В Крыму бытует легенда о татарине-пилигриме, который отправился в Мекку из Алупки, когда та была...
В Крыму бытует легенда о татарине-пилигриме, который отправился в Мекку из Алупки, когда та была еще пустынной местностью. Вернувшись, бедняга решил, что Аллах помутил его разум, иначе откуда здесь взяться дворцу? Вдруг кто-то тронул его за плечо — перед ним стоял хозяин здешних мест граф Воронцов. Узнав, в чем дело, тот рассмеялся и провел гостя по своим владениям...
В поисках мужа графиня обошла полдворца. Их дочь собиралась замуж за Андрея Шувалова, а отец все еще не выделил приданое. Елизавета Ксаверьевна намеревалась поговорить с супругом. Обнаружила его в библиотеке.
— Мишель, мне кажется, ты невнимателен к Софи, — раздраженно начала она. — Совершенно забыл о приданом.
Воронцов отложил книгу и взглянул на жену. Она была уже немолода, но по-прежнему обворожительна, и у него привычно заныло сердце.
— Лиза, любезный друг, ты неправа — я все помню. И уже отписал Софии некоторые из имений, в коих насчитывается шесть тысяч шестьсот пятьдесят девять душ, — как всегда снисходительно-невозмутимо ответил он и благоразумно сменил тему: — Представь, мои опыты по калифорнийской магнолии дали результаты — кусты прижились и зацвели.
Жена прижала руки к вискам: «Он по-прежнему равнодушен к Софи. Он ничего не забыл» — и не говоря ни слова, вышла из комнаты. Граф подошел к окну. Парк тонул в сумерках, с гор наплывал туман. Очертания Ай-Петри напоминали развалины средневекового замка. Почти двадцать лет назад он начал строить уголок Англии на Южном берегу Крыма. Тогда же случилась и неприятная история, ставшая семейной тайной.
...В мае 1823 года граф Михаил Семенович Воронцов, представитель одной из самых именитых дворянских фамилий империи, красавец и умница, был назначен новороссийским генерал-губернатором и наместником Бессарабии. Подыскивая место для летней резиденции, он увидел с яхты под грядою Ай-Петри скалистый мыс. На его склонах, словно брошенные чьей-то могучей рукой, разметались огромные глыбы. Средь них мелькали редкие крыши татарских саклей.
— Как называется селение? — поинтересовался Воронцов.
— Алупка, — ответил сопровождающий его командир сторожевого батальона Феодосий Ревелиоти.
Хорошо ладивший с местным населением грек уговорил жителей продать наместнику свои наделы и переселиться выше, пообещав построить в Алупке мечеть.
Прежде чем приступить к обустройству имения, предстояло преобразовать рельеф и снести гору, закрывающую море. Саперы взрывали скалы, ровняли склоны, готовили ложа для дорог и террас. Каменистую почву, на которой росли чахлые кустарники, покрывали плодородной землей — на осликах и лошадях ее доставляли в мешках с ай-петринской яйлы и телегами возили из черноземной Малороссии. Уже осенью 1824 года заложили основы Алупкинского парка и произвели первые посадки.
Постройку дворца Воронцов доверил англичанину Томасу Харрисону, но архитектор внезапно скончался. Тем не менее проект начали воплощать в жизнь — возвели фундамент и граф лично вбил колышки на том месте, где потом появился главный дом.
В 1831 году ему пришлось срочно выехать в Лондон к отцу: престарелый дипломат, предчувствуя скорый уход, желал проститься с сыном. В Англии Михаилу Семеновичу представили модного архитектора Эдварда Блора. Близкий друг Вальтера Скотта, Блор проектировал шотландскую усадьбу писателя — замок Абботсфорд под Эдинбургом, стилизовав его под XVI век.
Воронцов загорелся новой идеей. Получив воспитание на берегах Темзы, он сделался англоманом и в своем крымском имении задумал создать уголок «старой доброй Англии», предложив Блору возвести замок в стиле эпохи Тюдоров. Но тут возникла загвоздка: Эдвард не собирался ехать в далекий неведомый Крым. Однако он убедил графа, что сумеет спроектировать здание по эскизам местности, вписав его в рельеф, и блестяще с этим справился. Контуры дворца отражали причудливые очертания горных вершин, возвышающихся над Алупкой. Оригинальная авторская задумка очень впечатлила Воронцова, в итоге Блор получил гонорар, а в Крым выехал его ученик — Вильям Гунт.
Новый проект возводили на старом фундаменте. За камнем далеко ходить не стали, брали прямо из-под ног, используя разбросанные повсюду глыбы серо-зеленого диабаза. Эти грандиозные нагромождения подарила Алупке сама природа во время землетрясения, случившегося около пятидесяти миллионов лет назад. Диабаз настолько тверд, что обычно его использовали для мощения дорог. В Алупке же впервые применили для строительства дворцового комплекса.
Диабаз плохо подвергался обработке. Двадцать лет искусные мастера высекали рукотворное чудо. Приятель Пушкина Никита Всеволожский, посетивший Алупку в 1836 году, остроумно заметил: «Приятно было бы иметь и табакерку из этого камня, а здесь из него целый дворец».
Изюминкой дворца стали и его разные фасады: северный — поздняя готика, южный выдержан в мавританском стиле, навеянном восточными мотивами. Даже надпись на центральном портале была на арабском языке: «Нет победителя, кроме Всевышнего!»
Дворец венчала Львиная терраса — роскошная мраморная лестница, на боковых выступах которой расположились три пары царственных львов из каррарского мрамора, выполненных по заказу Воронцова в мастерской знаменитого итальянского скульптора Джованни Бонанни.
Всех волновал вопрос: во сколько обошлось хозяину это великолепие? Тайны он из этого не делал и писал просто: «Дворец мне стоил очень дорого. Первоначально я записывал суммы, отпускаемые на постройку, но когда расходы превысили миллионы, перестал их записывать».
В конце лета 1824 года в Алупке появился выписанный из Германии садовник Карл Кебах. Жалованья ему положили тысячу триста рублей в год, в придачу выделяли муку, сало и вино. О Кебахе говорили: он рожден, чтобы стать садовником, — предки Карла занимались садами с XVII века. Но здесь, в Крыму, каждый клочок земли ему приходилось отвоевывать у скал.
Верхний парк был разбит «в диком жанре» с россыпями каменных глыб, замшелыми скалами и водопадами. Нижний представлял собой итальянский сад: несколько террас соединяли лестницы и дорожки, серпантином спускающиеся к морю.
Со всех концов света в Алупку шли посылки с растениями. Благоприятный климат позволил прижиться итальянской пинии, ливанскому кедру, коралловому дереву, секвойе. В прибрежной зоне была оливковая роща, выше — обширные виноградники, в которых прививали разные сорта — «особливо мускаты».
Елизавета Ксаверьевна взяла на себя заботы по художественному оформлению парка. Под ее присмотром разводили розы и разбивали цветники. Она подружилась с садовником и называла его «мой добрый Кебах».
«Утомление и рассеянность не покидают меня последнее время», — устало думал Воронцов, стоя у окна. Немало лет провел он в заботах о процветании этого края и начал с искоренения известной русской беды — бездорожья. По его распоряжению проложили шоссе, окаймляющее южный берег полуострова, проехав по которому в 1837 году, Василий Андреевич Жуковский восторженно написал в дневнике: «Чудная дорога — памятник Воронцову». Граф содействовал и развитию крымского виноградарства. На Южном берегу высадили более четырех миллионов французских, испанских и греческих виноградных лоз. В Алупке заложили первый винный погреб и производили вина, не уступающие лучшим европейским. Он развивал торговлю и мореплавание, первым в России создав морское пароходство.
Постоянная резиденция генерал-губернатора располагалась в Одессе, но только здесь, в Алупке, он чувствовал себя по-настоящему счастливым. И вот старая заноза вновь напомнила о себе...
Со своей будущей женой Михаил Семенович познакомился во Франции. Эльжбета Браницкая была младшей дочерью польского магната Ксаверия Браницкого и племянницы светлейшего князя Потемкина Александры Энгельгардт. Юная полячка обладала чарующим обаянием, которое заставляло всех видеть в ней красавицу, коей она, в общем-то, не являлась. Эльжбета принесла мужу огромное приданое.
Для окружающих они были идеальной парой. «Вот чета редкая! — восклицал московский почт-директор Александр Булгаков. — Какая дружба, согласие и нежная любовь между мужем и женою!» Так продолжалось до тех пор, пока в доме не появился третий...
В начале июля 1823 года из захолустного Кишинева в шумную Одессу переводят Александра Пушкина. Числясь мелким канцелярским чиновником по ведомству иностранных дел, он не был обременен обязанностями и жизнь в Одессе повел вполне приятную: с утра купание, затем трубка и кофе, прогулка, за ней — обед в дружеской компании в ресторации Оттона, вечером опера. Довольно часто поэт обедал и у генерал-губернатора, «стол которого открыт был постоянно для всех служивших при нем». В распоряжении Пушкина оказалась и великолепная библиотека графа. И все бы ничего, если бы предметом очередного увлечения влюбчивого поэта не стала супруга Воронцова.
В конце октября графиня родила сына Семена, а в декабре, оживленная и нарядная, уже начала появляться в свете. Она любила веселье, охотно посещала театры и балы, слыла кокеткой и обожала кружить головы поклонникам. «С врожденным польским легкомыслием... желала она нравиться, и никто лучше ее в том не успевал, — свидетельствовал известный мемуарист Филипп Вигель. — Быстрый нежный взгляд ее миленьких глаз пронзал насквозь; улыбка ее уст, казалось, так и призывает поцелуи».
Пушкин был пленен. Все чаще в его черновиках мелькал профиль прелестной губернаторши, и как отмечали свидетели, «нельзя было графу не заметить его чувств». Воронцов хотя и привык к тому, что супруга вечно окружена сонмом поклонников, но пылкость поэта переходила разумные границы.
Необременительная опала в Одессе закончилась для Пушкина крайне неприятно. Виной всему оказалась саранча. В мае 1824 года полчища прожорливых насекомых оккупировали степи. Для сбора информации о размерах бедствия наместник мобилизовал всех чиновников, в том числе коллежского секретаря Александра Пушкина.
Распоряжение поэт проигнорировал и провел несколько дней в имении приятеля Добровольского, где отметил свое двадцатипятилетие, распивая венгерское и читая первую главу «Евгения Онегина». Вернувшись, предоставил в канцелярию губернатора издевательский рапорт, о котором тот, впрочем, в письме к дипломату Антону Фонтону отзывался вполне дружелюбно и даже с юмором: «Мой милый Фонтон, никогда не угадаете, что там было. Стихи, рапорт в стихах! Пушкин писал: «Саранча летела, летела и села. Сидела, сидела — все съела и вновь улетела». Три дня я не мог избавиться от этой глупости. Начнешь заниматься, а в ушах все время: летела, летела, все съела и вновь улетела».
Отношения тем не менее разладились. Досада поэта на губернатора из-за злополучной саранчи не утихала. Пушкин написал резкое послание с просьбой об отставке и изощрялся в эпиграммах. Воронцов искал способы прекратить его волокитство.
Возмущенная происходящим княгиня Вяземская писала мужу в Москву: «Ничего хорошего не могу сказать тебе о племяннике Василия Львовича. Это совершенно сумасшедшая голова, с которой никто не может совладать... Он натворил новых проказ... захотел выставить в смешном виде важную для него особу — и сделал это; это стало известно, и, как и следовало ожидать, на него больше не могли смотреть благосклонно».
«Кажется, Воронцов и добр, и снисходителен, а и с ним не ужился этот вертопрах», — судачили и в одесских кофейнях. Графиня-де очень любезно обращается с поэтом, но ее супруг от него уже отворачивается.
Воронцову, конечно, докладывали, что Пушкин поносит его имя. Тот своего возмущения поэту не высказывал, но написал министру иностранных дел Нессельроде о желательности его удаления из Одессы: «...избавьте меня от Пушкина, это, может быть, превосходный малый и хороший поэт, но мне бы не хотелось иметь его дольше ни в Одессе, ни в Кишиневе».
Четырнадцатого июня 1824 года чета Воронцовых и их гости отправились на яхтах в гурзуфское имение. Пушкин надеялся, что примет участие в увеселительной поездке, но его не пригласили. Самолюбие поэта было уязвлено. Он ругал графа в ресторанах и на купанье, в письмах друзьям и знакомым: «Воронцов — вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думал о себе что-то другое». В запале написал хлесткое четверостишие:
Полу-милорд, полу-купец,Полу-мудрец, полу-невежда,Полу-подлец, но есть надежда,Что будет полным наконец.
Элиза была неприятно поражена злостью и несправедливостью эпиграммы. В конце июля она вернулась в Одессу, но жила за городом на даче Рено и собиралась к матери в Белую Церковь, в фамильное имение Браницких. Граф же оставался в Крыму — именно в эту поездку он обнаружил Алупку и занялся новым имением.
Хотя двери гостиной Воронцовой для поэта не закрылись, обращалась она с ним довольно сухо. Пришло известие, что просьба об отставке поэта удовлетворена. Ему было предписано покинуть Одессу и проследовать на жительство в Псковскую губернию. Александр Сергеевич отправился с визитом на дачу Рено, оттуда к княгине Вяземской прибежал растерянный, без шляпы и перчаток. На другой день Воронцова покинула Одессу, а вскоре, получив «прогонных на три лошади триста восемьдесят девять рублей четыре копейки», уехал и поэт.
Ни Пушкин, ни граф Воронцов не догадывались, в какую коварную интригу вовлечены. Оказалось, что у «несравненной властительницы Одессы и берегов Тавриды» имелся тайный и куда более удачливый поклонник. Чиновник особых поручений Александр Раевский был в доме губернатора своим человеком: его семья состояла в родстве с графиней Браницкой. Молодой человек был безумно влюблен в прекрасную Элизу, да и она была неравнодушна к его ухаживаниям. Однако у этого тайного романа оказался горький привкус.
Современники отмечали, что характер Раевского составлен из смеси чрезмерного честолюбия, зависти, хитрости. Интриги были его стихией. Заметив увлечение Пушкина графиней, он ловко выставил эту влюбленность напоказ и сделал поэта главной мишенью ревности Воронцова.
Третьего апреля 1825 года Элиза родила дочь. Злые языки утверждали, что отец Софьи — Раевский. Спустя некоторое время, то ли поняв натуру этого «демона», то ли просто охладев к нему, Елизавета Ксаверьевна удалила от себя любовника. В 1827 году супруги уехали в Англию и вернулись лишь год спустя. Графиня по-прежнему избегала Раевского, но он всюду преследовал ее.
В июне 1828 года разразился скандал, взбудораживший всю Одессу. Воронцовы принимали царскую чету. В один из дней, когда графиня с приморской дачи ехала на встречу с императрицей, ее карету на улице остановил Раевский и размахивая хлыстом, принялся говорить дерзости. «Позаботьтесь о нашей дочери», — крикнул он, когда кучеру удалось тронуться с места.
Графиня пришла в ужас и потребовала от мужа, чтобы наглецу было отказано от дома. Воронцов впервые вышел из себя и написал письмо в Петербург, после которого последовало высочайшее повеление о немедленной высылке Раевского в Полтаву. Граф принял все меры, чтобы репутация жены не пострадала, и признал Софью своей дочерью. Однако безумно любя других своих детей, к этой девочке оставался холоден — забыть измену Элизы Михаил Семенович не мог. Внешне Софи резко отличалась от остальных членов семьи: темноволосая, смуглая и кареглазая — точная копия Раевского.
С годами былые страсти поутихли, и супруги очень сблизились. Способствовало этому в том числе и общее горе: из шести детей они потеряли четверых — троих в младенчестве, Александрина умерла в девять лет. Глядя на страдания девочки, графиня едва не сошла с ума, а после надолго слегла...
Губернаторские обязанности не позволяли графу подолгу жить в одном месте, поэтому в любимой Алупке Воронцовы бывали наездами. В конце декабря 1844 года в Алупку доставили письмо — император Николай I предлагал графу принять под свою руку Кавказ. Перед тем как отправиться к месту нового назначения, Воронцов пишет в Петербург боевому другу генералу Ермолову: «Любезный Алексей Петрович! Ты, верно, удивился, когда узнал о назначении моем на Кавказ. Я также удивился, когда мне предложено было это поручение, и не без страха оное принял: ибо мне уже 63-й год».
Елизавета Ксаверьевна находилась при муже во всех местах его службы и даже сопровождала в военных походах на Кавказе. С гордостью сообщал Михаил Семенович другу Ермолову: «В Дагестане она имела удовольствие идти два или три раза с пехотою на военном положении, но, к большому ее сожалению, неприятель не показывался».
Летом 1851 года здоровье графа стало резко ухудшаться. Он уже не мог держаться в седле и пользовался коляской. Кроме того, стало быстро падать зрение, и он украдкой пользовался очками. Елизавета Ксаверьевна помогала мужу как могла, приняв на себя обязанности его секретаря: писала под диктовку письма, читала приходящую почту, прошения. На склоне лет Воронцов в записках отнесет свой семейный союз к разряду счастливых. Правда перечисляя даты рождения детей, «забудет» указать Софьину...
Михаила Семеновича Воронцова, к тому времени светлейшего князя и генерал-фельдмаршала, не стало шестого ноября 1856-го. Елизавета Ксаверьевна пережила мужа на двадцать четыре года. Ее старшая внучка Елизавета Андреевна Воронцова-Дашкова стала последней хозяйкой Воронцовского замка. После революции дворец был национализирован и с 1921 года превращен в музей.
...Осенью 1941 года в лес, где скрывались партизаны, пришло донесение — в оккупированной Алупке открыт для посетителей Воронцовский дворец! Шефом музея назначен некий «господин С.Г. Щеколдин». Командир отряда вспомнил, что этот человек служил в музее научным сотрудником и спас дворец от взрыва, который намеревался устроить уполномоченный НКВД.
Фронт быстро приближался, немцы бомбили Ялту. В городе — паника. Степан Григорьевич Щеколдин отправил жену в эвакуацию, а сам вернулся в Алупку. В Воронцовском музее — богатейшие коллекции, и его тревожила мысль, что их не успеют вывезти. Все ценности упаковали в сто сорок четыре ящика, часть вывезли в ялтинский порт, прочие остались в Вестибюле, Гардеробной, Ситцевой комнате и Столовой «Большого дома» — так называл свой дворец Михаил Воронцов. Но эвакуация не состоялась, предчувствия не обманули Щеколдина: зафрахтованный теплоход потопили. Красная армия отступала к Севастополю, и Степан решил остаться под немцами. Бросить дворец он не мог.
Москвич по рождению, в конце тридцатых Щеколдин впервые приехал в Евпаторию, где жили родители его жены. Увидев Алупкинский музей, был очарован и устроился туда работать. «Его красота, величие потрясли, он стал моей любовью на всю жизнь», — признавался Степан Григорьевич. И вот теперь Воронцовский замок обречен: по городу прошел слух, будто его собираются взорвать. Щеколдин дневал и ночевал в музее. Однажды во двор въехала машина НКВД, груженная взрывчаткой...
В Шуваловском корпусе дворца с начала войны размещался штаб истребительного батальона. Щеколдин побежал туда с криком: «На помощь! Взрывать хотят!» Комиссар Александр Поздняков, бывший музейщик, развернул машину и поставил дворец под охрану.
Но пришел день, когда Шуваловский корпус опустел: истребительный батальон ушел в горы. Щеколдин остался вдвоем с музейным сторожем Кухарским. Поскольку ощущение страшной опасности, нависшей над беззащитным шедевром, не оставляло Степана, он обратился в горисполком.
— Дворец взрывать не будем, — успокоил председатель. И неожиданно добавил: — Ты ведь хорошо его знаешь. Жди распоряжения по телефону — возьмешь керосин, обольешь все подвалы и подожжешь.
— Вы с ума сошли! — возмутился Щеколдин. — Миллионные ценности, памятник культуры, и — сжигать?! Разве это фашистов остановит?
Чиновник был непреклонен:
— Знаешь приказ товарища Сталина? Врагу ничего не оставлять.
Вернувшись в музей, Степан перерезал телефонный провод. Сторож спрятал и сам аппарат. Наутро они узнали: ночью последние части и руководство города покинули Алупку.
Через три дня явилась новая власть: «Огромные бельгийские быки везли орудия, шли обозы, моторизированные части. В небе гудели мессершмитты. На улицах — громкая немецкая речь». В воронцовских владениях хозяйничали оккупанты. В парке расположился румынский кавалерийский полк. Вояки оседлали мраморных львов Бонанни, а подвыпивший унтер, вскочив на жеребца, пытался «взять штурмом» графскую лестницу.
Щеколдин пришел в ужас и бросился к коменданту. В этот же день кавалеристы покинули дворец, а Степан получил назначение на должность шефа музея. Дворцу срочно нужно было придать музейный вид: разобрать ящики с экспонатами, восстановить экспозиции. Только так можно спасти памятник, в противном случае ценности вывезут, а замок отдадут под казарму или конюшню.
Щеколдин начал собирать сотрудников, просил выйти на работу сторожей, пригласил Николая Минакова, сына музейного столяра, и Амди Усеинова, сына директора татарской школы, у которого снимал комнату. Знал, что на ребят можно положиться, а ему очень нужны надежные люди. Своему немногочисленному коллективу Степан сказал: «У меня одна цель — спасти дворец и его ценности. Для этого я согласен быть шефом, дьяволом, чертом лысым. Лишь бы сохранить дворец до прихода наших».
Ценности извлекли из ящиков и расставили по местам, ящики сожгли, а на входе вывесили табличку на немецком: «Дворец графа М.С. Воронцова». Какие-то ценности спрятали: в библиотечной башне у графа имелась «железная комната» со стальной дверью, куда перетаскали старинные книги, коллекции гравюр, архивы, чертежи Вильяма Гунта и портоланы — морские навигацкие карты XV—XVI веков.
Коля и Амди сопровождали посетителей и следили, чтобы что-нибудь не украли. Один генерал хотел взять книги из библиотеки Воронцова, другой — кресло, группе офицеров приглянулся стол со стульями. Отбили с трудом. В декабре директор отправился в Ялтинский порт в надежде вернуть музейные ящики. Двери склада были раскрыты, имущество разграблено. На полу валялись затоптанные гравюры, на одном из ящиков стояла чудом уцелевшая ваза веджвудского фарфора из Голубой гостиной...
Расчет Степана Григорьевича оказался верным. Когда в середине марта 1942-го люди из ведомства Розенберга, занимавшегося вывозом художественных ценностей в Германию, пожаловали во дворец, они увидели, что музей функционирует, немцы его активно посещают, экспонаты снабжены биркой «копия». Взглянуть на обратную сторону холстов с экспертными штемпелями «специалисты», по счастью, не догадались. А вот король Румынии Михай, обе прабабки которого происходили из дома Романовых, остановился перед одной из «копий» и по-русски негромко сказал Щеколдину: «Аккуратнее нужно. Это подлинник».
Помимо короля Михая, в музее побывали фон Манштейн и румынский диктатор Антонеску. Однажды в Вестибюль стремительно ворвался Гиммлер и направился в залы. В октябре 1942-го рейхсфюрер СС прибыл на полуостров, вознамерившись осмотреть «готские горные крепости и пещерные города Крыма».
Однако самый неожиданный посетитель появился в музее в середине декабря 1941 года. Степан Григорьевич пишет в мемуарах: «...стоя в Голубой гостиной, я обратил внимание на группу из пяти-шести офицеров очень высокого роста. Они разговаривали с кем-то ниже их, находившимся в их кольце. Посторонившись, они пропустили его в Зимний сад. В это время он повернулся лицом ко мне, и я увидел его фигуру и лицо анфас. Все похолодело во мне: Гитлер! Само исчадие ада! Виновник всех наших бед!»
Ошибиться было невозможно — портретами фюрера увешаны улицы Алупки. Пройдя все залы, группа покинула дворец, расселась по машинам и отправилась в сторону Севастополя.
— Кто это был? — спросил Щеколдин у немецкого солдата в Вестибюле.
— Фюрер, инкогнито, — ответил тот.
Исторического подтверждения сей факт пока не нашел, но и не верить Щеколдину оснований вроде бы нет.
Восемьсот девяносто дней оккупации балансировали хранители музея между жизнью и смертью, но дворец назло войне оставался целым и невредимым. Журчали родники, серебрились кроны сосен и все так же оставались на посту благородные стражи из каррарского мрамора...
В один из дней явился некий генерал, прибывший из Берлина, и возмущенно спросил: «Почему львы Бонанни до сих пор не на земле рейха?» Утром вручили приказ: снять скульптуры с постаментов, запаковать и отправить в Германию.
«Я чуть с ума не сошел, — вспоминал Степан Григорьевич, — потерял голову, не отдавал, меня потащили в тюрьму, долго били, а я даже не чувствовал боли — думал лишь о том, как больно будет им, если начнут их отламывать...» Пятнадцать суток его продержали в карцере. Постаревший, весь в багровых кровоподтеках, хранитель вернулся в музей, бросился к южной террасе и вздохнул с облегчением — львы оказались на месте.
При отступлении немецкой армии в апреле 1944 года Щеколдину из штаба Розенберга передали письмо с предложением выехать в Германию: «На автомобиле вас доставят в Симферополь, оттуда — в Берлин». Он отказался. В комендатуре предупредили:
— Большевики вас расстреляют.
— Не расстреляют, — спокойно ответил Щеколдин. — Меня не за что расстреливать.
Ночью во двор въехала саперная бригада — немцы выгрузили у стен дворца фугасы, погалдели и уехали. Щеколдин, Коля и Амди перетаскали их в старый окоп у Нижнего парка, пока немцы не вернулись. Не найдя снарядов, те ретировались: разбираться некогда — нужно было уносить ноги. Через два дня Алупку освободили. Когда фугасы показали советскому офицеру-подрывнику, тот покачал головой: «От дворца остались бы одни руины».
Командующий фронтом генерал Толбухин лично поблагодарил Степана Щеколдина и его сотрудников «за мужество, за сохранение дворца-музея, за патриотизм». Хранитель сдал госкомиссии все спасенные ценности, включая порванный веер графини Воронцовой, а четвертого мая 1945-го Щеколдина арестовали «за пособничество оккупантам». На допросе он по радио услышал голос Левитана, зачитывающего указ Верховного Совета СССР о благодарности Щеколдину Степану Григорьевичу за спасение уникального дворца. Наградой за подвиг стали десять лет лагерей.
После освобождения он поселился в Таганроге, работал билетным кассиром и продолжал разыскивать пропавшие ценности Воронцовского дворца. Со временем переехал в Ставрополь к родственникам жены. Щеколдин написал интереснейшие мемуары «О чем молчат львы». Долгие годы он ждал реабилитации. Это случилось только в девяностые благодаря вмешательству академика Дмитрия Лихачева. Главный хранитель дожил до глубокой старости и ушел из жизни в возрасте девяноста восьми лет шестого мая 2002 года.
...В феврале 1945 года, когда парк еще не до конца очистили от снарядов, Воронцовский дворец во время Ялтинской конференции принимал английскую делегацию. Уинстон Черчилль до последнего не соглашался на Ялту. В Крыму, по его мнению, свирепствовала холера и повсюду водились вши. Однако все же сдался, проворчав: «Выживу, захватив с собой достаточное количество виски и ящик дустового мыла».
Английская готика на фоне Ай-Петри приятно удивила британского премьера. На высоте оказалось и обслуживание. «Хозяева сделали все возможное, чтобы создать нам надлежащий комфорт, и любезно принимали к сведению любое, даже беглое замечание», — писал Черчилль в мемуарах.
Глянулись ему и мраморные львы Бонанни. «Средний своим взглядом похож на меня», — говорил сэр Уинстон дочери Саре и даже якобы предлагал Дядюшке Джо — так на Западе называли Сталина — обменять скульптуру на золото, но получил отказ. Итог девятидневного пребывания Черчилля в Алупке подвел в дневнике член английской делегации Александр Кадоган: «Премьер-министр чувствует себя хорошо, хотя и хлещет ведрами крымское шампанское, которое подорвало бы здоровье любого обычного человека».
В 2007 году Алупку посетила младшая дочь легендарного британского политика. Когда Мэри спросили, что чаще всего отец вспоминал после крымского вояжа, она ответила не задумываясь: «Конечно же мраморных львов и замок в стиле Тюдоров».
Пережив и такую неприятность, как закрытая госдача, Воронцовский дворец с 1956 года вновь стал музеем. С портретов все так же кокетливо смотрит графиня, а в парке еще живы деревья, посаженные графом, — они могут поведать немало семейных тайн Воронцовых. И потом, кто знает, всегда ли молчат львы?
Свежие комментарии