Сергей Никитин: «Сын спрашивал, когда же к нам в гости придет Брежнев с гитарой»

«В конце 1970-х Окуджава решил, что сам больше не будет петь. Это был период, когда он сочинял...

«В конце 1970-х Окуджава решил, что сам больше не будет петь. Это был период, когда он сочинял прозу: «Путешествие дилетантов» и другие вещи. А когда его просили где-то выступить, Булат Шалвович говорил: «Я буду только читать стихи.

А петь — давайте пригласим Таню и Сережу Никитиных, мне нравится, как они это делают», — вспоминает композитор, автор-исполнитель Сергей Никитин.

— Сергей Яковлевич, по образованию вы физик, более того — кандидат физико-математических наук. Как стали лириком?

— Не обижайтесь, но я терпеть не могу вопроса о физиках и лириках. Потому что убежден: никакого противоречия между ними нет. Оно наду­мано от начала до конца. Тут, по-моему, огромную роль сыграл поэт Борис Слуцкий. В конце 1950-х он написал стихотворение «Физики и лирики», где есть строки: «Что-то физики в почете. Что-то лирики в загоне. Дело не в сухом расчете, дело в мировом законе…» Стихотворение было тогда популярно, вот, с легкой руки Слуцкого, это противопоставление и возникло. Моя же точка зрения такова: человек един. Просто его мозг состоит из двух полушарий, одно из которых отвечает за рациональное мышление, другое — за иррациональное, художественное. Когда активно одно, другое отдыхает. Известно, что Эйнштейн великолепно играл на скрипке. Наукой я перестал заниматься в 1987 году, хотя по-прежнему ею интересуюсь — и космологией, и ядерной физикой.

— А когда и как увлеклись музыкой?

— Лет в пятнадцать. Как сейчас помню, летний день, я иду по одному из арбатских переулков, и вдруг звучит голос Окуджавы: кто-то на подоконник на первом этаже выставил магнитофон. Голос, слова так тронули меня, что я понял — это мое. Именно в тот момент я решил научиться играть на гитаре с одной-единственной целью — исполнять песни Булата Шалвовича. Я так увлекся музыкой, что, поступив в МГУ на физический факультет, организовал там квартет, а через несколько лет — квинтет, участницей которого стала сокурсница Татьяна Садыкова, моя будущая жена. Мы выступали не только в МГУ, но и в других вузах, а также в научно-исследовательских институтах. Достаточно быстро мы стали широко известны в узких учебных и научных кругах. (Улыбается.)

— Зарабатывали концертами, надо думать, не меньше, чем сотрудник научно-исследовательского института?

— Больше. Судите сами, зарплата младшего сотрудника тогда была сто — сто двадцать рублей в месяц. А за концерт в каком-нибудь НИИ, куда пришло человек двести, купив билеты по пятьдесят копеек, можно было сразу получить сто рублей.

— Интересно, что ваша юношеская мечта — исполнять песни Окуджавы — сбылась в полной мере. Он ведь сам благословил вас на это?

— Окуджава доверил нам исполнение своих произведений в конце 1970-х. Он тогда решил, что сам больше не будет петь. Это был период, когда он сочинял прозу: «Путешествие дилетантов» и другие вещи. А когда его просили где-то выступить, Булат Шалвович говорил: «Я буду только читать стихи. А петь — давайте пригласим Таню и Сережу Никитиных, мне нравится, как они это делают».

— К вашим собственным песням он как относился?

— При встрече Булат Шалвович всегда спрашивал: «Сережа, ну что вы там насочиняли за последнее время?» Для меня было важно показать что-то новое. Может, Окуджава даже ничего не говорил, но по тому, как он слушал и молчал, можно было понять, нравится ему или нет. Какие-то вопросы уточняющие задавал.

— А как вы с ним познакомились?

— Шел не то 1967-й, не то 1968 год. Как-то наш институтский друг, чрезвычайно общительный парень, рассказал, что на автобусной остановке познакомился с некой француженкой по имени Вивьен. Она работала гувернанткой в одной из московских семей, учила детей французскому языку. Выяснилось, что Вивьен привезла из Парижа только что выпущенную там пластинку Окуд­жавы. Находясь во Франции, поэт записал ее за один вечер. Понятно, что в Советском Союзе его дисков в то время не было и в помине. Словом, Вивьен очень хотела познакомиться с Булатом Шалвовичем и была готова подарить ему пластинку. Так что телефон Окуджавы я раздобыл не для себя, а для нее. Позвонил ему, он обрадовался, сказал: «О, как хорошо! У меня самого только один экземпляр, и я его берегу, боюсь запилить». И пригласил нас в Центральный дом литераторов на свой творческий вечер. Перед концертом мы (Вивьен с парижской пластинкой, наш друг Гена Иванов, Татьяна и я) зашли в комнату к Окуджаве, чтобы поздороваться. Вдруг он меня спрашивает: «Сережа, а вот песенка «Пони девочек катает…» — ваша, это вы ее сочинили?» Я чуть на месте не грохнулся — сам Булат Окуджава знает, что мы поем про пони! Я ответил, что да, написал музыку на стихи Юнны Мориц. Потом состоялся потрясающий концерт, а после, как частенько бывало в те годы, всем нам захотелось продолжить знакомство.

— За столом?

— Конечно. Ольга Арцимович, молодая жена Булата Шалвовича, предложила поехать к ним домой на «Водный стадион». Стояла уже глубокая ночь, такси найти немыслимо. Стали голосовать и в результате поймали снегоуборочную машину. Водитель разместил всех нас — человек восемь — в кузове, где стояли какие-то лавочки. В общем, было очень весело, особенно когда Булат Шалвович вдруг произнес многозначительно: «Мы едем, заметая следы…» Машина-то все время, пока мы ехали, убирала снег с дороги.

— Возвращаясь к теме застолья. Позвольте спросить, вы что тогда предпочитали — водку, вино, коньяк?

— Мы пьянели просто от самого факта общения. А пили обычно водку.

— Подо что?

— Черный хлеб, масло, селедочка…

Ну а если каким-то чудом удавалось достать красной икры, это было нечто! Понимаете, когда за столом собиралась роскошная компания, даже селедка на газете выглядела как поцарски сервированный ужин. Нам повезло общаться с Булатом Окуджавой, Юрием Никулиным, Зиновием Гердтом и другими уникальными и интереснейшими людьми нашего Отечества. Их аристократизм заключался в том, что они бы­ли на равных с людьми любого социального статуса — от сантехника до члена По­­лит­бюро. Больше всего их коробило проявление «комплекса собственной полноценности». Когда Зиновий Ефимович Гердт слышал, что кто-то употребляет словосочетание «мое творчество», ему всегда становилось неловко. А когда кто-то говорил про себя: «Я поэт», корежило и Окуджаву, и Самойлова, и Левитанского. Это считалось совершенно неприличным.

— А как же они о себе говорили?

— Ну, «стишки кропаю» — как-то так, с самоиронией. Чувство самоиронии было характерно для каждого из них.

— Во время всех этих посиделок говорили исключительно о поэзии?

— Нет, конечно. Обо всем говорили, и бытовые проблемы обсуждали: как, где, что в стране тотального дефицита достать, купить, и о друзьях-знакомых всякие байки рассказывали. Как-то, например, мы с Татьяной поведали Евгению Евтушенко забавную историю про моего племянника Мишу, он тогда учился в четвертом классе. У него были огромные густые ресницы, и в школе они с друзьями устраивали эксперимент, сколько спичек можно положить на Мишины ресницы. Мы поддразнивали Мишу, спрашивали: «Что, от девчонок, наверное, отбоя нет?» — «Да, это все из-за ресниц!» — отвечал Миша. Эта история так подействовала на Евтушенко, что на следующий день рано утром, часов в восемь, он пришел с новым стихотворением «Ресницы», которое посвятил С. Никитину. (Улыбается.)

— Многие легендарные люди, о которых вы рассказываете, прошли через вашу маленькую, но уютную квартиру на Фрунзенской набережной. Вы ее в музей еще не превратили?

— Этой квартиры у нас уже давно нет. Но действительно, кто только не бывал в ней. Причем все, кто приходил, обязательно играли на гитаре и пели. Дело дошло до того, что наш маленький сын Саша на полном серьезе поинтересовался, когда же к нам наконец в гости придет Брежнев с гитарой и что-нибудь споет!

Мы тогда довольно тесно общались с Юрием Владимировичем Никулиным, он бывал у нас, звонил, находясь даже где-то далеко на гастролях, рассказывал смешные истории, новые анекдоты. А в один прекрасный день сам Юрий Никулин пригласил нас с 6-летним Сашей в цирк, мы сидели во втором ряду. И вот Никулин выходит на арену и приветствует зал: «Ну, здравствуйте, все дети пришли? А Саша Никитин пришел?» У сына аж нос вспотел, он молча тянет руку, а мы ему говорим, мол, да ты ответь, что пришел. Но от восторга он потерял дар речи. Тогда Юрий Владимирович подошел к нему и сказал: «Саша, разреши пожать твою… мужественную ногу!» И вот после всего этого я совершаю ужасную педагогическую ошибку. Однажды наш Саша пришел огорченный, чуть не плача. Говорит: «Я ребятам во дворе сказал, что знаком с Юрием Никулиным, а они мне не верят». А я, отец, большой педагог, говорю: «Нечего хвастать!» Хотя надо было выйти во двор и подтвердить ребятам Сашино знакомство с великим артистом. Всю жизнь не могу себе этого простить.

— Извините за вопрос, который вы так не любите, но ваш сын кем стал: физиком или лириком?

— Саша со своей семьей уже давно живет в Штатах, там он учился, окончил Дартмутский колледж и аспирантуру Стэнфордского университета по специальности «сравнительное литературоведение». Но уже лет десять, как он стал звукорежиссером, аранжировщиком, гитаристом. Фактически пошел по нашим с Таней стопам. У него в доме студия, мы там все вместе работаем, когда приезжаем в Штаты. Репетируем, готовимся к концертам, которые даем время от времени среди русскоязычной публики Америки. До конца года планируем выпустить записанный там диск на стихи Бориса Рыжего — уникального поэта, которого для нас открыл наш друг Дмитрий Сухарев. В альбоме семнадцать песен, в трех из которых Саша участвовал как мой соавтор. Несмотря на грустное настроение поэзии Бориса Рыжего, стихи его такого высокого уровня, что они поднимают дух, их хочется петь. И хочется делиться со своими друзьями. Чего, например, стоит только одна его строка: «Как хорошо мы плохо жили...» Вообще, я по-прежнему читаю много стихов разных авторов. Собираю понравившиеся вещи, откладываю их в отдельную папочку. Если из сорока отобранных произведений получится хотя бы две-три песни — это, считаю, хороший выход. Полгода назад впервые «замахнулся» на Пушкина, написал песню на его стихотворение «Пора, мой друг, пора». Открыл для себя питерского поэта Михаила Яснова. А сейчас вчитываюсь в лирику Дмитрия Быкова. Всем он известен как шоумен, литературовед, прозаик, лектор. Но мало кто знает его как лирика. То, что он создает в этом жанре, отстоит далеко от тех дежурных стишков на злобу дня, которые он пишет, например, для проекта «Гражданин поэт». Дмитрий, без дураков, лирический поэт со своим уникальным голосом.

— Из ваших уст это настоящая похвала. А вот в чем секрет притягательности вашей музыки? Популярный французский композитор Поль Мориа, услышав вашу песню «Под музыку Вивальди», говорят, чуть с ума не сошел!

— Это слишком сильно сказано. Кстати, музыку к этой песне мы сочинили вдвоем с моим другом Виктором Берковским, царство ему небесное. А познакомились мы с Полем случайно в конце 1970-х в столовой Центрального Дома работников искусств, где он ужинал с музыкантами своего оркестра — они тогда приехали в Москву на гастроли. Работники ЦДРИ уговорили нас с Татьяной попеть зарубежным музыкантам. Тогда мы и спели «Под музыку Вивальди». И Поль сказал, что хочет включить эту песню в очередной альбом своих аранжировок. Спустя какое-то время диск с песней «Под музыку Вивальди» в его версии действительно вышел во Франции. И на этой пластинке были обозначены авторы — В. Берковский, С. Никитин и А. Величанский. Хотя это была чисто оркестровая версия, издатели указали и автора стихов А. Величанского, вот такое уважение на Западе к авторскому праву.

Мне, безусловно, сложно ответить на вопрос, чем же привлекательна наша музыка. Могу лишь сказать, что Владимир Абрамович Этуш даже показывал нас своим студентам в Щукинском училище в качестве некоего образца, как надо бережно обращаться со словом. Не только понимать смысл того, что говоришь, но и чувствовать ритм, созвучие слов, улавливать интонацию, чтобы точно и емко донести мысль, сохраняя самое главное — чувство меры.

— Когда вы с Татьяной почувствовали, что реально стали знаменитыми? Не просто, как вы выразились, в узких университетских кругах, а в стране.

— Знаменитыми мы никогда себя не чувствовали, скорее известными. Это происходило постепенно. В один прекрасный день наш квинтет стал участником популярной в начале 1970-х телевизионной программы «Алло, мы ищем таланты!», где в жюри был Микаэл Таривердиев. Он обратил на нас внимание, мы обменялись телефонами, стали общаться. Потом Микаэл Леонович пригласил меня в качестве исполнителя в приключенческие фильмы «Золотая речка» и «Пропавшая экспедиция», а вскоре и в картину Эльдара Рязанова «Ирония судьбы, или С легким паром!», где я исполнил песни «Со мною вот что происходит», «Я спросил у ясеня», «Никого не будет в доме» и «Если у вас нету тети». Таривердиев с Рязановым выбрали меня потому, что им нужен был именно непрофессиональный певец. Ведь надо было спеть за главного героя — не вокалиста, а врача-хирурга Женю Лукашина. Работа шла так: в студии я с гитарой у микрофона, а Таривердиев и Рязанов за стеклом, в операторской. Все получилось легко и быстро. Где-то на четвертом-пятом дубле они мне говорили: «Все, стоп, записано». Удивительно, но проблемы с записью возникли не у меня, а у Аллы Пугачевой, также исполнившей в фильме несколько песен. У нее порой доходило до сорока дуб­лей. Композитору и режиссеру хотелось избавиться от эстрадных интонаций в исполнении будущей звезды. Но Пугачева, безусловно, чрезвычайно талантливый человек, и в итоге она все сделала именно так, как ее просили.

— Кроме «Иронии судьбы...» есть еще один культовый фильм — «Москва слезам не верит», где вы выступаете уже в роли композитора и где звучит ваша замечательная песня «Александра». Вам самому какая из этих двух картин ближе?

— Ну, это вопрос из разряда, кого больше любишь, папу или маму. И «Ирония судьбы...», и «Москва слезам не верит» — часть нашего общего культурного богатства. Знаете, почему эти фильмы так глубоко тронули всех? Потому, что они сделаны сердцем, искренне, для людей. Как будто герои этих фильмов даже не подозревают о существовании ЦК КПСС и Политбюро. Ни Эльдар Рязанов, ни Владимир Меньшов не умели фальшивить. Кстати, меня Владимир Ва­лентинович подключил к фильму, когда все уже было готово, кроме музыки. Смонтированы реплики, шумы. Меньшов показал мне материал в про­смотровом зале и поставил задачу: «Хорошо бы написать песню, которая стала бы визитной карточкой картины». Я обратился к нашему другу, ученому и поэту Дмитрию Сухареву. Он сочинил про Александру, а в последствии к нему присоединился другой наш друг — Юрий Визбор, так что у текста песни два автора.

Сочинял я мелодию «Александры» два дня, у песни было пять черновых вариантов, а на третий день выдал режиссеру окончательный, шестой — тот, который одобрила вся моя семья: Татьяна, Саша и моя мама. Когда мы с поэтом Дмитрием Сухаревым показали песню Меньшову, он лишь спросил: «Почему Александра, ведь главную героиню зовут Катерина?» Но быстро во всем разобрался: ведь ее дочь-то Александра. Владимир Валентинович потом рассказывал, что, когда он впервые услышал песню, в нем все завибрировало. Признаюсь, иногда меня посещает ощущение, что «Александра» мне уже не принадлежит.

— Как это? То есть стала народной?

— Ну да, хотя, конечно, она моя и, между прочим, до сих пор нас кормит. (Улыбается.)

— А сколько вы получили как композитор в 1980 году, когда вышел фильм «Москва слезам не верит»?

— Сказочные по тем временам шесть тысяч рублей. Благодаря им мы купили свой первый автомобиль — «Жигули»-«пятерку» белого цвета. В своем институте биофизики я уже давно стоял в очереди, чтобы получить вожделенный талон на автомобиль. Был в этой очереди шестьдесят восьмым. Ведь просто пойти и купить машину в те времена было нельзя — ни за какие деньги. Как раз тут в институт приходят четыре талона на «Жигули», но вдруг выясняется, что денег-то на руках ни у кого в институте, кроме некоторых, нет. Так я стал счастливым обладателем машины. За руль, правда, сразу села Татьяна, она дисциплинированная, заранее окончила курсы. Я же стал водить только лет через пятнадцать. На нашем первом автомобиле мы всей семьей много путешествовали, ездили не только по Подмосковью, но и в дальние поездки, например в Прибалтику, на турбазу Московского дома ученых на реке Гауя. Оглядываясь назад, понимаешь, что такая турбаза была действующей моделью идеального общества, что-то вроде коммунизма с человеческим лицом. Доктора наук и академики, некоторые кандидаты наук вроде нас с Татьяной. Все друг друга любят и уважают, в самодеятельной столовой не воруют, а стараются накормить как можно лучше. Основные занятия «жителей» — походы за малиной и грибами, рыбалка, по вечерам — художественная самодеятельность (Гердт, Ширвиндт, Окуджава, Никитины), научно-популярные лекции (например, академика Леонида Келдыша). В общем, счастье в чистом виде.

И вот там любимым развлечением были поездки по малым городам Латвии в поисках дефицита. Тамошний ассортимент сильно отличался от российского. Как-то мы зашли в магазин культтоваров. Смотрим — на прилавке камеры для автомобильных шин, которые днем с огнем было не сыскать. Мы, естественно, тут же затоварились: приобрели сразу четыре камеры — две для себя и две для Зиновия Ефимовича Гердта, заядлого автомобилиста со стажем. Он тоже отдыхал на Гауе, будучи почетным членом Дома ученых. Торжественно вручили ему подарок и, довольные своим благородным поступком, ушли к своей палатке. Через 10 минут Гердт подходит к Тане и говорит: «Прелесть моя, а тебя не смущает, что вы купили камеры для КамАЗа?»

— Это шутка?

— Нет. Просто на прилавке камеры были в сложенном виде. Мы же второпях даже не потрудились посмотреть, что берем.

— Расстроились?

— Нисколько! Дети с удовольствием использовали наше приобретение: наду­вали камеры и плавали на них, как на надувных лодках.

— Да, это как у Бориса Рыжего: «Как хорошо мы плохо жили…»

— Это точно!