«Не хочу стоять в очереди за улыбкой и снисхождением какого-либо худрука к моей персоне. Если решаешь войти в новый коллектив, нужно понимать, что ты можешь оттянуть на себя внимание, которого кто-то упорно, годами добивался. Я не привык занимать чужое место», — говорит народный артист России Александр Домогаров.
— Александр, совсем недавно с большим успехом прошла премьера вашего спектакля «Вертинский». Два дня подряд полные залы в Доме музыки. Кто написал эту пьесу?
— Если честно, у меня, конечно, были наработки и наброски. Не могу сказать, что мемуары Вертинского «Дорогой длинною...» — моя настольная книга, но я ее «излазил» вдоль и поперек задолго до этой нашей работы. А когда уже зашел разговор о спектакле, нашел еще несколько очень интересных книжек. В результате получилось где-то 140 страниц текста. И нужно было выбрать то, о чем бы хотелось и о чем интересно было бы говорить сейчас, в 2024 году. Конечно, мне, как артисту, интересна история становления Вертинского как Мастера и как Артиста. Ее сложно понять, если не разобраться с внутренней мотивацией его отъезда. По воспоминаниям Вертинского кажется, что он эмигрировал достаточно легко, с мыслью, что талантлив, востребован и все ему подвластно. И в дневниках — яркие описания красот и кажущаяся благостность существования в новых диковинных странах. Но читаешь, и становится понятно, что в Турции проблемы, в Румынии проблемы, в Польше проблемы… Все время ему напоминают: ты чужой, чужой, чужой... Да, Александр Николаевич пишет очень красиво, прекрасным русским языком, но этот надлом я чувствую. Может быть, я не прав, это мои личные ощущения.
Но Вертинский не сломался. И для меня было важно вытащить именно эту историю, в которую его бросила жизнь. Кабацкую, ужасную, с нервами, с самоуничтожением, с хамством... Другой бы, наверное, оскорбился, сломался, зажался, спился, застрелился… Не знаю, что могло бы случиться с артистом, которого в России публика носила на руках и все театры были готовы с ним работать, а потом пришлось петь в ресторанах. Не знаю... Но Вертинский превратил это для себя в школу, забыв на время о самолюбии, о своем прошлом. И стал тем великим мастером, каким мы его знаем. Создание себя — через горечь, через обиды, злость, потери, уничтожение самолюбия... Второе, что было важно, — тема его возвращения в Россию, на минуточку — в 1943 году! Война, самое страшное время, перелом в Великой Отечественной...
— Его история сейчас звучит современно…
— В то время это был поступок, который мог за собой повлечь какие угодно последствия! И сегодня, в 2024 году, это опять очень актуально... Сам этап возвращения, он всегда страшен своей непредсказуемостью. При отъезде «туда» человек внутренне готов к испытаниям: новое место, люди, быт и т. п. А когда обратно… О-о-о, вот тут-то и встают другие вопросы, и они гораздо более серьезны... Многие оставили здесь все и решили перебраться «туда», думая, что там лучше. Нисколько там не лучше! Я тоже в 90-х много лет жил и работал в Польше. Но мысли не допускал, чтобы остаться. Так вот там не лучше! И я не о березках, и не о прекрасных волжских разливах говорю, а совершенно о другом. О чувстве Родины.
— Что для вас Родина?
— Это когда не можешь жить без чего-то такого, нашего, только нам понятного. Не знаю, как это определяется. Вот без этого всего: нашей сумрачности, полгода без солнца, без промозглой, слякотной или жутко морозной зимы… Без нашего отношения к друг другу, ночных бдений на кухне и рассуждений, как везде хорошо и как у нас все хреново... А сюда еще добавить два Рождества, два Новых года и Крещение... Как без этого? Невозможно без этого всего жить. Что дает и давало русским артистам, творческим людям, художникам, композиторам какой-то полет? Как объяснить наше понимание Болдинской осени? Русские, они творят здесь, это неоспоримо. И мне было важно вытянуть вот эту историю — сожаления, боли, невозможности вернуться и, наконец, возвращения. Все, что сделало Вертинского настоящим артистом, нашим.
— А если бы он не вернулся, как думаете, что бы с ним стало?
— Учитывая, что Вертинский с 1922 года добивался разрешения вернуться, думаю, ничего хорошего. Многие канули, каких-то фамилий мы и не вспомним... Кто сейчас знает Морфесси и многих других? Только специалисты. Друг Вертинского, Иван Мозжухин, великий гений русского немого кино, всегда окруженный толпой поклонников и поклонниц, умер за границей один, в больнице, его пришли хоронить только цыгане, которые были с ним знакомы. Мозжухин, которого на руках мир носил! Вертинский в Шанхае давал концерт, чтобы помочь бедному другу и коллеге продержаться еще какое-то время. Но пришло известие, что Мозжухин умер.
— Александр, вернусь к премьере. У вас в первый вечер сбылись все страшные сны артиста. Меня потрясла ваша мгновенная реакция, юмор. Извините, когда у артиста брюки падают или микрофон отрубает минут на двадцать — это не каждый выдержит…
— Его Величество Опыт. (Смеется.) Если что-то случилось на сцене, пытаюсь это сделать своим плюсом, сказать: «Ну да, вот оторвалась пуговица, терпите». (Улыбается.) Лучше, чем делать вид, что ничего не произошло. Конечно, это легче сделать в таком формате, как «Вертинский», когда есть прямое общение с залом, в «Маскараде», думаю, такое вряд ли проскочит. А с микрофонами — подобное уже было несколько раз на «Джекиле». (Легендарный спектакль Театра им. Моссовета «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда», где у Домогарова есть вокальные сцены. — Прим. ред.) Может быть, оттуда этот «отрепетированный» и демонстративный отказ от микрофона. Зато зритель понимает, что нет фонограммы, нет подставы, артист поет вживую. И ты — живой, на все это реагируешь, а не впадаешь в панику и не убегаешь за кулисы... Зрители очень ценят честность на сцене.
— Александр, вы всего лишь за полгода сделали эту программу, у вас новая работа в Театре Российской армии… Многие люди решили, что, если вы ушли из одного театра, осенью войдете в какую-то новую труппу. Этого не происходит. Вам нравится быть свободным?
— Нравится. Больше не хочу никакого начальства, не хочу указующих перстов, не готов стоять в очереди за улыбкой и снисхождением какого-либо худрука к моей персоне. Понимаете, во всех хороших театрах — свои устоявшиеся труппы, в них есть свои лидеры, свои звезды. Если решаешь войти в такой коллектив, нужно понимать, что ты можешь занять чье-то место, оттянуть на себя внимание, которого кто-то упорно, годами добивался... Я не привык занимать чужое место. Это все очень и очень сложно для меня. Точнее — неприемлемо.
В Театре им. Моссовета я почти 30 лет зарабатывал право на свое место. Тогда была очень сильная труппа и честно пробиться было очень нелегко. Мне удалось. Мы добросовестно работали, выпускали спектакли, которые шли по 12, а некоторые по 18 лет, зарабатывали любовь и уважение зрителя. Причем начали мы это делать, когда слово «интернет» было неизвестно и ориентироваться можно было только по афишам и критике в печатных изданиях. Было несколько артистов, которые делали славу театру и, не побоюсь этого слова, кассу. Позже многие из мэтров ушли из жизни, театр осиротел. Не стало великих учителей, но мы еще как-то держались, пока не пришли новые руководители. Сейчас — что есть, то есть. Лидерами стала определенная возрастная категория актеров, часть из которых не так давно были приглашенными, а теперь — артисты труппы. А мои уважаемые народные остались каким-то отдельным островком в этом мире. Последний из старшего поколения, 80-летний режиссер, отдавший театру 25 лет, ставивший знаковые спектакли, которые до сих пор собирают залы, покинул театр. Произнес неугодную руководству и некоторым персоналиям речь на сборе труппы. Его лишили микрофона люди, которые несколько лет назад, затаив дыхание, ждали от него распределения в спектакли, заискивали. Все, этим они закрыли тему. Территория полностью вычищена от неугодных.
Пишут и вздыхают о великом прошлом театра, о великом Завадском, читают лекции о легендарном «Маскараде», старых спектаклях, о традициях, о больших артистах времен Мордвинова, Орловой, Раневской. И все... Какое-то страшное фарисейство! Не могу другого слова найти! Мне очень жаль, что я поддался уговорам и убрал все мои гневные посты в соцсетях по поводу этих людей. Но сейчас у меня нет сдерживающих обстоятельств, и я называю их фарисеями. Нужно не лекции читать, господа, а делать что-то на сцене и доказывать всем, что Театр жив.
— Александр, подумала, а зачем вам сейчас вообще служить в театре? Что это дает?
— Театр в моем понимании — Дом. Это такая странная Семья. Где есть традиции — от отца к сыну, от матери к дочке. Воспитание своих детей, а если таковых нет, то приемных, но в традициях своей семьи. Это стратегия и тактика завоевания зрителя. Сохранение и усовершенствование школы. Уважение и почет к старшим, непререкаемое слово хозяина дома. Патриархат или матриархат, смотря кто возглавляет семью. Но ни в коем случае не демократия. Демократия в театре, мне кажется, невозможна. А если эта ново-старая семья больше в тебе не нуждается, если память стала коротка, то нужно уходить... Ничего не забирая из твоего прошлого дома, оставляя все новым поселенцам, даже вещи из гримерки, где ты прожил почти 30 лет, просто уходить...
— Тем не менее вы сделали «Вертинского» с незаменимой, наверное, Ниной Чусовой, которая и «Ричарда III», и «Маскарад» с вами создавала. Подозреваю, что это благодаря ей в спектакле появился мим. И много интересных деталей, например, то, что вы в присутствии зрителя наносите яркий грим на пол-лица.
— Я уже говорил, что написал текста на 140 страниц. Нина получает это все и присылает мне назад 63 страницы. (Улыбается.) Начинается разбор полетов: «А это ты куда дела?», «А это почему выбросила?» Мне было жалко, мне все было жалко… Там этих историй, я бы еще на полчаса точно бы рассказал, и смешных, и грустных, с такими фамилиями! После боев я вернул еще пять страниц… Потом Нина говорит: «Я все придумала! У нас не будет никакого экрана. Но у нас будет мим…» Тут я впадаю, блин, в транс. Она говорит: «Вот ты не был на моем спектакле «Антигравитация»… И я впадаю в еще больший транс — мы вообще куда-то не туда плывем — гравитация, мимы... Ночью начинаю рисовать себе какие-то картины, не сплю, волнуюсь… А если серьезно, то я Нине очень верю. Мы с ней и с Евгением Борцом продумывали каждую мелочь, каждый штрих. Это прекрасно, когда можно со своими по духу людьми делать дело. Придет другая идея, захочем, мы ее сделаем, не захочем — не сделаем. Так и пишите. (Смеется.)
— Теперь будете ездить со спектаклем по всей стране?
— Не я решаю его «прокатную» судьбу, могу только высказывать свою точку зрения и надеюсь, что к ней Алексей Козин, наш продюсер, прислушается. Мое мнение, что нужно работать пока на московских площадках. Сейчас уже могу сказать, что есть предложение от Геннадия Викторовича Хазанова перейти на сцену Театра Эстрады. То, что мне это очень приятно — ничего не сказать. С Театром Эстрады у меня многое связано с детства, от моего отца. (Юрий Львович Домогаров работал директором-распорядителем Москонцерта, затем директором Росконцерта. — Прим. ред.) По теме «Вертинского» мы вписываемся в заложенную Смирновым-Сокольским традицию театра. Площадка изумительная, театр прекрасный, больше желать невозможно и… опять все свои! (Смеется.) Конечно, хочется, чтобы «Вертинского» увидело как можно больше зрителей. Но спектакль требует уютного театрального зала, это не для концертных помещений…
Вчера ночью говорили с Ниной, она сказала: «Мне столько людей звонит, пишет по поводу премьеры. Всем все так нравится. Спрашивают, когда в следующий раз? Может, мы с тобой правда что-то крутое сделали?» Я отвечаю: «Ты одно пойми, Чусова, мы никогда ничего не получим. Ни «Хрустальную Турандот», ни премию «Звезда Театрала» — ничего, что бы мы ни сделали. Хотя все будут говорить, как это здорово, как зритель идет... Домогарову никогда ничего не давали, что бы он ни делал, только по молодости за «Милого друга», и то, наверное, по ошибке... (Улыбается.)
— Почему так?
— А бог их знает, судя по тому, что даже «Марат» и «Нижинский» («Мой бедный Марат» и «Нижинский, сумасшедший Божий клоун». — Прим. ред.), на которые в свое время не попасть было, — даже они остались без внимания, значит — не любят... Наверное, всегда что-то не очень нравилось. Самостоятельность или независимость… В общем, Домогаров — фамилия нарицательная. Вот, может быть, когда кони двину, тогда дадут.
— А это вам нужно, вообще?
— Как сказать. Честно, сейчас уже не очень. Лет десять или даже пять назад, особенно когда знаешь и понимаешь, что наш спектакль лучше того, кому дали... И как бы я сейчас ни говорил, что мне все равно... Это же отчасти признание, сквозь зубы, но признание коллег твоего с театром совместного труда... Впрочем, я знаю главное: мой, наш зритель — придет. А как премьеру оценят критики и «ценители искусства», каким меня видят какие-то высокопоставленные люди, раздающие награды, — это уже второй вопрос. Об отношении к этому я уже все сказал словами Вертинского в нашем спектакле. Там обо всем этом есть, и мне нечего добавить к словам Маэстро.
Статьи по теме:
Свежие комментарии