — это произошло неожиданно?
— У него было больное сердце — в четырнадцать простудился, заработал осложнение. Врачи говорили: «Не жилец». Давали максимум пять-семь лет, но папа протянул до сорока — скончался от третьего инфаркта. Тогда он мне казался очень взрослым, а сейчас, приближаясь к его возрасту, понимаю: отец был совсем молодым.
В тот день, третьего ноября, мы с папой долго гуляли, вечером я сидел на полу и смотрел по телевизору фильм о Гражданской войне. Мама вязала в кресле, брат был на кухне. Красные и белые на экране побежали друг на друга, шашки наголо... И тут мы услышали из ванной звук падения. Меня тут же отправили к соседям. Смотрел там футбол, казалось бы, ничего толком не понял, но какой-то взрослый голос в голове вдруг отчетливо произнес: «Мне семь лет, и у меня умер отец». Будто прочитал запись в дневнике...
Мама с приехавшим на похороны дядей еще несколько дней скрывали, что произошло. Обсуждали ресторан, поминки. Потом мама отвела меня в комнату и сообщила:
— Павлик, папа умер.
— Как умер? — удивился я, хотя уже для себя это сформулировал.
Мама больше не заводила отношений с мужчинами, а ведь была еще молода, красива, многие ее добивались. Слишком идеально у них все было с мужем. Говорила: «Если будет так же, то можно, а хуже не надо». Порой мне так хотелось снова увидеть папу, что случались фантомные встречи: однажды на стене возникла картина, где он возлежал на диване среди подушек, словно восточный шейх. «Я папу видел!» — крикнул бабушке, у которой находился в тот момент, но тут же был объявлен фантазером.
— Это полезное для актера качество в театральной студии оценили?
— Пригодилось, конечно. Первый спектакль, который мы выпустили, — «Пиноккио». Так же называлась и студия. Я играл задиристого одноклассника деревянного мальчика и произносил всего одну реплику: «Пись-пись-пись-пись, ты говоришь как по писаному». После этих слов неожиданно возникла пауза — ребята с интересом повернулись ко мне... Затем продолжили репетировать. Но что-то в тот момент произошло — нехитрая фраза зацепила окружающих. Руководитель студии Ирина Оттовна Томингас тогда сказала: «Знаешь, у тебя есть талант».
В шестнадцать лет я перешел в более взрослую студию при Русском театре Эстонии, где до этого занимался и Кирилл Кяро. Там преподавал Александр Дзюба, которого считаю своим отцом в профессии. Правда, он был не сильно старше — чуть за двадцать, но у шестнадцатилетних пользовался непререкаемым авторитетом. Проводил с нами актерские тренинги по собственной методе, поставил спектакль «Маугли», я играл Табаки, а Кяро — Балу.
— Появились там новые друзья, первые влюбленности?
— С лучшим другом Сергеем Фурманюком познакомились в первый же день еще в «Пиноккио», тут же подрались, не поделив место в зеркальном фойе театра, а потом примагнитились и дальше шли по жизни вместе — даже в Школу-студию МХАТ оба поступили.
Всей театральной компанией в мой день рождения шлялись обычно по Таллину ночь напролет. Благо она Вальпургиева: тридцатого апреля национальный праздник и весь город превращается в шабаш, жители переодеваются в ведьм и чертей, чтобы отпугивать злых духов. Забавно, что в советские времена этот праздник плавно перетекал в первомайскую демонстрацию — нечисть не расходилась, просто доставала транспаранты с патриотическими лозунгами. Мы с друзьями, кстати, не наряжались — театра и в жизни хватало. Особенно в делах сердечных...
Первая влюбленность настигла в садике — звали ее, как сейчас помню, Таня Чупахина. Потом в одном классе учились, но думаю, Таня о моих чувствах не догадывалась. Повзрослев, влюбился в сестру соседки Юли, Марина приезжала к ней из Москвы на каникулы. Случились первый поцелуй в щечку и признание. Завязалась пылкая переписка... В конце письма обрисовывали свои ладони и на каждом пальце писали по букве: «Я тебя люблю».
Однако вмешалось женское коварство: Юля меня к сестре приревновала и наговорила про нее разного. Я разразился гневным посланием в сторону столицы... А вскоре прибежала испуганная соседка: «Марина в больнице, что ты ей написал?» В общем, страсти кипели нешуточные, до слез, но постепенно мы эту историю переросли.
В театральной студии пережил первый серьезный роман — с актрисой Алиной Кармазиной. Встречались с тринадцати до восемнадцати лет, когда темперамента много, а ума мало. Однажды моя девушка не ночевала дома — осталась в гостях, я приревновал, с горя напился... При встрече устроил сцену: схватил урну и швырнул в витрину киоска. Проснулся в обезьяннике.
Когда в другой раз поссорились, я стоял под ее окнами и орал, сбил ногой зеркало с какой-то машины... Хозяева авто жили на первом этаже, им потребовалось немного времени, чтобы добраться до меня: двое спортивных ребят с золотыми цепями на бычьих шеях от души поплясали на моей голове. Веко пришлось зашивать. Выйдя из больницы, ждал трамвая на остановке, и вдруг уже знакомый внутренний голос объявил: «Павел, достаточно!» Я понял: если не научусь держать себя в руках, могу оказаться в местах не столь отдаленных. Вечером еще играл спектакль — явился сдаваться гримерам с сине-желтым лицом и зашитым веком. Пришлось сделать на глаз повязку, как пирату.
К восемнадцати годам мы с Алиной были уже почти семьей, но по сути оставались еще детьми. Хотелось все сделать по-взрослому, а не получалось. Алина собиралась учиться на актрису в Петербурге, я спрашивал:
— А что будет с нами?
— Я твоя навеки! — заверяла она.
И вот дилемма: сбивать ее с пути не хочешь, но и отпустить не можешь. Мудрости в силу возраста не хватало. Я вообще человек крайностей: если пить — так допиться до чертей, если играть — вывернуться наизнанку. Для актера это хорошо, нас потом учили доходить в каждой сцене до предела. Но в жизни надо уметь вовремя остановиться. В юности же я существовал бескомпромиссно: от отчаяния запер тогда Алину в зале театра и ушел. Она все-таки уехала. В Питере у Алины началась своя жизнь, а вскоре и я отбыл в Москву. Сейчас у обоих семьи, мы в хороших отношениях, поздравляем друг друга с днями рождения. Значит, все сложилось правильно.
— Почему не пытались сразу поступить в театральный и пошли в педагогический? У вас перед глазами вроде были удачные примеры: Кирилл Кяро отучился в Щукинском, Алина тоже поступила...
— Я мыслил рационально: в Эстонии актерского образования нет, а в России я — иностранный гражданин, таких берут только на платное, нужных денег в семье просто не было. В Таллине же на русском языке преподавали только в пединституте на факультете славянской филологии, можно было стать или журналистом-переводчиком, или учителем. Я решил детей не травмировать, выбрал журналистику. Но быстро понял — не мое. На третьем курсе заскучал и взял академ.
Надо было как-то зарабатывать — тянул телефонные кабели: снимал асфальт, укладывал трубы, отбойником пробивал в домах дырки... Обычно к обеду на подмогу приезжал экскаватор. Впервые увидел, как водитель может в два глотка выпить две бутылки пива. Неудивительно, что однажды ковш пробил канализационную трубу и мы чистили траншею по колено в дерьме.
Один из рабочих, дядя Сережа, приглядевшись ко мне, спросил: «Паш, что ты тут делаешь? — Услышав, что в моей жизни есть театр, а еще недавно был и институт, он буквально схватил меня за грудки: — Охренел? Обещай, что доучишься! Вот я двадцать лет сижу в этой грязи! Тоже так хочешь?» Задумался... Да и мамины слова вспомнил: «Просто подари мне этот диплом и делай что хочешь». В результате все-таки сдал одиннадцать хвостов, восстановился.
На следующий день после вручения дипломов уехал в Москву. Режиссер Борис Мильграм увидел видеозаписи нашего спектакля из студии «Пиноккио» и сказал Ирине Томингас: «Это парень мог бы в Москве работать в каком-нибудь театре». Позвонил Иосифу Райхельгаузу, и тот согласился меня посмотреть у себя в «Школе современной пьесы».
Удачно совпало: наш театр как раз ехал на гастроли в Москву на автобусе, я даже не играл в том спектакле, но меня захватили без проблем. До этого в последний раз был в столице с мамой перед самым путчем. Запомнил только длиннющую очередь в «Макдоналдс» и как взял цветы у памятника Пушкину, подарил их маме, а она закричала: «Положи обратно!» И вот теперь ходил по Цветному бульвару и бубнил под нос сонеты Бродского и монолог из «Игрока» Достоевского. Райхельгауз сказал: «Я тебя беру». Его не смутило, что для иностранного гражданина нужна куча разрешений, а меня — тот факт, что театр не дает служебной квартиры.
Думал, подобный шанс выпадает раз в жизни, но оказалось, что это не так: на двери Русского театра Эстонии увидел объявление о наборе в Школу-студию МХАТ. До этого Табаков выпустил очень удачный рижский курс и решил повторить эксперимент. Обучать обещали бесплатно, но с одним условием: после окончания Школы-студии два года отработать в таллинском театре. Я не сторонник трудных путей: пришел на прослушивание с той же программой, что и к Райхельгаузу. Поскольку перед конкурсом залечил зуб — читал Бродского с «замороженной» челюстью.
Мастера Земцов и Золотовицкий не впечатлились, однако дальше пропустили: «Ну, ты умный, мы поняли. Выучи что-нибудь повеселее к следующему туру». На последний приехал сам Табаков, теперь я читал Блока «О, я хочу безумно жить...» в манере барона Мюнхгаузена, как сам для себя определил. Игорь Яковлевич Золотовицкий образ оценил: изменился в лице и поднял большой палец вверх. И только я первую строчку из «монолога игрока» произнес, как Олег Павлович перебил: «Стоп. Берем!» Многие говорят, что он часто по одной лишь фразе мог угадать актера. От «Школы современной пьесы» пришлось отказаться: МХАТ, бюджетное образование, общежитие, еще и стипендию платят! Райхельгауз отнесся с пониманием: «Конечно, с Табаковым тягаться не буду».
— У вас звездный курс. Дружили или конкурировали?
— Это было сборище индивидуальностей: Антон Шагин, Максим Матвеев, Дима Пчела, Петя Кислов, Катя Вилкова, Марьяна Спивак, Анька Бегунова... Мне было двадцать два, третий по старшинству. Мы кстати, родились в один день с Никитой Панфиловым, я шутил: «Но ты меня на год умнее». Всегда праздновали вместе. А так все очень разные, каждый со своим опытом: кто-то в армии отслужил, кто-то с мамиными пирожками из провинции приехал.
Я уже землю поковырял, в милиции посидел, алкогольные напитки смешивать научился, театр и тренинги прошел... И все равно приходилось тяжело, первый курс — джунгли, в которых надо выжить. Тебя нагружают заведомо больше, чем в силах сделать, — учишься изворачиваться, но это потом в профессии пригождается. Опоздал на занятие, если говоришь, что проспал, Золотовицкий осекает: «Бездарно, придумал бы что-нибудь поинтереснее!» И вот я как-то выдал: «Выхожу из дома — гроб несут, пока через процессию пробился, автобус отчалил». Мастер был доволен.
Я ленивый, если не дергали, сам выступать не вызывался. Кто-то по десять этюдов приносит, а я ничего. Золотовицкий спрашивал: «Ты золотое яйцо, что ли, высиживаешь?» Однажды ему надоело, что одни и те же стараются, решил всех опросить. Дошел до меня:
— А у тебя что сегодня?
— Животное покажу!
А сам опять не готов.
— Что тебе для сцены надо?
— Лавку, — тяну время. — Не так ставите, подвиньте...
Чувствую, от напряжения кровь приливает к лицу. Есть у меня природная особенность — если что не так, сразу краснею. Однажды даже продюсеры признались: «Знаешь, почему тебя на роль утвердили? Когда вошел — покраснел, значит, совесть есть!» И тут я вспомнил, какое животное меняет цвет! Сыграл хамелеона, который пугается и становится практически фиолетовым. Золотовицкий оценил: «Ну вот, можешь же!» Между прочим, в медкомиссии на первом курсе даже диагноз поставили — «неврастенический синдром» и справку выдали. Мастера не удивились: «Ну конечно, ты типичный герой-неврастеник!»
Первый курс пережил — дальше уже проще. На летних каникулах с Серегой Форманюком вернулись в Таллин и решили подзаработать: устроились на алюминиевый завод. Смены ночные, мы сначала обрадовались: «Классно, ночью будем работать, а днем тусоваться!» Спать, видимо, не планировали совсем. И вот в первый трудовой вечер приезжает КамАЗ, вываливает в ангаре гору металлолома этажа в три — собрали по свалкам.
Мы с Серегой полночи лазили по этой куче как коты — выкапывали ценный алюминий... Добычу клали под пресс, получались кубы, которые кидали в печь, где выплавлялись аккуратные алюминиевые слитки. Жара стояла адская... Чтобы не одуреть, развлекали себя как могли. Играли в парижских рабочих, кидая друг другу железки и выкрикивая картавые фразы на псевдофранцузском:
— Же гран сантиман!
— Ля гри де мишель!
— Не гарон па!
Приезжали домой и падали замертво. Зато когда Золотовицкий спросил: «Чем занимались летом?» — преподнесли ему алюминиевый слиток с памятной надписью.
— Вы ведь с женой тоже в Школе-студии познакомились?
— Алену Анохину я увидел в коридоре МХТ и подумал: «Красивая женщина, наверняка актриса. Мне ничего не светит». Пару раз пытался подшутить-подкатить, но попытки не увенчались успехом. На четвертом курсе Алена ставила у нас спектакль «Безымянная звезда» — оказалась с режиссерского курса Камы Гинкаса (хотя насчет первой профессии я угадал — до этого училась на актрису в Минске). И тут, работая вместе, я просто влюбился в Алену как в режиссера и женщину. Но в Школе-студии между нами ничего не происходило.
Постановка получилась талантливой, после премьеры меня пригласили в приемную Табакова и предложили работать в МХТ имени Чехова. Я сказал: «Конечно хочу, но есть обязательства перед эстонским театром». Олег Павлович попытался там договориться, чуть не разгорелся международный скандал, и я решил не раздувать его дальше. Когда Табаков вручал диплом, дал понять, что двери для меня открыты:
— Наиграешься — приезжай.
Я ответил как Шварценеггер в «Терминаторе»:
— I’ll be back («Я вернусь»).
В Таллине у меня имелся и личный, и профессиональный интерес: знал, что Алена будет ставить в Русском театре Эстонии «Палату № 6» и что у меня там уже есть роль. Как раз назначили нового худрука, наш курс специально готовили под свежий репертуар — были амбиции сделать что-то интересное. Следующий спектакль «С любимыми не расставайтесь» поставил Виктор Рыжаков, Алена была его ассистентом. У нас наконец начался служебный роман, но через полгода работа закончилась и Алена объявила:
— Все, поехала в Москву.
Я не понял:
— Как в Москву?
Сам-то еще связан контрактом... И если в прежних отношениях покорялся судьбе, которая разводила меня с дамами сердца, то здесь был уже достаточно взрослым, чтобы самому принимать решения. Полгода мотался к Алене в столицу, она ко мне в Таллин. Потом пришел к худруку и заявил: «Уеду по-любому. Или будем бодаться, или искать компромисс». Позвонил в приемную Табакова, спросил, в силе ли еще его предложение. В результате следующий год я служил в МХТ, но каждый месяц ездил в Таллин на два спектакля.
В столице мы с Аленой постоянно кочевали: то по квартирам знакомых, то по съемным. Алена хотя и не жила с прежним мужем десять лет, не была официально разведена, я подтолкнул ее это сделать. К нам переехал ее двенадцатилетний сын, который до этого жил в Воронеже с бабушкой. Мы достаточно легко нашли с Егором общий язык. Приходилось и Дедом Морозом выступать в его школе, и из полиции однажды забирать. Сейчас Егору двадцать три, он с нами не живет, но при встрече по приколу даже может меня папой назвать.
Когда у нас с Аленой появились свои дети, Олег Павлович помог с квартирой на Люберецких Полях — смогли купить по госцене. Я очень хотел ребенка, но первое время не получалось. Уже думали, что-то не так, а надо было просто отпустить ситуацию — и Варя к нам прилетела двадцать третьего апреля. Дитя любви. Жену положили в роддом девятого, за две недели Алене надоело лежать на больничной койке. Звонит:
— Больше не могу, забирай! Сегодня врач осмотрел и отправил шашлыки жарить.
— Какие шашлыки? — не понял я. — У тебя же срок подошел! Лежи!
Перезванивает радостная:
— Договорилась, меня Марьяна Спивак заберет.
Я кричу:
— Дуры! Куда собрались?
Через три минуты — новый звонок:
— А-а! Воды отошли!
Я выдохнул. Между мужчиной и женщиной есть интересный диссонанс: для будущей матери ребенок существует с первого дня беременности — она ведь носит его под сердцем, а мужчина становится отцом, только когда берет малыша на руки. Я забрал дочку через неделю — в роддом не пускали. Услышал за дверью детский крик, и как током шибануло. Сразу случился взрыв любви! Невероятное ощущение: реализация твоей природы, твое произведение. Твоя плоть и кровь, но не ты — нечто отдельное...
На Варе у нас поначалу сдвинулась крыша, все плясали под ее дудку. Я укачивал, песенки на ходу придумывал. Егор с ней гулял, ревности у него не было — разница в возрасте слишком большая. Когда поняли, что ждем сына, я не мог представить, что у нас еще кто-то может появиться, кроме Вари.
До этого жили без штампов в паспортах, я усыновлял Варю, а тут решили: надо узаконить отношения — так проще. Я все еще был гражданином Евросоюза, поехал в специальный ЗАГС на «Савеловскую». Выяснил, что нам полагается ускоренная регистрация, поскольку соблюдены целых два условия: невеста в положении и есть ребенок старше четырех лет.
Приезжаем с Аленой подавать заявление, а нам в обещанной льготе отказывают: «Ждите два месяца». Пошли к директору, тот спрашивает: «Сейчас готовы?» Отправил в комнатку с диваном и аквариумом. Появилась девушка, задала положенные вопросы, а у нас даже колец нет... Неважно! Приехали домой с бутылкой шампанского и свидетельством о браке — как раз родители были в гостях, заодно и свадьбу отпраздновали.
Когда появился Федя, на него, конечно, тоже обрушилась вся наша любовь. А четырехлетняя Варя вдруг заметила, что теперь все занимаются только братиком. Однажды сидит на полу, кубики перекладывает и между делом замечает: «Ненавижу этого мальчика». Сейчас дочке двенадцать, сыну восемь. Оба они избежали традиционной общеобразовательной школы. Перед тем как собрались отдавать в первый класс Варю, мальчик во дворе ударил ее ногой в живот. Я представил, что сейчас начнется... Наследие советских школ не вытравить, мы принялись искать альтернативу: лучше уж заплатить. Какое-то время дочь была на домашнем обучении, сейчас Варя и Федя — в школах с творческим уклоном.
— Актерские дети обычно эдакие закулисные «сыны полка». Кстати, как складывались ваши отношения с коллегами по МХТ?
— Со времен Школы-студии я чувствовал заботу Олега Павловича. На День театра он всему коллективу дарил подарки: это мог быть пакет с водкой и икрой например. Дети есть — платят премию на каждого ребенка. И ты понимаешь, что Табаков — гарант спокойствия и стабильности. Он был доступен, можно было позвонить, зайти в гримерку перед спектаклем. Шутил, что у него «комплекс полноценности».
Как Цезарь, всегда делал несколько дел одновременно: когда я вернулся в МХТ и сидел в его кабинете, Табаков ходил, что-то брал из холодильника, перекусывал, переводил деньги на благотворительность, но все это время беседовал со мной. Сразу пообещал: «Будешь занят». Одно время я играл двадцать спектаклей в месяц. Талантливые люди вообще щедры на поддержку. Владимир Машков, посмотрев «Чайку», где мы играли с Табаковым, подошел за кулисами и сказал: «Хор-роший!»
С Табаковым ушла целая мхатовская эпоха, но смена худруков — закономерный процесс. Сергей Женовач с нами уже два года, революций в театре не устраивал — ни один актер не был уволен. Как с режиссером работать с ним безумно интересно .
Он привлекает в МХТ новых мастеров: недавно мы выпустили «Чайку» с литовским режиссером Оскарасом Коршуновасом, я играю Медведенко. В спектакле удалось найти современную интонацию: когда актеры произносят текст, даже не верится, что он чеховский, хотя от оригинала мы не отходили.
— Вам вообще везет с режиссерами: сниматься стали еще в Школе-студии, к тому же у великих.
— Не жалуюсь. Первая роль — и сразу главная — в сериале «Курсанты» Андрея Кавуна. Я учился на втором курсе, от продюсера Валерия Тодоровского звонили во МХАТ, просили отпустить. Золотовицкий с Земцовым прочитали сценарий и разрешили полгода свободно посещать занятия — не знаю, кому еще делали такой подарок в Школе-студии! Потрясающий материал: Зоя Кудря писала его на основе автобиографической повести Петра Тодоровского «Вспоминай — не вспоминай».
Слышал, Петр Ефимович смотрел пробы и сразу сказал, кто на какую роль подходит. Я пробовался на три другие, но он увидел меня Алешей Шавелем. Друзей сыграли тоже «зеленые» Саня Ильин, Ваня Стебунов, Андрей Чадов и Саша Голубев. Пока снимались в Минске, подружились. Рядом играли уже известные Владимир Вдовиченков, Павел Майков, Андрей Мерзликин, Игорь Петренко...
Тогда был невероятно популярен сериал «Бригада», и я впервые увидел, что такое актерская слава. Мы со старшими коллегами зайти никуда не могли, поклонники кричали: «Пчела! Фи-ил!» Сериал показали на фестивале в Монте-Карло, куда меня тоже позвали. Вдовиченков говорил: «Если уже попал в обойму, все будет хорошо».
Сначала правда приглашали. Вскоре получил роль в «Лебедином рае» Александра Митты — режиссер посмотрел мои пробы в «Курсантах» и заинтересовался. Потом эпизод в «Ликвидации»: моего героя допрашивают Машков, Пореченков и Каморзин. Урсуляк снимал на пленку, когда закончили, выяснилось, что попала какая-то соринка, — переснимали. После выхода сериала Константин Райкин подошел ко мне в МХТ и сказал: «Видел, классно сыграл!» А я служил первый год в театре — конечно, это вдохновляло. С Сергеем Урсуляком недавно еще раз поработали в «Ненастье». Он, кстати, никогда не делает стандартных проб: просто общается с актером и все про него понимает.
Но после «Ликвидации» случился простой. Я-то думал: сейчас дела пойдут в гору, а года два никуда не звали. Потом Инна Горлова, помощница Алексея Учителя, увидела меня в спектакле «Прокляты и убиты» и пригласила в «Восьмерку». На пробы я ходил в течение полугода, снимали тоже долго — режиссер сомневающийся, никогда не спешит. Зато у Учителя на площадке культ: актер всегда прав, даже если неправ.
Снимали сорок ночных смен подряд, особенно запомнилась сцена в Сестрорецке: машина падает в реку, мы с партнером выбиваем стекла и выныриваем. Две ночи я провел в ледяной Сестре — в гидрокостюме, но все равно холодно. На берегу стояла палатка, чтобы согревать актеров: пригласили врача, он заваривал нам чаи и растирал кремами. На второй день не явился — сам заболел.
В сериал «Бесы» меня порекомендовали бывшие однокурсники Макс Матвеев и Антон Шагин. Там питерский актер во время съемок «слетел», а насчет меня Владимир Хотиненко сомневался: «Не знаю его». Когда я появился на площадке, посмотрел и выдохнул: «Ну... все будет хорошо!»
В сериале «От любви до кохання» познакомился с Александром Панкратовым-Черным. Снимали в Ясной Поляне, и все местные жители, завидев любимого актера, предлагали домашнего самогона попробовать. По пути в Москву Александр уснул, а машина заглохла. Стали просить проезжающих: «Отвезите Панкратова-Черного в Москву!» Люди не верили, заглядывали в салон, кто-то кивал: «Правда похож. А разбудите!» Потревоженный Александр сразу посылал куда подальше. Кто менее смелый, просто фотографировался со спящим кумиром. Спасли нас неравнодушные парень с девушкой.
— Многие актеры становятся заложниками амплуа или «королями эпизода», которых у вас тоже немало. Вы с таким отношением сталкивались?
— Поначалу предлагали персонажей, похожих на моего героя из «Курсантов». Потом пошли милиционеры, хотя и разные: в фильме «Счастье мое» сыграл настолько гнилого типа, что когда его застрелили, зал на «Кинотавре» разразился аплодисментами. И тут я понял: роль удалась! В «Духless 2» у Романа Прыгунова сначала прессую героя Козловского, потом спасаю... Недавно сыграл у Прыгунова в «Мертвом озере» очередного полицейского. А Данила Козловский позвал потом на роль в свой фильм «Тренер».
Со временем стали приглашать даже в исторические проекты. Довольно любопытный опыт я получил в сериале «Екатерина». Очень удивился, когда позвонили и сообщили, что я уже утвержден без проб: «Вы Ломоносова играете. Съемки в Чехии!» Пять или шесть раз летал туда и заставал на площадке нового режиссера — они почему-то постоянно менялись.
В перерывах с Сашей Яценко и Мариной Александровой гуляли по городу. Однажды звонят: «Приезжайте, у вас важная сцена!» А я заранее предупреждал, что не могу в этот день — спектакль. Они пораскинули мозгами и сообщили: «Не волнуйтесь, вашу сцену отдали Апраксину!» Он весь текст Ломоносова в результате произнес — и прокатило! Такой бардак, но с королевским размахом — костюмы, Чехия!
Вообще, я не очень люблю, когда много грима, парики, бороды, как в «Годунове», где я сыграл воеводу Михайло Нагого. Когда на лице что-то прилеплено, возникает внутреннее ощущение неправды. Понятно, что художники по костюмам стремятся к достоверности: в «Союзе Спасения», который вышел в конце декабря, в жару играли в мундирах из настоящего сукна — чуть до теплового удара не доигрались.
В «Звоните ДиКаприо!» сначала пробовался на главную роль одного из братьев — Леву Ивановского. Жора Крыжовников похвалил: «Было круто!» Но история затянулась, и когда снова пригласили на пробы, на ту роль утвердили Андрея Бурковского. Кто-то заметил: «Хорошо, что играл он, по тебе было бы сразу понятно, что в конце задушишь Петрова!» Теперь пробовался на милиционера, Жора посмотрел и предложил роль побольше — шоураннера Пети.
Когда продюсер в лице Ани Невской сообщает, что персонажа Саши Петрова надо убрать из проекта, у моего героя случается истерика: «Что я, мартышка, что ли?» В сценарии было написано, что Петя нервничает, но как это показывать, непонятно. Тут надо отдать должное чувству юмора и находчивости режиссера. Крыжовников предложил сказать фразу: «А вот Лев Толстой...» — и дальше бессвязно ругаться. После этого дубля аплодировала вся площадка, что нечасто случается.
Достаются мне, впрочем, и роли героев-любовников: в «Лучше, чем люди» я — близкий друг героя Александра Устюгова, который влюблен в его жену. После этой работы Андрей Джунковский пригласил меня в свой следующий сериал «Бихэппи»: там у меня комедийная любовная линия.
По сценарию мой герой в постели «кричит, как чайка», чем разочаровывает героиню Маши Шалаевой. Мы экспериментировали: я верещал тонким голоском на разные лады, а Маша пучила глаза. Смеялись, конечно, постоянно. Недавно вышел фильм «Верность» Нигины Сайфуллаевой, там есть очень откровенные сцены, в том числе и у меня. Забавно, что когда стреляешь кому-то в грудь, зрители понимают: это кино, а когда секс или поцелуи на экране, им почему-то хочется думать, что все происходит по-настоящему.
Иногда меня на улице узнают: «Это ж вы?» Гадаю, что сейчас скажут: «Видели вас в «Ненастье» или «Духless 2». И вдруг слышу: «Супербобровы»! Там же вы играли?» Тут же понимаю — это хорошо, значит, у меня уже много самых разных ролей на любой вкус.
— Дети не жалуются, что папа проводит с ними мало времени?
— Если ты, слава богу, востребованный артист, в личной жизни приходится платить дорогую цену. Дети утром в школе, я вечером в театре. А если съемки, экспедиция... Бывает, Варю с Федей по несколько суток не вижу. Или ночью заглядываю в комнату и застаю их спящими. Сын с дочкой часто задают вопрос: «Когда у тебя выходной?» Выходной — это праздник. Лечь на диван, открыть книжку и почитать детям сказку — редкий счастливый момент!
Благодарим МХТ имени А.П. Чехова и медиацентр театра за помощь в организации съемки.
Статьи по теме:
Свежие комментарии