Актриса Мария Кнушевицкая делится воспоминаниями об актрисе.
«Администратор застал Раневскую неодетой в гримерке, и она спросила: «Вас не шокирует, что я курю?» Не думаю, что это байка, — такая шуточка вполне в духе Фаины Георгиевны. Она могла спокойно выйти из гримерки в коридор в нижнем белье и сказать первому попавшемуся мужчине: «Теперь вы обязаны на мне жениться, вы меня видели раздетой», — рассказывает актриса Мария Кнушевицкая.
Я знала Раневскую с детства, хотя много общаться мы стали во время работы над спектаклем нашего Театра имени Моссовета «Дальше — тишина», где она и Ростислав Плятт играли главные роли. Это было ровно 50 лет назад (в этом году в театре как раз отмечали юбилей премьеры). Идея постановки пришла в голову брату моего мужа — Кириллу Рапопорту. Когда-то он служил военным переводчиком и в годы своей службы подружился с писателем Борисом Львовичем Васильевым (автором повести «А зори здесь тихие...»). Дружба вылилась в совместный сценарий знаменитого фильма «Офицеры». А однажды Кирилл посмотрел американский фильм «Уступи место завтрашнему дню» и решил переработать сюжет о двух стариках, которые не нужны собственным детям, в пьесу.
Мой муж (режиссер Михаил Рапопорт. — Прим. ред.) дал почитать эту пьесу Фаине Георгиевне. Ей история понравилась, и она захотела сыграть главную героиню. Через общего друга текст передали Анатолию Васильевичу Эфросу, которому пьеса тоже понравилась. Спектакль решили ставить в нашем театре, начались репетиции... А после них мы с мужем часто забирали Раневскую из театра на нашем видавшем виды «Москвиче» и отвозили к ней на Котельническую набережную. Про эту квартиру она со своей вечной иронией говорила: «Надо иметь мое везение, чтобы в высотном доме жить на втором этаже!»
Муж подвозил Раневскую из театра и в тот день, когда Москва с великими почестями провожала в последний путь маршала Малиновского. Весь центр был перекрыт. В поисках проезда они колесили по улицам, по пути им попадались разные театры, и почти про каждый Раневская, кивая в окно, говорила: «И в этом театре я работала. Но даже вспомнить об этом не хочу...» Или: «А вот в этом театре… Нет, это тоже лучше не вспоминать». После той поездки по Москве у Раневской появился очередной рассказ, и начинался он со слов: «Ой, помню, когда мы с Мишей хоронили Малиновского…» В последнем в своей жизни интервью, которое она дала театральному критику Наталье Крымовой, на вопрос: «Почему вы кочевали из театра в театр?» — Фаина Георгиевна ответила: «Искала святое искусство». — «Нашли?» — «Да. В Третьяковской галерее». Но думаю, что сменить столько театров Раневской пришлось прежде всего из-за ее собственного сложного характера. Фаина Георгиевна крайне редко оставалась довольна режиссерами. Не стал исключением и Анатолий Васильевич...
Всем было интересно, как Эфрос будет репетировать, мы видели его замечательные спектакли в других театрах и знали его как выдающегося режиссера. После первой репетиции Ростислав Янович Плятт сказал: «Боже мой, это настоящее! Ребята, это настоящее!» Мы тоже это почувствовали — для всех нас репетиции с Эфросом стали счастьем. И только Раневская была в своем репертуаре — режиссер выслушал от нее немало критики. Не оценила она и сценическое оформление Бори Мессерера. Например, в качестве элемента декорации над старым буфетом был укреплен какой-то поломанный велосипед. Раневская сказала: «Я не выйду на сцену, пока это тут висит. Меня этим велосипедом пристукнет!» Также было задумано, что на сцене будет вращаться несколько кругов и актерам надо будет переходить с одного на другой в процессе спектакля. Раневской в силу возраста это было уже трудно, и от идеи пришлось отказаться.
По тогдашним правилам спектакль должен был пройти приемку у специальной комиссии. Пришли все эти «цензоры от культуры» и сели в зале с лицами, не обещающими ничего хорошего: ну-ну, мол, что вы там нам покажете про этих американцев... И мы показали! В конце спектакля из зала послышались всхлипывания — это циничные цензоры и идеологические начальники не смогли сдержать слез! А уж каким образом наш театр выдержал премьеру, почему у нас не рухнул потолок — вообще непонятно! Когда все артисты собирались на финальные поклоны, я увидела, как за кулисами нервно ходит Эфрос. Я подошла, робко погладила его по плечу и сказала: «Анатолий Васильевич, ну не надо так волноваться. Шостаковичу на премьере «Светлого ручья» было хуже».
Он на меня посмотрел удивленно, слегка улыбнулся и ответил: «Ну спасибо за такое сравнение, я счастлив». В тот вечер были такие овации, такие благодарные и восторженные крики летели из зала, что их невозможно забыть и 50 лет спустя. На поклоне я стояла недалеко от Раневской и своими ушами слышала, как она сказала Плятту: «А, подлец, переиграл меня». Конечно, это было не так, они были равновеликими. Когда на сцене шла сцена их прощания, у нас, артистов, ожидающих выхода на сцену за кулисами, было впечатление, что мы находимся в хлюпающем болоте — потому что весь зал плакал. В дальнейшем на этом спектакле постоянно дежурила «скорая помощь» — зрителям иногда делалось плохо…
У Раневской был свой способ ввести себя в нужное состояние перед спектаклем: и без того резкая с людьми, она сама себя заводила. И тут уж ей лучше было под руку не попадать. Могла рабочему или осветителю, преградившему выход на сцену, нагрубить: «Посторонись… (здесь могло быть очень грубое словечко), актриса идет!» Впрочем, с тем же успехом от нее иной раз доставалось и «народным», например, про своего друга Плятта она нередко говорила: «Опять эти «пляттские» штучки…», или «всякая плятть…»
А как она любила эпатировать! Известна история про то, как один администратор застал Раневскую в гримерке неодетой, и она без тени смущения спросила: «Вас не шокирует, что я курю?» Не думаю, что это байка, —такая шуточка вполне в духе Фаины Георгиевны. Она, даже в преклонном возрасте, могла спокойно выйти из гримерки в коридор в нижнем белье и сказать первому попавшемуся мужчине: «Теперь вы обязаны на мне жениться, вы меня видели раздетой». Мой супруг тоже становился участником этого «номера». Похожую фразу она бросила и его брату Кириллу Рапопорту, который после разбора пьесы уезжал от нее под утро: «Кирилл, вы вышли от меня в пять утра, вы опорочили мое доброе имя…»
Как я уже говорила, первая встреча с Фаиной Георгиевной у меня произошла задолго до моего поступления в театр. В Москве был замечательный дом, где одной семьей жили директор Большого театра Яков Леонтьевич Леонтьев и нейрохирург Андрей Андреевич Арендт (потомок лейб-медика Николая Арендта, который зондировал ранение Александра Сергеевича Пушкина и ухаживал за ним после дуэли с Дантесом) — они были женаты на родных сестрах, Евгении и Дарье Андреевых. Жили они всегда единой семьей и очень дружно. В молодости Андреевы обитали в Таганроге, откуда родом Раневская, и с тех далеких времен их связывала дружба. Сестры были свидетельницами и первого успеха, и первого провала начинающей артистки Раневской. С родителями я часто бывала в доме Леонтьевых — Арендтов и слышала истории про молодую Фаину Георгиевну, а нередко встречала и ее саму.
Особенно мне запомнился один рассказ Евгении Григорьевны: как молодой Фаине в какой-то антрепризе дали роль Маши в «Живом трупе». Маша — цыганка, певица, поэтому роль была еще и музыкальной. А Раневская, кстати, обладала прекрасным слухом и голосом. Но счастье юной актрисы было недолгим. Евгения Григорьевна рассказывала: «Был серый-серый день. Мы переходили с сестрой городскую площадь, на которой после праздника осталась карусель. Эта карусель двигалась, и мы увидели, что на игрушечной лошадке верхом сидит Фаина и тоскливо грызет какой-то бублик. В этот момент она была олицетворением вселенской тоски. Мы подошли, спросили: «Фаина, что с вами? Почему вы одна?» — «Меня выгнали из театра», — ответила она потухшим голосом. «Как? За что?» — «Я проспала спектакль». Эта картинка получилась такой выразительной, что воображаемый образ одинокой, немного нелепой девушки и той зрелой, ироничной женщины, которую я знала в детстве, слились у меня воедино — так, будто это я сама была знакома с юной Раневской...
Еще Фаину Георгиевну я встречала на так называемых сборных концертах, где выступала моя мама — солистка Большого театра Наталья Дмитриевна Шпиллер. В те годы в таких представлениях участвовали лучшие представители всех жанров искусства: Майя Плисецкая, Аркадий Райкин, Давид Ойстрах, Иван Москвин, Алексей Грибов, Ростислав Плятт, Вера Марецкая… Во время каникул или перед выходными мама часто брала меня с собой, чтобы я не болталась по дворам. Раневская в этих концертах чаще всего выходила в роли спекулянтки из спектакля «Шторм», или они с Осипом Абдуловым играли чеховскую «Драму». (В телевизионной постановке этой пьесы партнером Раневской стал Борис Тенин. — Прим. ред.) В Театр имени Моссовета многие приходили на «Шторм» только ради Раневской. И после сцены с Манькой-спекулянткой зрительный зал редел. Потом спектакль сняли с репертуара. А уже когда я работала в театре, Завадский восстановил «Шторм». В нем была занята вся труппа, кроме Раневской. Когда у него спросили: «Куда из новой редакции исчезла сцена со спекулянткой?» — он ответил: «Понимаете, Фаина Георгиевна так много играет этот эпизод в концертах, что сцена будет смотреться вставным номером».
Как-то Фаина Георгиевна меня спросила: «Деточка, мне сказали, что ваша мама всегда просила администраторов не ставить ее в концертах после меня. Скажите, пожалуйста, это правда?» Я говорю: «Фаина Георгиевна, не знаю, спрошу у мамы». Пришла домой, говорю: «Мама, скажи, было такое?» Она говорит: «Конечно. Дело в том, что не смотреть Раневскую, когда она играла, я не могла — это был праздник. Но я всегда так хохотала за кулисами, что у меня начиналось несмыкание связок — и петь я уже не могла». Я это пересказала Фаине Георгиевне — она осталась очень довольна.
Зрители до сих пор обожают ее комедийных персонажей вроде Ляли из «Подкидыша». Но почему-то часто забывают о серьезных ролях. Например, в фильме «Мечта» Михаила Ромма. Сцена Розы Скороход с сыном в тюрьме, их диалог через решетку — это грандиозная работа. Недаром президент США Франклин Рузвельт, посмотрев эту картину, сказал, что «Мечта» — один из лучших фильмов мирового кинематографа, а Раневская — величайшая трагическая актриса эпохи. Кстати, и Сталин высоко ценил талант Фаины Георгиевны. На одном из приемов в Кремле он сказал: «Вот товарищ Жаров — хороший артист. Но, как Жарова в кино ни одень, ни загримируй — сразу видно, что это артист Жаров… А вот Раневской иной раз и прическу не меняют, а перед нами совершенно другой, неузнаваемый образ». Эти слова слышал друживший с Раневской Михаил Ромм. Вернувшись с приема ночью, он сразу позвонил Фаине Георгиевне и передал ей слова вождя. Фаина, не веря своим ушам, попросила повторить цитату еще раз.
О том, что она была одинока, сказано и написано очень много. Единственной родственницей Фаины Георгиевны была сестра Белла, которая прожила с ней совсем недолго. Когда я родила своего сына Андрея и лежала в роддоме, мне туда передали письмо от моего папы (Святослав Кнушевицкий — выдающийся виолончелист. — Прим. ред.): «Встретил на углу Пушкинской Раневскую, она мне рассказывала трагическую историю о приезде своей сестры в Москву. Я хохотал как безумный, толпа вокруг шла и оглядывалась на нас. Боже мой, какого же безмерного таланта Фаина!..»
Позже я и сама слышала от Раневской этот рассказ. Как известно, сестры разлучились в молодости. Белла после революции эмигрировала и большую часть жизни провела в Париже, а когда овдовела, решила перебраться к сестре в Москву. И вот Фаина Георгиевна встречает Беллу в аэропорту, ведет к стоянке такси. Сестра спрашивает: «Фаина, а где твой car?» — «У меня нет машины, у советских артисток не бывает личных автомобилей». Потом, доехав на такси до дома на Котельнической и осмотревшись в маленькой двухкомнатной квартире, Белла поинтересовалась: «Фаина, а где твои бриллианты?» — «У советских артисток бриллиантов нет!» Вроде бы тема была закрыта.
Но вскоре к Раневской заглянула соседка по подъезду Галина Уланова. Балерины Большого театра зарабатывали неплохо — в общем, кое-что из драгоценностей у Галины Сергеевны имелось... «Это кто?» — уточнила Белла. «Это Уланова, прима-балерина, народная артистка СССР», — ответила Фаина. Белла промолчала. А еще через какое-то время пришла другая балерина, Ольга Лепешинская при полном параде. А у Ольги Васильевны бриллиантов не было разве что в носу. «Подожди-ка, а это кто? — спросила сестра. — Тоже артистка, да?» — «Да», — признала Раневская. Тогда Белла зарыдала и сказала: «Фаина, я все поняла, ты просто плохая артистка». Конечно, я, слушая эту историю, тоже хохотала от души.
После смерти сестры единственным по-настоящему близким существом Фаине Георгиевне стал пес Мальчик. Вообще-то я очень люблю животных, но противней этой собаки в своей жизни не встречала. Она подолгу лаяла на всех, приходящих в дом. Раневская ее подобрала на улице. Объясняла: «Вы знаете, Мальчик такой несчастный — его били, он голодал. А вот сейчас, видите, лежит на ковре и напоминает мне Горького на Капри». Песик был коротконогий, а Раневская его ужасно раскормила, он стал напоминать бочонок. По этому поводу актриса шутила: «Ну что вы хотите, у нас с ним одинаковая походка». И еще: «Мой Мальчик съедает курицу, а я ем кожу». Зато Мальчик охранял квартиру, в которой никогда не запиралась дверь.
Фаина Георгиевна была очень хлебосольна. И часто в порыве щедрости делала гостям какие-то подарки, о которых потом сама жалела. Однажды она презентовала Руфине Нифонтовой итальянское кольцо, которое ей некогда подарила Ахматова. А в одну из ночей, когда мы с Мишей сидели у нее, Раневская сняла со стены свой карандашный портрет, который нарисовал Николай Павлович Акимов (театральный режиссер, сценограф, педагог, художник, художественный руководитель Ленинградского Театра комедии — ныне Санкт-Петербургский академический театр комедии имени Н. П. Акимова. — Прим. ред.), и вручила моему мужу, надписав: «Дорогому Мишеньке… Ночь, четыре утра…» и т. д. Мне же она подарила рисунок Анатолия Зверева. Когда умер Николай Акимов, Фаина Георгиевна вдруг сказала: «Мирочка, попросите у Мишеньки прощения, но я хочу, чтобы портрет, который я ему подарила, был у меня. Это память о Николае Павловиче». Миша мой уперся, сказал: «Не отдам ни за что!» Но через какое-то время мы все-таки сняли этот портрет со стены и, не без сожаления, вернули его Раневской…
Несмотря на то что в театре с Раневской все обращались как с хрустальной вазой, она обязательно попадала в какие-нибудь истории. У нас был администратор Виктор Михайлович Сигалов, который обожал актеров и Раневскую в частности — иначе как Фуфочкой ее не называл (это разрешено было только самым близким людям). Когда Раневская отправлялась с театром на гастроли, Сигалов нам говорил: «Ой, ребята, оставьте меня в покое — это у вас гастроли, а у меня Фуфа на руках, и работы у меня, поверьте, больше!» Общение с Раневской было в радость, за ней хотели ухаживать, потому что с ней было интересно! Фаина Георгиевна обожала артиста Михаила Львова. Поэтому на сцену и со сцены ее провожали он или помощник режиссера Машенька Вишнякова. По этому поводу у Львова в театре было прозвище Фуфоводитель. А переезжать с Котельнической набережной в Южинский переулок Фаине Георгиевне помогали Ирина Карташева, Ия Саввина и Марина Неелова. «Надеюсь, вы не забыли мои похоронные принадлежности?» — спросила их Раневская. «А что это?» — переспросили актрисы. «Как — что? Мои награды!»
Когда театр выезжал на гастроли, обязательным условием Раневской было, чтобы купе располагалось не над колесом. «Я хочу в поезде хоть немножко поспать», — сетовала она. Выкупить купе для нее одной не позволяли советские правила, поэтому ее соседкой чаще всего становилась актриса и режиссер Инна Данкман. Инна Александровна была очень хозяйственная, заботливая, Раневская же, наоборот, — беспомощна в быту, поэтому они хорошо дополняли друг друга. Данкман рассказывала: «Раневская говорит: «Инночка, у меня в сумке есть что-то вкусненькое, кажется, мне после спектакля подарили шоколад. Достаньте, пожалуйста». Инна была в легком шоке, когда открыла сумку Фуфы — там царил полный хаос: крем, который выдавился на растрепанные записные книжки, одна перчатка, расческа, шпильки, другие женские штучки, ну и растаявший шоколад, конечно... Однажды после спектакля Данкман и Раневская сели в свое купе...
Разговорились. Фаина Георгиевна спрашивает: «Инночка, а почему вы не ставите Островского?» Раневская обожала этого драматурга: его самобытную московскую речь, ситуации, сатиру. А Данкман отвечает: «Знаете, Фаина Георгиевна, я не очень люблю Островского». — «Инночка, да вы с ума сошли». Едут дальше, время позднее, слышен только размеренный стук колес — весь вагон утихомирился, многие легли спать. Инна Александровна курила. Фаина Георгиевна тоже когда-то курила, но после смерти Павлы Леонтьевны Вульф (самого близкого ей человека) бросила. Инна вынимает сигарету… Тогда только появились первые заграничные бензиновые зажигалки, и Данкман кто-то такую подарил. Фаина Георгиевна говорит: «Инночка, как же хорошо — я так люблю тиши…»
В этот момент Данкман щелкает зажигалкой, и она у нее в руках взрывается… Крик, распахивается дверь купе, оттуда в коридор вырываются клубы дыма, все замирают, повисает тревожная пауза, и вдруг раздается невозмутимый голос Раневской: «Инночка, мы что-то говорили насчет тишины?» И гомерический хохот обеих. Слава богу, никто не пострадал. Но знаете, меня потрясает, что у Раневской и в момент взрыва родилась очередная острота…
Спектаклю «Дальше — тишина» исполнилось 50 лет. Нет уже большинства его участников: Ростислава Плятта, Анатолия Адоскина, Ирины Карташевой, Бориса Иванова, Михаила Львова. Но эту постановку продолжают показывать по телевидению, и конечно, только благодаря не проходящей с годами популярности Фаины Раневской. А мы, кто еще работает в театре: Леня Евтифьев, Галина Дашевская, Нина Коновалова, Елена Бероева, Владимир Сулимов и я — храним память о наших выдающихся партнерах и стараемся передать опыт, который получили от них, молодым артистам.
Статьи по теме:
Свежие комментарии