Мы прожили вместе тридцать два года, но если бы это было всего тридцать два дня, ни забыть, ни...
Мы прожили вместе тридцать два года, но если бы это было всего тридцать два дня, ни забыть, ни разлюбить Николая Афанасьевича я не смогла бы.
Крючков приехал в Канев на съемки фильма «Капроновые сети» больным и несколько дней не выходил из номера. Я была ассистентом режиссера по актерам и каждое утро, приоткрыв дверь, спрашивала его о самочувствии. Николай Афанасьевич приглашал зайти, но я отказывалась: мол, хочу только узнать, когда он будет готов к съемкам.
На четвертый день увидела его в коридоре гостиницы. Николай Афанасьевич отрешенно смотрел в окно. Руки скрещены за спиной. Подошла тихонько сзади и вложила в сложенные ковшиками ладони по груше. Крючков резко обернулся и окинул меня таким взглядом, что я отшатнулась, подумав: «Почему он так со мной?»
На другое утро прихожу завтракать — за одним из столиков Николай Афанасьевич. Сажусь поодаль. Рядом тщетно пытается накормить маленького сына режиссер картины Леван Шенгелия, жену которого положили в больницу. Понаблюдав за его мучениями, предлагаю: «Может, я попробую?» Со сказками-прибаутками скармливаю малышу тарелку каши и перехватываю пристальный взгляд Крючкова. Когда прохожу мимо, слышу:
— Лида! Присоединитесь ко мне?
— Спасибо, Николай Афанасьевич, я уже позавтракала. И тороплюсь — много дел.
— Хотя бы на минутку.
Опускаюсь на краешек стула, и Крючков тут же засыпает меня вопросами: на каких картинах работала, какое образование, с кем из родственников и где живу, есть ли у меня молодой человек? Вообще-то я не робкого десятка, но тут смутилась. Однако через минуту, рассердившись на себя, спросила напрямик:
— Николай Афанасьевич, не могу понять, зачем вы обо всем этом расспрашиваете?
Пришла его очередь смешаться:
— Мне кажется, в твоей жизни не все в порядке... Я много старше — могу дать совет, помочь.
— Наверное, вы так решили, потому что видели меня заплаканной. На самом деле ничего страшного не произошло. Получила письмо от мамы, она пишет, что очень скучает. А я не смогу к ней еще месяца три-четыре вырваться.
Николай Афанасьевич взглянул ласково, без тени насмешки. Я с вызовом тряхнула головой:
— А если вас интересует, занято ли мое сердце... Нет, не занято. Я свободный человек, никаких обязательств не имею, — и встала из-за стола.
— Подожди... А какие у тебя отношения с Женей?
— С Женей? — искренне удивилась я.
— Да, со вторым режиссером.
Пожала плечами:
— Рабочие. Он с Аней, моей помощницей, встречается. Мы с ней в одном номере живем.
Ничего не ответив, Крючков вышел из кафе. И отправился, как оказалось, ко второму режиссеру. Усомнился в моих словах. Вечером Евгений пересказал свой ответ ему: «При чем тут Лида? Я Аню люблю».
...Первый раз я увидела Николая Афанасьевича лет в десять. На экране, в фильме «Трактористы». Потом были «Парень из нашего города», «Небесный тихоход». Крючков казался мне небожителем. Впрочем, как и все знаменитые артисты. После школы я поступила в художественное училище при «Мосфильме», по окончании которого осталась работать на киностудии. За десять лет перезнакомилась со множеством, как бы сейчас сказали, звезд и научилась относиться к народным кумирам без трепета.
Дважды была возможность познакомиться и с Николаем Афанасьевичем, но я ею не воспользовалась. В первый раз в Одессе Женя Моргунов пригласил меня отметить Первомай с компанией, в которую входил Крючков. Но зная обыкновение Моргунова ставить всех в неловкое положение, я отказалась: «С тобой только позориться...» Репутация у Жени была еще та: он мог, например, пригласить даму в ресторан, предложить ей выбрать самые дорогие вина и блюда, а потом сказать: «За себя я заплачу, а остальное — ваш заказ». Делал это не потому что был жадным — просто ему нравилось наблюдать, как спутница меняется в лице и выворачивает кошелек наизнанку. Во второй раз такая возможность выпала в Ялте, в кафе: большая часть труппы отправилась к столику, за которым ужинал Николай Афанасьевич, — поздороваться. А я посчитала, что пребываю не в том статусе, чтобы народному артисту руку жать.
И вот теперь мы встретились на фильме «Капроновые сети». Несколько дней шли напряженные съемки. Наконец долгожданный выходной. Рано утром я отправилась искупаться. Только расположилась на берегу, вижу: лодка, в ней Крючков и еще несколько актеров — собрались порыбачить. Стали звать с собой. Я ни в какую: рыбу ловить не умею, хочу отдохнуть в тишине. Но Крючков умел уговаривать: «Мы отвезем тебя в райское место — там и покупаешься, и подремлешь на травке». Высадили на маленьком мысочке. А чтобы никто не обидел, Николай Афанасьевич оставил со мной одного из актеров. «Охранник» Юрий отдых испортил окончательно: то в воду кинет, то обниматься-целоваться лезет.
Через пару часов возвращаются рыбаки. Николай Афанасьевич спрашивает:
— Как отдохнула?
Ворчу мрачно:
— Отдохнешь с ним...
Крючков сжимает кулаки и с каменным лицом идет на коллегу.
— Я пошутила! — кричу. — Очень хорошо отдохнула!
Вечером Юра спросил с упреком:
— А чего ты мне не сказала про себя и Крючкова? Разве я стал бы...
— Потому что рассказывать нечего, — пожала я плечами.
— Ну-ну, — недоверчиво протянул «охранник».
Вскоре пришло время Крючкову возвращаться в Ялту. Он пригласил меня поужинать. Только побыть вдвоем не удалось — тут же в ресторан набились «провожальщики». Начали заказывать разносолы. В разгар застолья Крючков вдруг побледнел. Спрашиваю:
— Николай Афанасьевич, вам плохо?!
Он через силу улыбнулся:
— Желудок разболелся. Пойду прилягу. А вы, ребята, гуляйте.
— Надо что-нибудь теплое приложить. У вас есть грелка?
Крючков помотал головой. Пошла на кухню, попросила налить в бутылку теплой воды и подать счет, в котором должно быть указано только то, что заказывали я и Николай Афанасьевич. Когда официант его принес, у «провожальщиков» отвисли челюсти — они привыкли, что Крючков платит за всех.
В номере Николай Афанасьевич лежал на диване скрючившись.
— Лида, возьми деньги и заплати. Неудобно, люди проводить меня пришли.
— Лежите спокойно. Я уже все оплатила.
Дождалась, когда Николай Афанасьевич заснул, и ушла к себе в номер. Наутро мне рассказали, как любители пошиковать за чужой счет бегали по гостинице, деньги в долг просили, чтобы с официантами расплатиться. Подумала: «И поделом вам — привыкли чужой кошелек своим считать...»
На другой день в гостинице вокруг Крючкова опять собирается мужская часть труппы. Он достает деньги: «Вот, купите, что там полагается...» Оборачивается ко мне, хочет что-то сказать. Но я опережаю:
— Николай Афанасьевич, я в этом не участвую.
— Ты пойми, я не могу по-другому. Люди же хотят меня проводить.
— Я все понимаю.
Разворачиваюсь и ухожу. Иду не к себе, а в номер к жене Шенгелии, которую выписали из больницы. Сажусь напротив, руки сжаты в кулаки: «У него желудок болит, ему пить нельзя! А эти сейчас водки купят: и в гостинице нальют, и в дорогу дадут».
Дожидаюсь, когда до отхода поезда остается времени только-только до вокзала добраться, отправляюсь к себе в номер и вижу: по лестнице поднимается Крючков. Подошел, пристально посмотрел мне в глаза: «Я понял, что тебя расстроило. Это не вопрос, это мы уладим. Вопрос в другом — вот сейчас уеду, а когда мы встретимся, хочу, чтобы ты была такой же, какой тебя оставляю. Чтобы ты ждала меня».
Даже сердце кольнуло от той горечи и надежды, что звучали в его голосе. От коллег я знала, что пришлось пережить Крючкову в последние годы. Отношения со второй женой — актрисой Аллой Парфаньяк — были такими сложными, что возвращаясь в Москву со съемок, он зачастую ехал не домой, а в гостиницу. Николай Афанасьевич никогда дурного слова не сказал о женщинах, которые были с ним рядом. О том, что однажды, явившись в неурочный час, он застал у жены Марка Бернеса и в тот же день, взяв с собой лишь концертный костюм, ушел от нее навсегда, мне поведала актриса, приятельствовавшая с Аллой. От нее же я узнала, что позже Парфаньяк, брошенная Бернесом, пыталась жаловаться на «вероломного Марка» Крючкову.
Потеряв Бернеса, Парфаньяк горевала недолго — вышла замуж за Михаила Ульянова. Сегодня кое-кто пытается выставить Аллу бессребреницей, пожертвовавшей ради высокой любви к «бедному студенту» благосостоянием, которое ей обеспечивал знаменитый и богатый Крючков. Бог судья тем, кто это придумывает.
Спустя два года после расставания с Парфаньяк Николаю Афанасьевичу пришлось пережить еще один удар. Страшнее предыдущего. Со спортсменкой Зоей Кочановской он познакомился в 1960 году на съемках картины «Домой». Возникла взаимная симпатия — решили пожениться. Московские власти выделили Николаю Афанасьевичу, который после развода с Парфаньяк жил в коммуналке, однокомнатную квартиру. Но молодая жена ее порога не переступила. Трагедия случилась в Ленинграде, где снимались последние эпизоды фильма. На одной из центральных улиц Зоя попросила остановить газик, чтобы купить в магазине губную помаду. И когда возвращалась обратно, ее сбил студебекер с военными номерами. Она умерла на руках у Николая Афанасьевича.
Крючков впал в такую глубокую депрессию, что друзья вздыхали: «Коля не жилец...» Как-то после творческой встречи в воинской части его подвозили до дома офицеры. Увидев, в каких условиях живет любимец страны — крошечная мрачная «однушка» на первом этаже, они были возмущены до крайности:
— Мы завтра же пойдем к министру обороны!
Крючков помотал головой:
— Не надо. Зачем? Видите окно: к нему подгонят катафалк и дверь отворять не надо. Не возражайте, я про себя лучше врачей знаю — у меня душа надорвана...
От друзей и знакомых мужа я потом не раз слышала: «Лида, тебя Крючкову послал Бог. Жить ему оставалось от силы полтора-два года».
А тогда, в гостиничном коридоре, я ответила:
— Николай Афанасьевич, если вы будете верить мне, то ручаюсь — я никогда не подведу. Но если будете верить другим... За них я не в ответе.
С минуту он смотрел на меня серьезно, будто испытывал, а потом рассмеялся:
— Первый раз отправляюсь в дорогу — как стеклышко. И не прихватив ничего с собой.
Вообще, легенды о пьянстве Крючкова — полная ерунда. Он выпивал, но только когда это не мешало делу. Чтобы явиться на съемочную площадку подшофе — никогда! Хорошо помню его слова, сказанные за несколько месяцев до ухода: «Вот говорят, Крючков пил... Да, я умел выпить, но у меня для этого было слишком мало свободного времени. Позволял себе обычно в поезде, когда на дальнее расстояние приходилось ехать. Примешь хорошенько — и в сон провалишься. А утром чувствуешь: пружина внутри, насмерть закрученная, немного ослабла».
После нашего знакомства «вагонная» традиция как-то сама собой ушла в прошлое. Встречая мужа со съемок, фестивалей, я накрывала стол. Выпив рюмочку-другую, Николай Афанасьевич говорил: «Ну и все — убирай». Как-то в конце шестидесятых, лет через пять после начала нашей совместной жизни, достаю из холодильника запотевший графинчик и вдруг слышу: «Не надо. Я свою норму в жизни уже выпил». Больше Крючков не прикасался даже к вину.
Спустя двадцать лет вот так же, в одночасье, он бросил курить. Помню, принесла из магазина двадцать пачек папирос. Глядя, как выкладываю их на стол, муж сказал: «Зря купила. Я бросаю».
Как же я обрадовалась, не передать! Столько лет умоляла его покончить с курением — и все без толку: «Мать, я с семи лет курю. Ну как же брошу?!»
Радость моя закончилась утром следующего дня. Николай Афанасьевич был сам не свой. На вопросы не отвечал, ни на что не реагировал. Только все шарил по столу руками, будто искал чего, глаза — как у слепого. Совсем перестал есть, спать. Доктор порекомендовал сделать в мочку уха лечебный укол.
— Николай Афанасьевич, — заявила я решительно, — едем в клинику. Вижу, как тебе тяжело, врач обещал помочь справиться с зависимостью. Давай одевайся и...
Договорить не успела — Крючков смотрел на меня вполне осмысленным взглядом:
— Что это за мужчина, у которого нет силы воли? Справлюсь сам.
И с этой минуты начал понемногу приходить в себя.
Он действительно был настоящим. Мужчиной. Актером. Рыцарем. Однажды мы возвращались из Тбилиси в Москву. Поезд тронулся, когда на перроне какой-то мужлан ударил по лицу женщину. Увидев это через вагонное стекло, Крючков вскочил и помчался в тамбур. Я — следом. Он уже стоял на последней ступеньке подножки, еще мгновение — и спрыгнул бы с набиравшего ход поезда. Закричала что есть мочи: «Я прыгну за тобой!!!» И столько в моем голосе было решимости, что Крючков поверил: так и сделаю. Прохрипев «Сволочь, гад...», стал подниматься в тамбур, а я молилась про себя: «Слава тебе, Господи, успела. Ведь разбился бы!»
А на одном из творческих вечеров Константина Симонова рядом с Крючковым «сдерживающего фактора» не оказалось. К Николаю Афанасьевичу подошел молодой расфранченный мужчина: «Уж вас-то я здесь не ожидал увидеть. Стихи у Константина Михайловича может и ничего, но человечишко он, мягко говоря, так себе...» Крючков с такой силой врезал по ухмылявшейся физиономии, что ее обладатель кубарем скатился с лестницы. Писать заявление в милицию «обиженный» не стал, в его интересах было замять инцидент: все знали, что дать в морду Николай Крючков может только за дело.
Но вернусь к началу нашей истории. Николай Афанасьевич уехал в Ялту, а я осталась в Каневе. Каждый день мы отправляли друг другу телеграммы. Некоторые его тексты помню и сейчас: «Как сквозь каменную решетку, посылаю тебе долгий и нежный поцелуй», «Всякое препятствие любви только усиливает ее...» Он до конца жизни оставался романтиком. Однажды, когда в Москве жалкой гвоздички было не достать, привез из Сибири огромный букет роз невиданной красоты. Всю дорогу из аэропорта я пытала мужа, откуда такая роскошь. Он только смеялся: «Ну какая разница? Растут посреди сугробов — пошел и нарвал!»
Наш разговор в коридоре гостиницы я считала своего рода помолвкой, а потому даже невинного кокетства ни с кем себе не позволяла. И вдруг меня в общей душевой находит официантка: «Лида, вот ты где! Всю гостиницу обегала! Тебя мужчина в кафе ждет. Красавец! Рост под два метра, глаза голубые... Говорит, по делу».
За столиком сидел парень лет двадцати пяти, Сергей. И впрямь красавец — с таких только картины писать. При моем появлении вскочил, отодвинул стул:
— Присядьте, пожалуйста.
— Не стоит. Слушаю вас.
— Мне не хотелось бы здесь разговаривать. Неподалеку есть хороший ресторан...
— Я никуда не поеду. Говорите здесь.
— Прошу вас...
Чувствую, как внутри нарастает раздражение:
— С чего вы взяли, что я соглашусь ехать невесть куда с незнакомым мужчиной?
— А мы, между прочим, знакомы. Вы с Крючковым были у нас позавчера. Моя команда вас на уху приглашала.
Мы действительно были в гостях у какой-то то ли хоккейной, то ли футбольной команды, где нас угощали ухой.
— Я вас не помню. Или говорите о своих важных вещах здесь, или я ухожу.
— Не уходите, — в голосе парня послышалась мольба, — для меня это очень важно. Если вы боитесь ехать одна, давайте возьмем с собой Свету — официантку, которая вас разыскала.
— Боюсь?! Вот уж нет! Я за себя постоять умею — будьте спокойны, — и «войдя в штопор», махнула рукой: — Поехали!
Как была, с мокрыми волосами, села в новую белоснежную «Волгу». Через четверть часа мы вошли в ресторан, где был накрыт шикарный стол. Я демонстративно отодвинула стул подальше. Села:
— Ни пить, ни есть не буду. А теперь излагайте, что у вас за проблемы.
И он начал «излагать». Рассказал, что два года состоит в браке и до встречи со мной считал, что очень любит свою жену.
— Но увидел вас и понял, что по-настоящему еще никого никогда не любил. В данной ситуации я должен чувствовать себя виноватым перед женой, но этого нет. Наверное потому, что знаю: она, как и я, завтра может встретить кого-то — и вся прошлая жизнь окажется для нее неважной.
Признание было очень искренним, и мне стало жаль Сергея. Заговорила мягко:
— Я помолвлена, и сейчас у меня такое ощущение, что даже слушая вас, совершаю что-то не очень порядочное по отношению к Николаю Афанасьевичу.
Из парня будто выпустили воздух, голова втянулась в плечи.
— Поймите, я отвергаю не вас конкретно, — продолжила я мягко. — Вы — мечта любой женщины, но Николай Афанасьевич мне поверил, понимаете? Он увидел во мне человека, который не предаст... И я не сломаю его веру.
— Вы любите Крючкова?
— Это чувство больше, чем любовь. Внутри все заполнено только им.
— Я понял, — голос прозвучал глухо. — Давайте я вас отвезу.
По пути в гостиницу Сергей спросил:
— А когда Николай Афанасьевич приезжает?
— Через четыре дня.
— Разрешите заехать за вами, чтобы встретить его в аэропорту?
— Спасибо, лучше я найду машину.
— Пожалуйста, не отказывайтесь. Если не хотите оставаться со мной наедине, я возьму жену. Вот мой телефон — позвоните обязательно.
Кто нас, женщин, поймет? Я по сей день даже себе самой не могу объяснить, зачем накануне прилета Крючкова набрала номер Сергея. Он, как и обещал, приехал с женой — юной яркой красавицей. Мы отправились в аэропорт, встретили Николая Афанасьевича. Возле гостиницы Сергей, отозвав меня в сторону, сказал: «Пока ехали, меня преследовала одна мысль, одно желание: разогнаться — и направить машину в дерево. Чтобы ни у кого — ни единого шанса...» Больше я с ним не общалась.
Сейчас подумала, что это, пожалуй, единственный эпизод моей жизни, который остался для Николая Афанасьевича тайной. В последние годы несколько раз порывалась рассказать о нем мужу, но так и не нашла повода. Поэтому сегодня я словно исповедуюсь. В первую очередь перед ним. Мне было послано серьезное искушение, и если бы я поддалась, то упустила бы самую большую в своей жизни любовь, свою птицу счастья. Птицу, которая прилетает к человеку только однажды, а улетев, никогда не возвращается. Николай Афанасьевич так много мне дал, так наполнил мою жизнь, мою душу, как никто другой не смог бы. И ни с кем другим я не хотела бы встретиться в ином мире, чтобы остаться рядом навсегда.
Будто это было вчера, помню нашу с Крючковым поездку к моим родным. Они жили в Вязьме. Мама рассудила мудро: «Вряд ли у Лиды это был единственный шанс выйти замуж. Значит, ее избранник хороший человек. Дочка людей распознавать умеет». Брат будущему родству обрадовался, поскольку Крючков много лет был его кумиром. А вот средняя сестра заявила: «Я только что посмотрела картину «Суд». Этот Крючков совсем старый. Даже для своих пятидесяти. А Лиде всего тридцать. Что хотите со мной делайте, но я, когда они приедут, уйду. Не пара он нашей Лидке!» Сказать сказала, однако осталась дома. К концу вечера вся родня Крючкова обожала...
С моей мамой Екатериной Ивановной у Николая Афанасьевича завязалась такая дружба, что встречаясь, они могли разговаривать часами. А как мама смеялась над рассказами Крючкова! Мне кажется, даже будучи девчонкой, она так не хохотала.
«Я почему такой крепкий да жизнестойкий? — шутил муж. — Потому что семимесячным родился, да к тому же в погребе! Маманя за квашеной капустой полезла, там у нее все и началось. Среди кадок с соленьями разрешилась. Выхаживала меня Олимпиада Федоровна изо всех сил, но голову я все равно до года не держал. А как научился, обнаружилось, что шея у меня кособокая. Уже в кино снимался, когда к профессорам обратиться сподобился:
— Сделайте, ученые, что-нибудь!
А они в ответ:
— Операцию делать бессмысленно. Займитесь-ка спортом.
Послушался совета — и вот результат: смотрю прямо и только вперед!»
На самом деле веселого в детстве Крючкова было мало. «Отец с фронта вернулся израненным, однако устроился на «Трехгорку» грузчиком — таскал огромные, до полутора центнеров тюки, — вспоминал Николай Афанасьевич. — Но вскоре заболел туберкулезом, видимо, застудился в окопах... Маманя настояла, чтобы семья перебралась в деревню: дескать, там свежий воздух, без которого отцу не поправиться. Сама осталась на фабрике, чтобы зарабатывать всем на пропитание, а я, брат Петр и отец отправились в деревню Ермолино ставить избу. Через месяц-полтора там начался тиф. У отца сил бороться с болезнью не было — он сгорел за несколько дней. Если бы не мать, мы с братом отправились бы вслед за ним. Получив весть о случившейся беде, она каким-то чудом в тот же день добралась до деревни. Когда маманя рассказывала, как стояла на коленях, умоляя пропустить в вагон больных ребятишек, я всегда плакал. Тифозных сажать в поезд категорически запрещалось, но ей, видимо, отказать было невозможно... Нас пустили в товарный вагон, постелив на дощатый пол солому. Домой меня и брата мама привезла полуживыми, и один Бог знает, как ей удалось нас выходить: в голодной Москве не то что лекарств, даже хлеба было не достать. Помогали, отдавая последнее, соседи: кто-то приносил стакан молока, кто-то краюху хлеба. Буду благодарен этим людям до последней минуты...»
Только-только мальчишки начали поправляться, как эпидемия тифа охватила и Москву. Коля снова заболел. И опять его спасли любовь и забота Олимпиады Федоровны. Не знаю, откуда у этой женщины брались силы. Столько бед на ее долю выпало: похоронила четверых умерших в младенчестве детей, рано лишилась мужа, очень тяжело работала, стоя у ткацкого станка с утра до ночи... Что она испытывала, когда жизни ее сыновей висели на волоске, даже представить боюсь.
Николай Афанасьевич всегда жалел мать и чтобы помочь ей, в четырнадцать лет, оставив школу, нанялся на «Трехгорку» гравером-накатчиком. Вырезал на металле диковинные цветы, сказочной красоты птиц, которых потом отпечатывали на ткани. Крючков гордился, встречая на улице женщин в платьях со своими рисунками. Он был талантлив во всем. Имея идеальный слух, за несколько недель — готовился тогда к съемкам в картине «Трактористы» — виртуозно освоил игру на гармошке. А как он знал и понимал классическую музыку! Я научилась ее слушать только благодаря мужу. Крючков очень любил Бетховена, Моцарта, Шостаковича. А уж если по радио передавали Первый концерт Чайковского — все дела по боку. Бывало, приду с кухни:
— Николай Афанасьевич, поешь.
А он в ответ:
— Оставь. Я потом, — в такие минуты он уносился мыслями далеко-далеко.
Умение вслушаться, вдуматься, природная тонкость, которой нельзя научить, располагали к мужу всех — от мала до велика. А как его любила наша дочка Эля!
Вспоминаю один случай — показательный для их отношений. Мы всей семьей жили в Судаке. Николай Афанасьевич снимался в картине «Какое оно, море?». Однажды Эля, услышав, что у папы завтра выходной и он отправляется на рыбалку, стала проситься с ним. Обожавший дочь, а потому редко ей в чем-то отказывавший Николай Афанасьевич проявил твердость: «Нельзя. Мы пойдем в море на катере — на его борт маленьких не пускают. Ты можешь простудиться, упасть в воду...» Эля сделала вид, что приняла аргументы, но ночью привязала один конец нитки к углу отцовского пододеяльника, а другой обмотала вокруг своего запястья. Едва в пять утра Николай Афанасьевич откинул одеяло, Эля проснулась, однако виду не подала. Отец, взяв снасти, вышел за дверь, а она быстренько оделась и побежала за ним. До берега было не меньше километра — когда дочка оказалась на пирсе, катера уже и след простыл.
Обнаружив ее постель пустой, я обмерла от ужаса. Вариант, куда делась Эля, был один — отправилась за отцом. Как только у меня не выскочило сердце, пока добежала до берега! Эля сидела на краю пирса, болтала ножками и смотрела вдаль, ждала папиного возвращения.
По дороге обратно я сказала ей:
— Сейчас позавтракаешь, а потом я тебя отшлепаю и поставлю в угол.
Эля села за стол и приняла позу примерной девочки: ровная спинка, ручки сложены перед собой. Через минуту сползла со стула и тяжело вздохнув, обронила:
— Шлепай сейчас, до завтрака, а то папа вернется и наказывать не разрешит.
Когда я процитировала Элю Николаю Афанасьевичу, он смеялся до слез. У них всегда было полное взаимопонимание. Благодаря этому мы даже подростковый возраст дочки миновали без неприятных сюрпризов. А как Николай Афанасьевич радовался рождению внучки! Сколько счастья было в его глазах, когда малышка обвивала шею деда руками!
Незабываемая картина: только-только научившаяся ходить Катюша добирается до журнального столика, где стоит дедушкин чай, и начинает, звеня ложкой, размешивать сахар. Ей это очень нравится — внучка заливисто хохочет. А Николай Афанасьевич обеспокоенно спрашивает:
— И долго это будет? Если стакан разобьется — Катя порежется. Заберите кто-нибудь у нее «игрушку».
— Так сам и забери.
— Не могу. Она же расстроится!
Катя любит вспоминать случай, когда ради нее дедушка, переступив через свою ярую нелюбовь к магазинам, отправился в «Детский мир». В гостях у подружки внучка увидела игрушечного тигренка, который ей очень понравился. На просьбу «купить такого же» я ответила отказом: «И так вся комната забита! Полдня с ним повозишься, а потом отправишь на полку пыль собирать!» Николай Афанасьевич будто и не слышал этого разговора, даже от книги не оторвался. Но на следующий день вернулся домой с большим пакетом. Прихода внучки из школы ждал, сидя на диване. Когда Катюша заглянула в комнату, поморщился:
— Бок побаливает.
— Тебе плохо? — бросилась к нему испуганно внучка.
— Сзади что-то на бок давит, мешает. Посмотри-ка у меня за спиной: что там такое?
— Тигренок!!!
Не знаю, кто от сюрприза получил больше радости — внучка или дед!
О другой истории мне совсем недавно напомнила подруга. Как-то у нас в гостях она обмолвилась, что не может найти дочке зимнее пальто. И опять Николай Афанасьевич наши женские разговоры будто не слышал. Недели через две звонит из-за границы, где был в поездке, расспрашивает как дела дома, потом интересуется: «Ты не знаешь, какой у дочки твоей подруги размер?» Привозит девочке-старшекласснице хорошее пальто, а в ответ на слова благодарности улыбается: «Было бы за что спасибо говорить...»
Я не помню, чтобы Крючков не ответил на приветствие даже незнакомого человека. В нем не было ни грамма апломба. Он никогда ни о ком не говорил плохо. Как-то по телевизору выступал очень известный артист. Читал стихи Пушкина. Читал плохо, будто не понимая смысла. С лица мужа не сходила гримаса страдания. Я уже приготовилась резко высказаться, как он, поднявшись с кресла, удрученно протянул: «Да-а-а... Как же так? Он же прекрасный актер, почему же здесь недоработал? Обидно». И я свою критику оставила при себе.
Слабости других он понимал, терпел и прощал. Например только благодаря настоянию Николая Афанасьевича руководство Театра киноактера несколько раз восстанавливало на работе Ивана Косых — отца исполнителя роли Даньки в «Неуловимых мстителях». Об этом я узнала от самого Вани. Через несколько лет после смерти Николая Афанасьевича театр приватизировали, и новые хозяева решили вывезти на свалку архивы. Фотографии валялись на полу, по ним ходили. Косых подобрал портреты Крючкова и принес мне со словами: «Николай Афанасьевич помогал как дышал. Он спас мою семью. Меня столько раз хотели уволить за пьянство и срыв спектакля. Единственным, кто вставал на защиту, был Крючков. В последний раз поговорил со мной очень жестко: «Если честно, то я бы тебя тоже уволил. Сколько можно с тобой валандаться? Учти: больше вступаться не буду. Подумай о жене, о детях! Хорошо, если твой сын тебя стыдиться будет?» И так на меня его слова подействовали, что завязал раз и навсегда».
«Помогал как дышал...» — точнее не скажешь. Причем не только друзьям, но и незнакомым людям.
Было это в пятидесятых. Крючков в Театре киноактера играл редко, поскольку бо?льшую часть времени был занят на съемках. И вот однажды, придя на репетицию, слышит разговор между одним народным артистом и новеньким пареньком. Последний просит в долг: мол, дают вне очереди машину, а выкупить не на что — и получает отказ: «Ну откуда у меня такая сумма?!» Николай Афанасьевич отзывает народного в сторонку:
— Ты его хорошо знаешь?
Тот пожимает плечами:
— Вроде нормальный парень. В войну летчиком-штурмовиком был, с семнадцати лет на фронте.
Николай Афанасьевич оборачивается к новичку:
— Приходи вечером ко мне.
Дома выкладывает перед ним пачку денег. Когда тот заикается о расписке, машет рукой: «Вот еще глупости!»
Любопытно, что эту историю я услышала не от мужа, а от второго ее участника — актера Володи Гуляева, с которым у Николая Афанасьевича с тех пор завязалась крепкая дружба.
О бессребреничестве Крючкова в киношной среде ходили легенды. Рассказывали, как по окончании работы над фильмом «Эрнст Тельман — вождь своего класса» он на весь гонорар закатил съемочной группе банкет, какого киностудия «ДЕФА» еще не видела. Немцы, уминая деликатесы, перешептывались: «Странный человек! Мог бы мерседес купить, а взял — и на праздник потратился!»
Мы были уже женаты, когда однажды Николай Афанасьевич вернулся домой с простенькими часами на кожаном ремешке. Утром, замечу, уходил из дома с золотыми на золотом же браслете.
«Вот, мать, махнул не глядя, — он покрутил передо мной запястьем. — После творческой встречи разговорился с одним парнем. Он похвалил мои часы: мол, такой хронометр — мечта всей жизни. Я предложил поменяться. Парень ни в какую: «Вы не подумайте, я просто так сказал!» Но я же вижу, какое для него счастье — иметь золотые часы, да еще «от самого Крючкова»! Уговорил!»
Скольким актерам Николай Афанасьевич выхлопотал квартиры — не сосчитать. Зато о себе ни разу слова не замолвил. Собирая материалы для альбома, вышедшего к девяностолетию мужа, я обращалась ко многим его коллегам. Все мою просьбу вспомнить о Крючкове воспринимали с радостью. Все! Вячеслав Тихонов, например, рассказал, как позвонил ему в 1993 году:
— Никиту Михалкова, у которого сейчас снимаюсь в «Утомленных солнцем», выбрали председателем правления Фонда культуры. Он хочет помогать старым актерам. Может, вам нужно чего? Времена сейчас тяжелые, пенсия маленькая. Говорите, не стесняйтесь!
Николай Афанасьевич ответил:
— Спасибо, Славка, у меня все есть...
Уверена, мы так бы и жили в крохотной «двушке», на которую после свадьбы поменяли его однокомнатную квартиру и мою комнату, если бы в канун шестидесятилетия Николая Афанасьевича к председателю исполкома Моссовета не отправилась делегация деятелей культуры — хлопотать о достойном жилье для «легенды советского кино». Услышав, что Крючков с женой и дочкой ютятся на тридцати шести метрах, Промыслов оторопел: «Мы же много раз встречались с Николаем Афанасьевичем, он о других хлопотал, а про себя даже не заикнулся».
Трехкомнатная квартира в районе Сивцева Вражка, которую мы получили, сдав двухкомнатную, казалась дворцом. Николай Афанасьевич ходил по комнатам и повторял:
— Как я рад, что у нас с тобой теперь будет спальня, а у дочки своя комната!
— А у тебя кабинет, — подхватывала я, а про себя добавляла: «Наконец-то ты поживешь в нормальных условиях, ведь большая часть жизни в коммуналках прошла...»
Едва ли не с первых дней нашей совместной жизни стала замечать: как только садимся есть — у Николая Афанасьевича на глазах выступают слезы. Спрошу:
— Что с тобой?
Отвечает:
— Все нормально.
Проснулась как-то ночью, смотрю — лежит с открытыми глазами.
— Николай Афанасьевич, ты почему не спишь?
— Не могу. Так внутри все болит!
Чего мне стоило заставить его обследоваться — отдельный разговор. Врачи поставили диагноз: «язва желудка и двенадцатиперстной кишки, ревматизм» и нашли еще кучу разных болячек. Если прежде я, несмотря на просьбы мужа, никак не хотела бросать работу, тут решилась в одну минуту. Уволилась и стала по полдня проводить у плиты: готовила протертые супы, отвары, паровые котлеты. Домработница Татьяна, которая вела холостяцкое хозяйство Крючкова и осталась с нами после свадьбы, смотрела волком: как же, работы ее лишаю! Я старалась сгладить ситуацию: «Мы с дочкой будем есть то, что тобой приготовлено, а Николаю Афанасьевичу нужна диета», — однако отношения становились напряженнее день ото дня. Таня невзлюбила меня с первой минуты. Впрочем, так она отнеслась бы, наверное, к любой женщине, ставшей супругой Крючкова. Вот я впервые переступаю порог квартиры мужа. Николай Афанасьевич говорит:
— Таня, знакомься — это Лида, моя жена.
Я протягиваю руку — Таня тут же прячет свои за спину:
— Они у меня мокрые.
— Татьяна! — укоризненно качает головой Крючков. — Если обидишь эту женщину, пойдешь гулять на улицу, поняла? — Домработница молчит. — Будем считать, поняла. Давайте ужинать.
Чашку с чаем Таня передо мной не ставит, а швыряет. Делаю вид, что ничего не произошло, а позже говорю ей: «Если вы еще когда-нибудь захотите меня обидеть, делайте это, пожалуйста, в отсутствие Николая Афанасьевича. Я не хочу, чтобы он по этому поводу переживал — раз, и чтобы вы пошли «гулять на улицу» — два».
Следующие несколько дней домработница транслировала мне рассказы о «женщинах Крючкова». Рефреном звучало: «С виду вроде приличные дамы, а вешаются на шею! Николаю Афанасьевичу сразу бы их отшить, а он начинает уговаривать, увещевать. Те принимают его доброту и нежелание обидеть за слабость и вконец наглеют. Я всегда Крючкова от этих нахалок защищала».
Наконец к концу третьего дня Танины истории, которые я слушала молча, иссякли. Спрашиваю:
— Это все?
— Все.
— Не знаю, чего вы хотели добиться своими повествованиями, но то, что я услышала, только лишний раз подтвердило, что Николай Афанасьевич честный и порядочный человек.
Были и другие «доброжелатели», которые в первые годы нашей супружеской жизни пытались разжечь во мне ревность: рассказывали о женщинах, которые ездят за Николаем Афанасьевичем по гастрольным маршрутам, приходят вечерами в гостиницы, провожают на вокзалах. Одного эти «доброхоты» не ведали — что о каждой из настойчивых поклонниц я сразу узнавала от мужа.
— Не успел приехать в Ленинград, только в гостинице разместился, стук в дверь. И прямо с порога: «Я знаю, что вы женились, но увидите, этот брак будет недолговечным. Вашей молодой супруге нужны не вы, а ваш статус!»
— И что же ты ответил?
— «Не знаю, что ей нужно, но мне с ней хорошо». Но даже после этих слов она пришла провожать меня на вокзал. Я на прощание поблагодарил за отношение к моему творчеству, за внимание. А куда было деваться? Не гнать же женщину...
Не стану лукавить: нисколько не сомневаясь в искренности мужа, я нет-нет да и испытывала уколы ревности. До тех пор пока Люда Хитяева не передала мне слова Тани Конюховой: «Как Крючков женился на Лиде, других женщин перестал замечать. Мы все стали для него одинаковыми».
Я поводов для ревности Николаю Афанасьевичу не давала. Но иногда он находил их на пустом месте. Стоило кому-то из мужчин пригласить меня на танец два-три раза, Крючков заявлял, что нам пора домой. При этом я ни разу не услышала от мужа ни слова упрека, не перехватила ни одного укоризненного взгляда.
В состоянии шаткого перемирия с домработницей мы жили до тех пор, пока я не взяла на себя готовку для мужа. Тут уж началась настоящая холодная война. Николаю Афанасьевичу я о ней ничего не говорила, но однажды он сам спросил:
— Скажи, тебе Татьяна в качестве помощницы нужна?
— Нет, сама со всем прекрасно справлюсь.
Работа по дому никогда не была мне в тягость, а тут я взялась за нее с огромным удовольствием.
Николай Афанасьевич быстро пошел на поправку. Язва затянулась, перестали болеть суставы, которые он застудил еще во время работы на картине «Человек с ружьем», сутками находясь на кронштадтском льду, а спустя несколько лет, снимаясь в «Парне из нашего города», добил в болотах. Дублеров Крючков не признавал. Как и любой неправды на экране. В фильме о защитниках Брестской крепости его герой должен был бежать босиком по битым кирпичам. Режиссер предложил:
— Оставайтесь в сапогах, иначе все ноги израните. Мы будем снимать крупный план.
— Нет уж, давайте без липы! — ответил Крючков.
Во время последнего дубля камни, по которым он бежал, были в настоящей, не киношной крови.
Николай Афанасьевич никогда не требовал особых условий на площадке. В годы войны он по нескольку месяцев не выходил из холодного павильона алма-атинской киностудии. Снимаясь одновременно в четырех фильмах — «Парень из нашего города», «Котовский», «Антоша Рыбкин», «Во имя Родины», — спал в лучшем случае по два-три часа, питался хлебом и чаем. И однажды потерял сознание прямо перед камерой. Врачи констатировали физическое и нервное истощение и настояли на госпитализации. Через два дня он из больницы сбежал.
Еще в Москве в июне 1941 года Крючков пришел в военкомат и потребовал отправить его на фронт. Отказали. Когда объявили об эвакуации «Мосфильма», он пытался записаться в ополченцы. И опять получил отказ: «Нет, вы едете в Алма-Ату. Сейчас листовки с вашей фотографией и обращением к защитникам столицы передаются на фронте из рук в руки, поверьте — это очень мощное оружие. Как и фильмы с вашим участием. Самым большим вашим вкладом в дело Победы будут съемки в новых картинах. У нас есть сведения, что в составленном фашистами списке тех, кого они, вступив в Москву, повесят в первую очередь, ваша фамилия стоит рядом с фамилией Левитан».
Я делала все, что было в моих силах, но подорванное в прежние годы здоровье полностью вернуть мужу не могла. Несколько раз Николай Афанасьевич оказывался на грани жизни и смерти. В конце семидесятых вместе с группой актеров он поехал на БАМ и там во время одной из творческих встреч потерял сознание. В тот же день его на самолете переправили в Москву. Доктора в один голос заявили:
— Нужна срочная операция. Открылась язва, может начаться прободение.
Николай Афанасьевич перенес инфаркт, и зная, как опасен для него наркоз, я взмолилась:
— Давайте подождем! Попробую вылечить диетой и травами!
— Только под вашу ответственность. Но при малейшем ухудшении самочувствия — немедленно в клинику!
Я тут же посадила мужа на диету, которая однажды уже спасла его. Увидев результаты, доктора ахнули: язва полностью затянулась.
— Николай Афанасьевич, это чудо какое-то! Чем вы лечились?
— Не знаю, у жены моей спросите.
На протяжении следующих двенадцати лет проблем со здоровьем, таких, с которыми я не могла бы справиться сама, у мужа не было. А в 1990 году мы его чуть не потеряли. Как-то утром Николай Афанасьевич отказался от завтрака: «Неважно себя чувствую — бок побаливает». Несмотря на протесты мужа, вызвала скорую. Врач поставила предварительный диагноз «двусторонняя пневмония»: «Срочно в больницу!» Как сейчас помню глаза Николая Афанасьевича, смотревшие с надеждой и укором, глаза маленького ребенка. Дескать, не отдавай меня — сама вылечишь. Сердце зашлось от жалости, но умом я понимала: не справлюсь, поэтому проявила твердость: «Нужно обследоваться. Немедленно! Не бойся, я тебя не оставлю, буду все время рядом!»
Слава богу, согласился. Оказалось, никакая это не пневмония, а перитонит желчного пузыря. Профессор, делавший экстренную операцию, потом сказал: «Еще несколько часов — и мы уже ничем не смогли бы помочь».
После операции Николай Афанасьевич прожил еще четыре года. Этот разговор состоялся между нами за два месяца до его ухода. Был вечер, мы, сидя в креслах, читали. Вдруг он оторвал взгляд от страницы и сказал:
— Я, конечно, умру раньше тебя. Ты, наверное, еще раз замуж выйдешь?
Не ответила — только посмотрела с упреком. А Крючков продолжил:
— Нет, замуж ты больше не выйдешь. Потому что никто не будет относиться к тебе так, как я. А другого отношения ты не потерпишь.
— Сам спросил — сам ответил. И мне к твоему ответу добавить нечего.
Я действительно не знаю женщин, к которым мужья относились бы так же, как Николай Афанасьевич ко мне. Поначалу его ежеминутная забота, желание дарить радость были в диковинку. Помню, однажды — мы всего несколько месяцев прожили вместе — прихожу из магазина с продуктами и слышу из комнаты:
— Загляни-ка ко мне!
Николай Афанасьевич лежит на диване и болезненно морщится — на тот момент язва еще давала о себе знать.
Бросаюсь к нему:
— Что случилось? Тебе хуже?
— Нет. Со мной все нормально. А вот ты мне скажи, почему деньги не берешь?
— Как это «не беру»? — изумилась я. — На что, по-твоему, продукты покупаю?
— А на себя почему не тратишь? Стал сегодня в шкатулку гонорар класть, а там еще прежний нетронутым лежит.
— Если ты не возражаешь, тогда я туфли себе купила бы. Видела в магазине такие черненькие — они ко всему подойдут...
— И черненькие, и белые, и красные, и зеленые — все, которые понравятся, — в глазах мужа читалось недоумение: «Надо же, одной парой решила обойтись...»
Николай Афанасьевич был поражен моими скромными запросами — в прежних его браках, видимо, все было по-иному. И решил взять инициативу в свои руки. Из каждой зарубежной поездки привозил горы подарков. А однажды привез мне из Германии целый чемодан изысканного нижнего белья.
Иногда я даже бунтовала: «Николай Афанасьевич, остановись! У меня уже есть три шубы, палантин, от платьев и костюмов шкаф ломится. Давай лучше на дачу откладывать: тебе свежий воздух нужен!» Моего внушения хватало на очень короткое время. Сережки, кольцо, браслет с бриллиантами... Одних часов Крючков преподнес мне десятка полтора, не меньше.
Муж любил смотреть, как я навожу красоту, наряжаюсь перед походом в гости или в театр на премьеру. Но самыми дорогими для нас обоих были часы, когда я присаживалась рядом и мы смотрели кино или вели неспешные разговоры. Одной из частых тем была несправедливость в распределении ролей между мужчинами и женщинами. «Сколько же на вас, бедных, всего навешано! — сокрушался Крючков. — Рожаете детей, воспитываете их, по магазинам ходите, еду готовите, дом убираете. Ни один мужик такой нагрузки не выдержал бы».
Николай Афанасьевич не уставал повторять, как ценит все, что я делаю для семьи, и как благодарен за доброе отношение к его сыновьям от предыдущих браков. Старшим отец был доволен: окончив технический вуз, Борис стал инженером, потом начальником смены на большом заводе. В жены взял хорошую девушку, вырастил замечательных детей, которые подарили ему внуков, а Николаю Афанасьевичу — правнуков. А вот за младшего нам пришлось попереживать.
Я всегда жалела Колю, у которого не сложились отношения с матерью — Аллой Парфаньяк. Скажу жестче: они были безнадежно испорчены. Парень сам признавался, что чувствует себя комфортно только у нас, а «дома — одни скандалы». К каждому его приходу я обязательно покупала фрукты и побольше молока. Однажды, увидев, как он чуть ли не залпом опорожнил литровую банку, спросила:
— Ты так любишь молоко?
— Очень, но только оно у нас редко бывает.
— Почему?
— Мама говорит: «Это дорого, пейте чай».
Когда Коля окончил школу, мы с Николаем Афанасьевичем стали допытываться, куда он хочет поступать. Услышав: «Буду физиком-ядерщиком», очень удивились — у парня были явные склонности к гуманитарным наукам. «Мама настояла», — объяснил Николай.
В институт он поступил, однако с учебой сразу не заладилось. Накануне первой сессии я спросила: «С каким предметом трудности? Мы оплатим репетитора». Оказалось, с черчением. Не желая нагружать мужа проблемами, сама нашла хорошего преподавателя, но вскоре случайно узнала, что Коля институт бросил, больше поступать никуда не собирается и устраиваться на работу не спешит. Сколько часов Николай Афанасьевич провел в беседах с сыном! Разговаривал спокойно, без намека на раздражение:
— Пойми, добиться чего-то в жизни можно только трудом.
Ответ был один:
— Я не негр, чтобы с утра до ночи горбатиться!
Каждая встреча с сыном ложилась на сердце отца тяжелым камнем, и в конце концов я взяла все контакты с Николаем на себя. Звала в гости, когда Николай Афанасьевич бывал в отъезде. Если видела, что он совсем изголодался или обносился, совала деньги: «Это отец просил передать». Однажды при этом присутствовала моя приятельница. После ухода Николая она спросила:
— Что, Крючков действительно велел дать денег?
— Нет, — ответила я.
— Тогда зачем? — изумилась подруга. — Могла бы потратить их на свою семью!
— Муж давно наделил меня правом распоряжаться всеми финансами в доме, но я никогда не забываю, что деньги зарабатывает он. Как бы я себя чувствовала, если бы стала экономить на его сыне?!
Неоднократно заводила с Колей разговор о поступлении в гуманитарный вуз:
— Ты же умница, интеллектуал! Английский сам выучил так, что Шекспира в подлиннике читаешь! Почему бы тебе не сделать иностранные языки своей профессией — ты мог бы стать прекрасным переводчиком.
Парень пристраивал на лицо наивную улыбку:
— А зачем?
Однажды на премьере в Доме кино Коля познакомил меня со своей спутницей. Девица мне не понравилась — грубо накрашенная, развязная. Во время очередного визита Николай спросил мое мнение о ней. Ответила уклончиво:
— Мы не так хорошо знакомы, чтобы я могла давать оценку.
— Понятно, — усмехнулся Коля. — Ваш тактичный ответ следует расшифровать так: «Не понравилась категорически!»
Я промолчала.
Спустя какое-то время Колю ограбили и жестоко избили. К счастью, хватило сил доползти до соседей. В больнице ему сделали несколько операций. То, что Николай выжил, для девицы оказалось неприятным сюрпризом — она, вероятно, надеялась стать единоличной хозяйкой московской жилплощади. Однажды, придя навестить Колю в больнице, я разговорилась с его лечащим врачом. Поведала историю с институтом, с девицей, от которой надо было бежать как от огня.
«Знаете, — сказала доктор, — он как-то обронил такую фразу: «Один человек все время хотел мне помочь, но я не верил в ее искренность». Мне кажется, речь шла о вас...»
Спустя несколько лет Николай женился на другой девушке, о чем мы узнали задним числом. Потом дошла информация, что молодая семья ждет прибавления. Я собрала маленькому приданое, а будущим родителям купила красивую хрустальную вазу. Позвонила: дескать, Коля, придите, заберите подарки. Не пришли. Ни после первого, ни после второго, ни после третьего звонка. Рассказала о своих безуспешных попытках мужу.
«Больше не звони, — ответил Николай Афанасьевич. — Он ждет, что я сам его позову, и это будет означать, что все его прежние фокусы забыты. Женился, скоро будет отцом, а мужчиной так и не стал. У него даже на слово «прости» мужества не хватает».
Вскоре после рождения малыша Николай развелся и уехал за границу. На одном из первых вечеров памяти Николая Афанасьевича ко мне подошел журналист, который только что вернулся из зарубежной командировки:
— Я встречался с Николаем. Он работает в крупной библиотеке.
— Значит, жив-здоров. Слава богу.
В марте 1994 года я стала замечать: Николай Афанасьевич задыхается при ходьбе. Уговоры лечь в больницу на обследование ни к чему не приводили. До тех пор пока однажды, встав с постели, он не потерял сознание.
Причину одышки нашел отоларинголог. Оказалось, дыхательный проход почти полностью перекрыт разросшимся эпителием. Поправить что-то можно было, только сделав операцию и вставив в горло трубку. Но в восемьдесят три года опасность подобного вмешательства слишком велика, назначили консервативное лечение. Я все дни проводила в больничной палате: делала мужу массаж, занималась с ним дыхательной гимнастикой.
Двенадцатого апреля показалось, что лечение наконец начинает приносить плоды. Николай Афанасьевич почувствовал себя лучше, и я предложила вместо дыхательной гимнастики попеть. Исполнили дуэтом песню из «Небесного тихохода», потом перешли на частушки. За ними последовали анекдоты. Хохотали оба до слез.
Вечером я собралась домой. Уложила его, поправила подушку, поцеловала:
— Завтра приду, как всегда, в девять.
Николай Афанасьевич задержал мою руку в своей:
— Мать, я люблю тебя.
Эти слова я слышала изо дня в день на протяжении всей нашей совместной жизни. За исключением, пожалуй, последней недели. Ответила, как отвечала всегда:
— Я тебя тоже.
Живым мужа я больше не видела...
Прихожу утром в палату, а постель пуста. Внутри все похолодело, но я уцепилась за соломинку: «Может, перевели в другое отделение?» Бросилась на пост:
— А где Николай Афанасьевич?
— Вы еще не знаете? — медсестра смотрела с состраданием. — Вам же должны были позвонить...
— Меня дома не было, я на рынок заехала.
Слова сами слетали с губ, а в голове было совсем другое: «Его больше нет... Господи, если бы я знала, что вчерашняя встреча последняя, — читала бы молитвы, а не частушки пела...» Вдруг вспомнилось, как получив Звезду Героя Социалистического Труда, Николай Афанасьевич положил ее на мою ладонь: «Мать, половина твоя», — и горло перехватило от рыданий.
Страшным ударом его смерть стала и для Эли с Катей. Мы пережили эту потерю только потому, что поддерживали друг друга и знали: Господь принял душу любимого нами человека.
Через три года после ухода Николая Афанасьевича у Кати родилась дочка, которую назвали Анфисой. Еще совсем маленькой она подолгу рассматривала портреты прадеда, когда приезжали на кладбище, читала ему стихи. Однажды растрогала нас до слез, сказав: «Когда я соскучиваюсь по дедушке Коле, то крепко-крепко обнимаю воздух. Бабуля говорит, что он хоть и ушел на небо, все равно всегда рядом с нами...»
Анфиса с детства увлекалась рисованием и часто писала портреты Николая Афанасьевича. Они не очень похожи на хранящиеся в домашнем архиве снимки, однако Анфису это не смущало: «А я так его вижу!»
Один из самых любимых мною фотопортретов Николая Афанасьевича я, увеличив, вставила в красивую раму и повесила над столом. Здороваюсь с ним каждое утро, говорю «Спокойной ночи», ложась спать. Днем разговариваю, советуюсь. И даже когда мои девочки — дочка, внучка, правнучка — уходят по делам, не чувствую, что дома одна.
Когда Эля с Анфисой накануне Нового года уезжали на дачу, Катя оставалась в Москве. Я уговаривала внучку:
— Иди отмечать праздник в компанию — ну что тебе за радость сидеть дома? Я устроюсь напротив фотографии Николая Афанасьевича, открою шампанское, под бой курантов подниму за ваше и свое здоровье бокал. А он будет улыбаться с портрета.
Катя уговорам не поддавалась:
— Нет, никуда не пойду. Будем встречать Новый год втроем: ты, я и дедушка.
После смерти мужа я сделала два документальных фильма о нем, выпустила альбом с фотографиями и воспоминаниями коллег. Кстати, никто не верит, что с этой огромной работой я справилась практически в одиночку: «Да тут целый коллектив должен был трудиться!»
Очень надеюсь, что у Николая Афанасьевича нет причин на меня обижаться, — я делаю все, чтобы сохранить память о нем как о великом артисте и замечательном человеке. Верю: муж знает и то, что моя любовь никуда не делась — она по-прежнему заполняет и греет мою душу.
Свежие комментарии