Наступила безбедная жизнь, которой он совсем не знал. Увы, в этом новом сытом мире Хаим чувствовал себя неуютно, работа превращалась в муку, многие свои картины художник считал бездарными и сжигал все, что вызывало недовольство.
О его жизни невозможно говорить, опираясь на точные факты. Впрочем, к Хаиму Сутину вообще неприменимо понятие однозначности. Даже дата его появления на свет неизвестна: художник и сам путался. Когда в конце тридцатых потребовалось указать год рождения в газетной публикации, он назвал 1894-й, а заполняя документы для парижской префектуры, собственноручно записал 1893-й.
Имя Хаим на иврите означает «жизни» — именно во множественном числе. И первая из них протекала в местечке Смиловичи неподалеку от Минска. Тут обитали люди разных национальностей, посещавшие церковь, костел, мечеть и синагогу и ложившиеся после смерти в одну землю, — неважно, православные они, католики, татары или иудеи. Здесь стоял роскошный дворец XVIII века, принадлежавший аристократическим семьям Монюшко-Ваньковичей, а рядом, в крошечных домишках на улочках, лучами расходящихся от центральной площади, царила чудовищная нужда.
Позже Хаим старался не вспоминать о детстве. Вычеркнул из памяти свою малую родину, которая ассоциировалась с нищетой и безнадежностью. Сутины жили в ветхой хатке со слепыми окошками. Забор-развалюха, лай дворняг, бездорожье и грязь. Неподалеку — лес, куда и сбегали при первой возможности местные дети, набрав в подолы рубах кислые яблоки-дичку из заброшенных садов. Маленький Хаим обожал лес — жаль, что приходилось возвращаться домой.
Десятый из одиннадцати детей, будущий художник не был долгожданным ребенком. Отец, портной Залман, зарабатывал гроши, перелицовывая старье, мать Сара задыхалась в круговерти убогого хозяйства. Наследники считались не радостью, а помехой, их били, на них срывали злость. Ребятишки учились в местной школе при синагоге — недолго и немного: чуть-чуть читать, худо-бедно писать, произносить наизусть молитвы. Родным языком Хаима был идиш, и он всю жизнь плохо говорил на русском, французский освоил с огромным трудом и кое-как. Читать полюбит, но много позже. В те времена он учился плохо — все время отвлекался, задумывался, а после уроков рисовал палочкой на песке.
Отец считал это занятие блажью, сердился и заставлял сына помогать в шитье. За непослушание и бессмысленную пачкотню поколачивал. Однажды мальчик стащил не то портняжные ножницы, не то сковороду и выменял у старьевщика на пару карандашей. С тех пор его бил не только отец, но и старшие братья, посчитав зловредным дурачком, позорящим семью. А после того как Хаим сделал набросок отца в гробу, ему досталось так, что пришлось скрываться у деревенского ребе. Тот к творческим потугам парнишки относился гораздо спокойнее, давал бумагу и карандаши. Собственно, именно благодаря этому доброму человеку судьба Сутина сложилась так, как сложилась.
В шестнадцать он покинул Смиловичи — навсегда. Этому предшествовала отвратительная история. Хаим нарисовал карикатуру на того самого ребе. Ничего особенного, но его сын — он отвечал за кошерность мяса при убое скота — обиделся за отца и заодно за иудаизм, который запрещает изображать животных и людей. Обманом заманил провинившегося в свою лавку и там, среди истекающих кровью туш, избил до полусмерти — так, что мальчик долго не мог ходить.
Тут не стерпела и вмешалась Сара. Родителям сам бог велит бить детей, но чтоб позволить это чужому? Дошло до разбирательств с полицмейстером, возмутилась и еврейская община. В результате то ли суд определил компенсацию, то ли перепуганный ребе откупился, чтобы сына не посадили, — только Хаиму достались баснословные отступные в двадцать пять, а по некоторым источникам в пятьдесят рублей. С ними он немедленно уехал из родного местечка: родители позволили податься в Минск учиться рисованию. С тех пор туши забитого скота всю жизнь будут притягивать художника — как модели для ярких жутковатых полотен и как символ страха.
А Смиловичам была уготована страшная участь. Четырнадцатого октября 1941-го, в еврейский Новый год, фашисты в один день расстреляли две тысячи местных жителей. Долгое время считалось, что тогда погибли и старшие Сутины — детей к тому времени разметало по свету. Но впоследствии на местном кладбище нашлась могила Залмана, умершего много раньше — в 1932-м.
Пока же Хаим отправился в Минск, где завел дружбу с сыном состоятельного подрядчика Михаилом Кикоином. Вскоре они подались в Вильну — учиться в Школе изящных искусств. Там приятели встретили студента Пинхуса Кременя, деревенского таланта, тоже рискнувшего изменить предначертанную судьбу. Эти трое стали друзьями на долгие годы.
Красивейший город с его архитектурой, выставками и кафе таил неисчислимые соблазны. Особый восторг у Сутина вызывали оперные дивы — он бесплатно проскальзывал в театр в обмен на обещание нарисовать билетера и после спектакля поджидал красавиц у служебного входа, чтобы просто полюбоваться. Там Хаим однажды встретил очаровательную Дебору Мельник, мечтающую петь в опере, но дальше смущенного разговора дело не двинулось.
Зато другой романтический эпизод нанес чувствительную сердечную рану. Студенты-евреи, ходившие в синагогу, пользовались приглашением богатых прихожан на домашние обеды. Вечно голодный Сутин столовался в доме доктора Рафелкеса, в чью дочь влюбился и сообщил ее родителям о намерении жениться.
Способный и застенчивый, несмотря на бедность и внешнюю неказистость, молодой человек нравился хозяевам, и они не возражали против брака. Мать даже нашла им квартиру и объявила своей девочке, что та может выходить замуж. Дочь обрадовалась — вот только замуж собралась за другого. Хаим не видел иного выхода, кроме как исчезнуть. Куда? Конечно в Париж, тем более что Кремень и Кикоин уже успели туда уехать. Денег на поездку Сутину дал доктор Рафелкес.
Летом 1913 года Хаим с тощим заплечным мешком оказался на перроне Северного вокзала. Заблудился в метро и лишь к полуночи добрался до «Улья», легендарной коммуны художников, где поселились его приятели. Там он встретил интереснейших личностей: Марка Шагала, Фернана Леже, Осипа Цадкина... В «Улье» не имелось водопровода и отопления, в каморках стояли маленькие печурки. Но зимой они не спасали от холода, и чтобы согреться, художники надевали на себя всю свою нехитрую одежду.
Хаим быстро заслужил репутацию субъекта странного и несимпатичного: неотесан, крайне неопрятен, да и собой нехорош. Сутулый, вечно затравленный, с головой, втянутой в плечи, и тяжелой челюстью. Впоследствии описывали и его плохие зубы, и рубленое лицо с низким лбом и толстым носом, и нервный тик, и слабые, несоразмерно маленькие руки. Круглый год он ходил в одном и том же пальто-балахоне на голое тело. Много позже рассказывал, как носил вместо рубашки кальсоны — надевая их на манер кофты.
В Париже Хаим начал посещать Школу изящных искусств, а в свободное время рисовал вывески и разгружал вагоны с рыбой. Он напишет немало натюрмортов на «рыбную» тему, чаще всего изображая селедку. Главным «университетом» Сутина стали Лувр и картины старых мастеров, особенно он полюбил Рембрандта.
В какой-то момент зачастил в Академию русской художницы Марии Васильевой. Однако мучительно стеснялся, редко показывал свои работы и все время их переделывал. После занятий устраивали чаепития, Хаим украдкой брал побольше сахару, а все делали вид, что не замечают. Сутин скитался в «Улье» по обитателям коммуны, голодал, ходил в рванье, не гнушался выпрашивать хлеб у знакомых, а то и подворовывать. Как-то Кикоин поделился с ним жалкими грошами и Хаим купил три скумбрии, но перед тем как наброситься на еду, написал с ними натюрморт.
На рынке он добывал тухлых цыплят и использовал их в качестве «моделей». Проводил часы у холста, а чтобы не заляпать одежду, работал обнаженным. Когда Шагал съезжал из «Улья», Хаим умолял передать мастерскую ему, но Марк отказался, потому что «от Сутина слишком плохо пахло». Позже тот же Шагал скажет о легендарной коммуне: «В «Улье» вы либо околевали от голода, либо становились знаменитыми». Хаиму предстояло второе. Но тогда он не подозревал о грядущей славе и начал терять надежду.
Вскоре разразилась Первая мировая война. Все больше людей уходило добровольцами на фронт. Сутина не взяли. Он записался рыть окопы, но вскоре был демобилизован по состоянию здоровья. Устроился на завод «Рено» изготовлять снаряды, но тут же травмировал палец. Его, на редкость неуклюжего, отовсюду выгоняли. В конце концов опять начал разгружать вагоны. После работы, смертельно уставший, иногда приходил в опустевшие кафе «Ротонда» или «Дом», где когда-то любила собираться парижская богема, и часами сидел за столиком, уставившись в пустоту. Город изменился: ввели комендантский час и нормы на продукты, запретили продажу алкоголя...
Тридцатого августа 1914 года Париж впервые бомбили — жителям велели использовать затемнение. Сутин переехал в мастерские Сите-Фальгьер к приятелям. Электричество там экономили, работать с красками при свечах не получалось, так что вечерами Хаим читал. В тот период — гнусную книгу философа Вейнингера, утверждавшего, что в силу расовой неполноценности евреи непригодны к творчеству. Живописец и без того здорово комплексовал и был чувствителен к антисемитским уколам, в чем его безуспешно пытался разубедить новый знакомый — итальянец Модильяни.
Их познакомил скульптор Осип Цадкин. Едва войдя в мастерскую, Амедео увидел совершенно голого человека, бросившего на холст первую краску — словно струю крови, и даже вскрикнул. Но тут же прямо у него на глазах из череды смелых мазков родился «Кондитер» — лопоухий поваренок в белом колпаке. Непосредственный итальянец сообщил Хаиму, что тот — гений, добавив: ему срочно нужна женщина, иначе, мол, пропадет, и вскоре познакомил с несколькими натурщицами, скрасившими одиночество затворника.
Не зря говорят, что противоположности притягиваются, — белорусский простолюдин и итальянский щеголь быстро сдружились. Модильяни подолгу гостил у Сутина, и заходившие вечерами друзья заставали забавную картинку. В комнате почти не было мебели — от нее избавлялись, безуспешно спасаясь от набегов клопов. Хаим с Амедео лежали на полу и читали при свечах. Вокруг расставлены миски с водой — чтобы клопы не могли добраться. Но насекомые проявляли смекалку: забирались на потолок и прыгали вниз, как парашютисты.
Друзья много пили. Впоследствии знакомые, да и сам Хаим не раз сетовали, что Модильяни буквально его спаивал. Получив деньги, будь то заработок за набросок очередной влюбленной в него пожилой дамы или перевод от матери, итальянец покупал вино (в удачные дни — абсент). Во время попоек Амедео декламировал наизусть «Божественную комедию», а Сутин танцевал как ярмарочный медведь, фальшиво распевая одну и ту же песенку на идише. Однажды дворник обнаружил его в мусорном баке и принял за труп, не сразу разобрав, что перед ним мертвецки пьяный человек.
Модильяни тогда вернулся к живописи, несколько предыдущих лет посвятив скульптуре. Главным его натурщиком стал Сутин. Про обоих в те дни говорили, что «их вряд ли когда-нибудь узнают дальше перекрестка Вавен». Перекресток этот нынче пустовал. Кто-то был на фронте, кто-то просто исчез, особенно иностранцы. Хуже всего жилось выходцам из Российской империи: из-за военных действий им больше недоступны были ни пенсии от правительства или попечителей, ни переводы от родственников.
Редкие оставшиеся в Париже коллекционеры авангардистов не покупали. Единственным оказался Леопольд Зборовский. С этим арт-дилером Сутина познакомил Амедео. Польский поэт Зборовский перепробовал множество занятий, прежде чем нашел свое призвание. Он не просто любил искусство, но чувствовал талант и предлагал крупным торговцам картины художников Монпарнаса. Именно Леопольд стал добрым гением Модильяни, а затем и Сутина, хотя с трудом переносил его грубый нрав.
В 1918 году Зборовский перевез приятелей на юг — подальше от участившихся бомбардировок Парижа. Амедео через год вернулся, а Хаим провел здесь почти семь лет, постоянно переезжая с места на место. Дольше всего он задержался в Сере. Вставал в три утра и проходил двадцать километров в поисках подходящего пейзажа. В столице до 1925-го Сутин бывал лишь наездами.
После войны прежняя беспечная жизнь обитателей Монмартра и Монпарнаса не вернулась. Художник Фернан Леже страдал от последствий газовой атаки, его коллеги Жорж Брак и Моисей Кислинг были ранены, писатель Блез Сандрар лишился на фронте правой руки, поэт Гийом Аполлинер в 1918-м умер от испанки. В январе 1920 года скончался от туберкулезного менингита тридцатипятилетний Модильяни. На следующий же день мать его дочери Жанна Эбютерн, носившая под сердцем второго ребенка, выбросилась из окна.
По трагической иронии судьбы Амедео не стало, когда успех уже стучался в дверь. Рынок искусства ожил, богатые американцы готовы были скупать работы талантливых парижан десятками. За несколько дней до кончины Модильяни пророчески сказал Зборовскому: «Не беспокойся — в лице Сутина оставляю тебе великого художника». Хаим не успел на похороны друга, но эти слова ему передали.
В 1922 году во Францию из-за океана приехал американский врач и коллекционер Альберт Барнс. Разбогатев на изобретении антисептических глазных капель, он начал вкладывать деньги в просвещение — создал фонд поддержки искусства и науки, основал музей и арт-школу, собрал огромную коллекцию живописи, скульптуры, гравюр и икон, которую впоследствии завещал США.
Как-то в парижском бистро Барнс увидел картину Сутина и, загоревшись, потребовал показать другие. Два часа Альберт разглядывал их в доме Зборовского. Ничего подобного Барнс в жизни не видел. Сутин писал странные портреты: искажая внешность, деформируя лица и при этом создавая ощущение какой-то особой правды. Его пейзажи — сплошное движение неприкаянного странника, натюрморты — грубая и плотски ощутимая снедь, увиденная вечно голодным человеком. Его любимый цвет — красный, оставляющий ощущение силы, боли и страдания. В итоге Альберт купил сразу пятьдесят две работы и захотел познакомиться с автором. Того, по счастью находившегося в Париже, нашли на скамейке у «Ротонды» — они с Кикоином раздумывали, у кого бы занять несколько су на еду.
Коллекционер начал показывать работы живописца на выставках, заявляя, что тот превзошел Ван Гога. В популяризации Сутина Барнс отличался особой просветительской щедростью: много лет продавал его полотна американским галереям за ту же цену, по которой когда-то купил, — пятьдесят долларов за каждое, хотя год от года их рыночная стоимость неуклонно росла. Например в 1925-м Зборовский продавал сутинские работы на парижском аукционе по три тысячи франков.
Долгие годы Хаим покорно мирился с безвестностью и нищетой, они были привычны. И вдруг наступила безбедная, успешная жизнь, которой он совсем не знал. Деньги кружили голову. Сутин перебрался в отель, ездил в автомобиле с водителем, покупал дорогую одежду, учился бальным танцам и осваивал с преподавателем французское произношение, покупал бесчисленные шляпы, которые, впрочем, так и не научился носить.
Увы, в этом новом сытом мире Хаим чувствовал себя неуютно, работа превращалась в муку, многие свои картины художник считал бездарными и сжигал все, что вызывало недовольство. Такое случалось и раньше — Сутин мог в клочья изрезать пейзаж, если обнаруживал, что с той же натуры рисовал Кикоин. Но теперь он уничтожал холсты с особым рвением. Бывало, даже пожарные приезжали...
Хаим разыскивал и выкупал свои ранние работы — деньги-то теперь имелись — исключительно чтобы предать их огню. Между прочим, практичный Зборовский приплачивал шоферу художника за то, чтобы тот незаметно подбирал куски холстов, когда свершается очередной акт вандализма. Спасенные обрывки поляк отдавал реставраторам.
В один из дней своей новой жизни Сутин встретил в кафе «Купол» давнюю знакомую из Вильны — Дебору Мельник. Она все-таки добралась до Парижа, лелея мечту стать певицей. Случился роман, и в июне 1925 года женщина родила дочь Эми. Однако живописец категорически отрицал свое отцовство, злобно бросив подруге: «Почему я? Ты переспала со всем Монпарнасом!» По некоторым свидетельствам, Хаим был уверен, что не может иметь детей из-за перенесенного венерического заболевания, подхваченного в виленском борделе. Эми всю жизнь настаивала, что она — дочь Сутина, и став художницей, свои картины упрямо подписывала его фамилией.
Дебора оказалась не единственной дамой, обратившей на Хаима свой благосклонный взор. При всей своей странности, внешней неказистости и скверном характере женщин он интересовал. О коротком романе, перетекшем в дружбу, вспоминала одна из самых ярких представительниц парижской богемы художница Маревна. Неуловимым шармом Сутина восхищалась записная сердцеедка и модель японка Юки Деснос, необычайную тонкость и обаяние находила в нем скульптор Хана Орлова.
Когда Дебора «обрадовала» Сутина рождением дочери, он снимал квартиру недалеко от парка Монсури. Это был период маниакального рисования мясных туш — бычьих, свиных. Соседи то и дело вызывали санинспекцию: жуткая вонь и тучи мух сводили их с ума. Каждый раз Хаим добивался разрешения продолжать работу — с условием, что обязуется обрабатывать «натуру» формалином, а потом ее утилизировать.
Вскоре он переехал на улицу Од, лето проводил в деревенском доме Зборовского, там под мастерскую ему отвели целый флигель. В 1927 году состоялась первая персональная выставка, на которую сам художник-мизантроп не явился.
На юге Франции тридцатичетырехлетний Хаим познакомился с искусствоведом Эли Фором — именно он назвал Сутина величайшим художником столетия и стал автором первой монографии о нем. Эли, который был на двадцать лет старше, относился к талантливому чудаку как к сыну. Отношения прервались внезапно, в 1930-м, после крупной ссоры. Спустя годы появилась версия, что причина в несчастной любви Сутина к дочери искусствоведа.
В этой истории, словно в дурной копии, повторилась его юношеская драма. Опять влюбленный Хаим прежде чем открыться девушке поведал о своих чувствах ее родителям. Те обрадовались, стали готовиться к свадьбе. После этого он наконец сделал предложение Мари-Зелин. Барышня в ответ рассмеялась: мол, чего ж раньше молчал, я несколько дней назад согласилась на брак с другим! Сутин поскандалил с Фором, обвинив его в намерении подшутить над провинциалом. Кстати, Эли до самой смерти хранил портрет полулежащей женщины, похоже кисти Хаима, лицо которой замазано краской...
Его новыми поклонниками стали Мадлен и Марселен Кастен. Однажды они договорились о встрече в мастерской, желая приобрести какую-нибудь картину, но сильно опоздали и столкнулись с Сутиным уже на улице. В неуклюжей попытке загладить ситуацию Марселен предложил Хаиму сто франков — в качестве аванса за будущую сделку. Тот в ярости швырнул купюру на землю, решив, что ему суют подаяние.
Вскоре Кастены принялись скупать работы живописца не торгуясь, платя от восьмисот франков за «Портрет старухи» до тридцати тысяч за «Мальчика из хора». В конце концов Сутин простил супругов и снова удостоил приглашения. На этот раз семейство явилось минута в минуту. Они подружились, и после смерти Зборовского в 1932 году именно Кастены стали покровителями и дилерами живописца.
Пять лет подряд тот проводил лето в их поместье неподалеку от Шартра. Подопечный доставлял хозяевам немало хлопот: часто впадал в депрессию и подолгу не подходил к мольберту. Стремясь побыстрее вытащить Сутина из хандры, супруги приглашали для него натурщиков, выискивали живописные виды, чтобы вдохновить на творчество. Впрочем, их муки были вознаграждены: немало картин, написанных у Кастенов, так у них и осталось.
В 1937-м Хаим в очередной раз сменил адрес и поселился в доме на улочке Вилла Сёра. По соседству обитали Сальвадор Дали, Генри Миллер и Хана Орлова. Впрочем, никаких приятельских отношений между мужчинами не сложилось, общался Сутин лишь с Ханой. Как-то заговорили о Модильяни, и к изумлению Орловой закадычный друг итальянца свысока сообщил: мол, во-первых, Амедео — вовсе не живописец, а во-вторых, именно его вечные попойки привели к нынешним проблемам Хаима со здоровьем.
Поссорился он и с Кременем. История вышла неприятная. Когда-то давно нищим художникам Монпарнаса помогал некий портной: бесплатно чинил одежду, иногда подкидывал несколько монет. Спустя годы Пинхус, узнав, что старик совершенно разорен и болен туберкулезом, чтобы ему помочь, продал свою картину. Думал, и Сутин поступит так же. Тот вроде согласился, но обещания не сдержал. Кремень порвал отношения с неблагодарным другом, который теперь отказывал в помощи практически всем прежним приятелям, когда-то приходившим ему на выручку. Вынужденное одиночество делало Сутина все злее и обостряло странности.
В 1937 году в жизнь художника вошла последняя большая любовь. Дочь меховщика из Магдебурга, немецкая еврейка Герда Михаэлис успела побывать замужем за архитектором Гротом и носила его фамилию. Из нацистской Германии ей пришлось бежать после того, как у отца отобрали ателье и выгнали из квартиры, в которую вселилась семья истинных арийцев. Муж с неблагонадежной женой сразу развелся. Так в девятнадцать лет Герда оказалась во Франции и зарабатывала уборкой у богатых парижан.
Через четыре года в кафе «Дом» она познакомилась с сорокачетырехлетним Сутиным. Герда была не слишком хороша собой — крупная, нескладная. Но это не имело значения. Уже в день знакомства девушка оказалась в мастерской художника, через два дня пригласила его на чай к себе в гостиницу. Хаим опоздал на несколько часов, а когда появился, немедленно позвал Герду на Зимний велодром — смотреть матч по вольной борьбе, которой увлекался. Там его скрутил жуткий приступ язвы.
Фрау Грот отвезла художника домой, уложила в постель, напоила подогретой минеральной водой и всю ночь просидела рядом. Утром, перед тем как она убежала на очередную подработку, Сутин, взяв ее за руку, сказал: «Ты так заботилась обо мне, теперь я буду заботиться о тебе. Кажется, ты мой ангел-хранитель».
Вскоре Герда переехала к Хаиму. Впервые кому-то было важно, чтобы он вовремя ел, одевался в чистое и хорошо себя чувствовал. Она относилась к Сутину одновременно и как к мужчине, и как к ребенку. Живописец даже стал называть ее мадемуазель Гард — «охранник», «хранитель». Разрешил убирать в мастерской, только взял с нее обещание не смотреть на картины...
К моменту встречи с Гердой он напоминал скелет и практически не мог есть — любая пища причиняла такую боль, что несчастный буквально катался по полу. Возлюбленная следила за диетой и добилась явного улучшения. Водила Хаима к докторам, поила отварами трав, старалась ограждать от быта, тревог и забот. Никогда он не чувствовал себя таким спокойным и умиротворенным. Генри Миллер записал в дневнике, что Сутин на редкость тихо живет со своей рыжеволосой подругой, похоже, стал совсем ручным.
Конечно, Герда замечала странности избранника, но относилась к ним спокойно. Скажем, он отказывался пользоваться телефоном и прятал наличные в ящики с инструментами или в кастрюли, поскольку банков боялся как огня — вдруг злодеи задушат прямо у кассы? У него имелась лишь одна пара обуви. Он сам себя стриг, экономя каждое су. Недавняя расточительность сменилась патологической скаредностью.
При очередном визите к доктору Герда узнала страшное: болезнь желудка прогрессирует, осталось максимум пять-шесть лет. Хаиму она ничего не сказала — он и без того считал врачей шарлатанами и выбрасывал лекарства.
Летом 1939 года они уехали в маленький городок Сиври в департаменте Йонна. На отдыхе Сутин в основном рисовал местных детишек или тушки кроликов. Именно там он написал свой легендарный «Ветреный день в Оксере».
Сразу после объявления войны Сутин и Грот зарегистрировались в департаменте Йонна как политические беженцы: согласно документам оба считались иностранцами. Мэр Сиври запретил им покидать город. Борясь с тягостным ощущением надвигающейся беды, Хаим пытался рисовать. Местный кюре, не разобравшись, донес на него в жандармерию, заподозрив, что приезжий составляет план местности в шпионских целях. Художника задержали, правда быстро отпустили.
Наконец Хаиму выдали пропуск в Париж, ставший, по сути, закрытым городом. Подруге пришлось остаться в Сиври, пока ей не выправят такой же. Только в апреле 1940-го он наконец смог перевезти Герду в столицу. Если бы только Сутин знал, на какую беду вызволил ее из Сиври...
В мае ей велели явиться на Зимний велодром — туда сгоняли «пятую колонну»: правительство Франции решило нейтрализовать проживавших в стране граждан Третьего рейха. Герду отправили в спецлагерь в Пиренеях. Она все время писала Хаиму, он ответил двумя денежными переводами и одним письмом, сообщив, что денег, увы, больше нет, но надеется, что ее скоро выпустят, и желает оставаться стойкой. Сам в те дни твердил друзьям: «Все кругом рушится, все несет горе. Пытаюсь забыть об этом кошмаре — рисую, читаю...» Говорят, он намеревался перебраться в США, но не получил визу. Даже пытался пойти добровольцем на фронт, что тоже не удалось.
Спустя несколько месяцев Герду выпустили, но проживать разрешили только в Каркассоне, еще неоккупированном. Она безумно тосковала по Хаиму, страшно за него беспокоилась, поскольку известий давно не получала, а слухи о новых законах для евреев в немецкой зоне были один страшнее другого. И вдруг восьмого ноября телеграмма: «Завтра на вокзале. Встречай. Кастен. Сутин». Однако когда задыхающаяся от счастья Герда примчалась на перрон, там стояла только Мадлен, которая хладнокровно нанесла удар: приехала сообщить, что Хаим живет в Париже с другой и не нужно ему докучать.
Сложно сказать, зачем мадам Кастен решилась на столь рискованный шаг — ехать по охваченной войной Франции, чтобы «обрадовать» Грот фактом появления у Хаима новой женщины, почему просто не сообщить об этом в письме? Да и посылал ли вообще Сутин телеграмму о встрече на вокзале? Вполне возможно, что вся эта интрига придумана Мадлен, желавшей разорвать отношения художника с Гердой, — связь с немецкой еврейкой сильно усложняла в тех обстоятельствах его жизнь. Кастенам же надо было, чтобы Сутин писал как можно больше. А для этого необходимо вдохновение.
Мадлен Кастен и познакомила Сутина в кафе «Флор» с Мари-Бертой Оранш. Ведь о нем, тяжко больном, кто-то должен заботиться. Мари-Берта, которую друзья называли Ма-Бе, была довольно яркой личностью. Аристократка, генеалогическое древо которой восходило чуть ли не к Людовику XVIII. В ранней юности она к ужасу родителей вышла замуж за художника Макса Эрнста, нищего немца (дни его славы были еще впереди). Как раз в 1940-м он ее бросил.
Тридцатичетырехлетняя капризная красотка с ангельской внешностью и истеричным характером могла быть кем угодно, только не верной подругой и сиделкой немолодого больного художника с тяжелым нравом и чудачествами. Но Сутин не возражал. Он предал Герду, которая беззаветно любила его три года. И которую любил он сам, о чем писал впоследствии.
В 1941 году французских евреев начали отправлять в концлагеря. Сутину оставаться в Париже было опасно. Его творчество объявили вне закона: немецкие власти отдали приказ найти, изъять и уничтожить все образчики этого «дегенеративного искусства». С помощью друзей Хаим и Мари-Берта уехали в городок Ришелье. Мэр выдал им поддельные удостоверения и укрыл в ближней деревне. Еще не раз приходилось пускаться в бега и менять гостиницы: парочку отовсюду просили съехать, поскольку Ма-Бе постоянно устраивала скандалы на ровном месте.
В конце концов их пристанищем стал скромный сельский домик. Ели в трактире: спутница больного художника и не думала готовить ему какие-то диетические блюда. Именно тогда он сильно поссорился с Мадлен и передал права дилера другому человеку: то ли она продала без его ведома несколько холстов за океан, то ли отказалась купить какую-то картину, сетуя на неподходящий размер. Сама мадам Кастен винила во всем художника и его отвратительный нрав.
Существует легенда, которую сложно вписать в официальную хронологию жизни Сутина. Разве что он вопреки своей прижимистости оставил за собой апартаменты на Вилле Сёра и решился ненадолго выбраться в столицу, несмотря на смертельную угрозу. И все же уверяют, что под Рождество в оккупированном Париже произошло странное событие: многодневный бал. Его придумали Коко Шанель, Мишель Морган, Макс Жакоб и их эксцентричные приятели.
Большая богемная компания переходила из дома в дом, и везде их встречали нарядно одетые люди и праздничное угощение. Последним стало жилище Сутина. Протиснувшись в квартиру, гости остолбенели. За хозяйским столом вместе с Хаимом сидели слуги, поварята, булочники, а также приглашенное прямо с улицы парижское отребье. Стол был пуст, не считая вазы с алыми гладиолусами.
Правдива эта история в духе «где стол был яств, там гроб стоит» или нет, но только вскоре Хаиму точно стало не до развлечений. Ему предписали носить желтую звезду и запретили покидать деревню. Тревога и страх неизбежно сказывались на здоровье — язвенная болезнь обострилась. В 1943 году художника положили в клинику ближайшего городка. Мнения тамошних врачей разделились: одни настоятельно рекомендовали везти больного в парижскую больницу, другие убеждали немедленно проводить операцию на месте.
Многие упрекали потом Ма-Бе, что она выбрала Париж. Ехали в катафалке — в целях конспирации. Хаим сказал, что не тронется с места без мольберта, красок и своих картин. Пришлось завернуть в их домик. Выбрали окольный путь через Нормандию — чтобы не наткнуться на немецкие патрули. До столицы добрались только через двое суток. Речь шла уже о прободной язве, Хаима срочно прооперировали, но оказалось поздно. Девятого августа он умер от перитонита.
На похороны Сутина на кладбище Монпарнас пришли Пикассо, Жан Кокто и Макс Жакоб. Кастены посетовали, что слишком сложно добираться от друзей в провинции. Зато приехала Герда. Всеми правдами и неправдами она проникла в Париж по поддельным документам, чтобы проводить любимого в последний путь. Познакомилась с Мари-Бертой Оранш, вместе с ней ездила в деревенский домик за вещами и картинами. Для покупки участка на кладбище и надгробной плиты Ма-Бе продала часть полотен...
Сегодня картины Хаима Сутина дорожают с каждым годом и стоят на аукционах миллионы долларов. В 2015 году одна из девяти картин серии «Бычьи туши» ушла с молотка аукциона Christie’s за 28 миллионов 165 тысяч долларов. О Сутине пишут книги, находя в его биографии все новые факты, которые, впрочем, лишь добавляют очередных загадок, а не определенности.
В центре Парижа стоит памятник ему работы соратника по «Улью» Арбита Блатаса: засунувший руки в карманы пальто мрачный субъект в шляпе, съехавшей на глаза. Тот, о ком Герда Грот сказала спустя годы: «Он был слишком сложным человеком, чтобы рассуждать о его внутреннем мире. Но сейчас как женщина считаю, что это был единственный в моей жизни мужчина, которого я любила. Жизнь с ним была не просто благом. Счастьем».
Статьи по теме:
Свежие комментарии