На информационном ресурсе применяются рекомендательные технологии (информационные технологии предоставления информации на основе сбора, систематизации и анализа сведений, относящихся к предпочтениям пользователей сети "Интернет", находящихся на территории Российской Федерации)

7дней.ru

105 401 подписчик

Свежие комментарии

Семь жизней Караваджо

Что там говорила ему цыганка? Что жизнь его будет полна опасностей, но страшиться их не стоит? Что...

Фото репродукции картины М. Караваджо «Гадалка». 1594 г. Лувр Vostock-Photo

Что там говорила ему цыганка? Что жизнь его будет полна опасностей, но страшиться их не стоит? Что у него в запасе семь жизней, как у черной кошки. Так может, она говорила правду? Ведь до сих пор он и в самом деле неизменно выбирался невредимым из самых, казалось бы, безнадежных передряг.

Наверху раздался сухой металлический лязг, тяжелая решетка упала, разбив на куски синий квадрат неба у него над головой, и камера смертников тюрьмы форта Сант-Анджело поглотила Микеле. Пошатнувшись, он тяжело опустился на шершавый пол из песчаника. Из этого камня здесь, на Мальте, было сложено абсолютно все: дома, соборы, длинные широкие лестницы с плоскими ступенями, по которым рыцари-госпитальеры поднимались верхом, не спешиваясь. Там, на солнце, песчаник казался золотистым, искрящимся, теплым, а здесь, в полумраке каземата, был серым, холодным и мертвым. Только в самом центре камеры, в узком луче света, падавшего из зарешеченного отверстия в потолке, теплилась жизнь и невесомые пылинки водили свой вечный хоровод.

Стараясь унять дрожь, сотрясавшую тело, Микеле обхватил себя руками за плечи. Неужели его и в самом деле трясет от ужаса? Видит Бог, никогда в жизни он не знал страха в поединке, будь то честная дуэль или пьяная драка. Его пытались убить множество раз — ножом, шпагой, камнем, кастетом. Да он и сам убивал. Сколько раз? Микеле не мог сказать точно. Просто потому, что поутру чаще всего не помнил подробностей давешней свары, в том числе и того, чей удар стал смертельным для какого-нибудь бедняги. Он знал злость, досаду, ярость, боль, но страх был ему неведом. Так почему же сейчас, в этом каменном мешке, вдруг стало так страшно? До одури, до холодного пота... Или это не страх, а старая мерзкая потаскуха-малярия снова тянет к нему свои костлявые пальцы? Надо срочно начать думать о чем-то другом. А не то приносимый болезнью черный бред захлестнет его с головой и окончательно погубит.

Что там говорила цыганка? Что жизнь его будет полна опасностей, но страшиться их не стоит? Что у него, Микеланджело Меризи из Караваджо, в запасе семь жизней, как у любимой черной кошки, которая неслышно скользит вдоль стен, поджидая мышь-глупышку? Так может, она говорила правду? Ведь до сих пор он и в самом деле неизменно выбирался невредимым из самых, казалось бы, безнадежных передряг. Выберется и теперь!

«Больной Вакх», 1593 год. Галерея Боргезе, Рим. Картину считают автопортретом художника Vostock-Photo
Городок Караваджо, где 29 сентября 1571 года родился художник ADIRRICOR

Еще в детстве он чудом избежал черной смерти. Чума обрушилась на его родной Милан в 1576 году. Что ни день, кого-то из соседей уносили на кладбище. Его дядя, дед и отец Фермо Меризи отправились туда один за другим, но пятилетнего Микеланджело, его четверых братьев и сестер, как и мать, болезнь не тронула. И пока соседи судачили, чудо это или колдовство, Лючия, спешно побросав узлы с домашним скарбом в повозку, еще недавно бывшую похоронными дрогами, бежала вместе с детьми из зачумленного Милана на родину, в крошечный городок Караваджо, где ее покойный супруг-архитектор служил в имении графа Франческо Сфорцы.

Почувствовав, как что-то мягкое закопошилось под боком, Микеле резко дернул ногой. Пронзительно пискнув, ушибленная крыса метнулась через камеру, молнией пролетев через полосу льющегося с потолка света, и в это мгновение он увидел ее до того отчетливо, будто держал на вытянутой ладони. «С таким освещением тут можно было бы устроить отличную мастерскую», — неожиданно подумал узник. И вдруг как наяву увидел снова и ту самую цыганку, и подвал монсеньора Петриньяно, где писал ее.

Они с приятелем Марио Миннити поселились там лет пятнадцать назад. Темный и пыльный, с единственным незастекленным окошком под самым потолком, подвал этот когда-то служил чудаковатому прелату кладовой. Но с годами старый священник вконец обеднел, и хранить в кладовой стало нечего. Он отдал подвал Микеле бесплатно, в придачу к комнате, которую тот снял в его доме. В тесной каморке едва помещались мольберт, стол и пара колченогих табуретов для натурщиков. Но двадцатидвухлетнему Меризи новое пристанище казалось настоящим дворцом: у него еще никогда в жизни не было отдельной мастерской — разве что дощатый топчан в общей комнате для подмастерьев.

Прижимистые родственники не постеснялись обобрать вдову с пятью детьми и отнять у нее большую часть наследства. По счастью, овдовевшая почти одновременно с Лючией Меризи супруга графа Сфорцы маркиза Констанца Колонна оказалась женщиной доброй и не оставила многодетное семейство своей добротой. Особенно она привязалась к Микеланджело, которого в семье называли Микеле.

Интересно, стоит ли считать шанс, данный ему судьбой при знакомстве с маркизой, за одну из «кошкиных жизней»? Ведь именно благодаря этой женщине, воспитавшей его вместе с собственными сыновьями, он выучился и верховой езде, и фехтованию, не раз спасавшему во время стычек с врагами. Да и встречей с живописью, ставшей его ремеслом и страстью, он тоже обязан синьоре Колонне. Это ведь она убедила Лючию вместо Микеле послать в иезуитский колледж младшего сына-тихоню, а старшего сорвиголову отдать в мастерскую миланского мастера Симоне Петерцано, ссудив деньгами для оплаты его учения. Именно Констанца помогла Микеле бежать из Милана осенью 1591-го, когда тот впервые оказался замешан в сомнительной и опасной истории.

Караваджо пригласил жить и работать в свой дворец посланник Тосканского герцогства при папском дворе кардинал Франческо дель Монте. Фото репродукции рисунка О. Леони «Портрет кардинала Франческо Дель Монте». 1616 г. John and mable ringling museum of art vostock-photo

Сам Микеланджело не помнил, как все случилось — был в стельку пьян. Тем летом он, окончив учебу у Петерцано, весело прогуливал в миланских кабаках и борделях первые забренчавшие в кармане монеты, полученные за заказы, а заодно и свою долю небольшого наследства, оставшегося после смерти матери. До той поры пока наутро после очередной попойки не узнал от прибежавшего к нему запыхавшегося приятеля, что один из вчерашних партнеров по карточной игре, жестоко избитый ими за жульничество, отдал богу душу. А это значило, что надо бежать — немедленно, не раздумывая. Иначе вечером он окажется в тюрьме, и никто не станет разбираться, кем именно нанесен роковой удар.

Художник не успел взять даже недописанные холсты, только флягу вина, буханку хлеба и ящик с красками и кистями. Несколько месяцев как перекати-поле переезжал из одного города в другой, пока не оказался в Риме. Без друзей, без работы, почти без денег. Да что там говорить, даже без лишней пары штанов! И разве не чудо, что ему удалось стать одним из самых востребованных художников этого города, на чьи картины стекались посмотреть толпы народу? Бог свидетель, он всего добился сам, ни перед кем не заискивая!

Дядюшка Меризи, к которому Микеле по юношеской наивности поначалу обратился за протекцией, помог лишь тем, что засунул его в какую-то третьеразрядную мастерскую, где полунищие неудачники, которым не повезло покорить Вечный город, малевали обетные картинки для монастырей, питаясь при этом одним салатом.

Немногим лучше оказалось и другое место, подысканное самим Микеле через собутыльников, которыми он быстро обзавелся в кабачках шумевшего день и ночь квартала Кампо Марцио. В мастерскую весьма популярного в Риме мастера Джузеппе Чезари, прозванного д’Арпино, его взяли рисовать лишь овощи, цветы и фрукты на полотнах более удачливых собратьев, которым хозяин доверял фигуры апостолов и святых.

Покровительствовать даровитым подмастерьям Чезари не любил, ведь этим пройдохам пальца в рот не клади — чуть оперятся и начнут сманивать клиентуру. А потому всем им было строго-настрого запрещено даже в свободное время работать над чем-то, что не оговорено заданием. Но Микеле работал. Пристроившись где-нибудь в полутемном углу и натянув на собственноручно сколоченный подрамник обрезок холста, выпрошенный в лавке или оставшийся от большой картины, заказанной хозяину очередным богатым клиентом.

«Отдых на пути в Египет», 1595—1596 годы. Галерея Дориа-Памфили, Рим Doria Pamphilj collection

Писал все те же овощи и фрукты. Но не такими, как их велел изображать д’Арпино, а какими видел их на «черной» кухне, где кормили учеников и подмастерьев: с битыми бочками и подвядшими листьями. Хозяина убедил, что так он быстрее набьет руку. И подозрительный д’Арпино попался — смотрел на его художества сквозь пальцы: «Пусть себе упражняется». В конце концов заказчики его мастерской — все как один благородные люди, разбирающиеся в высоком искусстве. Многие состоят в Академии Безрассудных, которой покровительствует сам папа. Так что такую мазню все равно не купят.

Иногда Микеле, впрочем, все же удавалось втайне от хозяина сбыть кое-что из написанного какому-нибудь лавочнику или кабатчику на площади Навона. Но чаще, отчаявшись продать очередное свое творение, он соскабливал его ножом и начинал новое. «Скоро мы будем есть фрукты прямо с твоих картин. И похоже, нас от этого может здорово пронести», — подшучивал Марио Миннити, один из подмастерьев синьора д’Арпино, умудряясь вовремя отскочить, когда Микеле пытался заехать ему по уху.

Единственным стоящим капиталом, который Микеланджело Меризи нажил в первые два года отчаянной борьбы за место под римским солнцем, была ватага таких же, как он, шумных, заносчивых и нередко хмельных молодцев, готовых друг за друга и в огонь и в воду, что, впрочем, не мешало им время от времени яростно ссориться и столь же яростно мириться. Онорио Лонги, Джулио Манчини, Орацио Джентилески, Просперо Орси, Антиведуто Грамматика. И конечно Марио, ставший его верным «оруженосцем» и всегда безропотно соглашавшийся позировать другу, коль скоро тому приходило в голову оживить свои «фруктовые» полотна человеческим лицом.

Эти-то верные друзья, для краткости прозвавшие Микеланджело Меризи просто Караваджо, и привезли бредящего приятеля в госпиталь Санта-Мария делла Консолационе, где он, вне всякого сомнения, без остатка истратил свою очередную «жизнь», полгода провалявшись с малярией, косившей римлян в тот год не хуже достопамятной миланской чумы. Палаты были переполнены изможденными страдальцами, среди которых Микеле, вполне возможно, и окончил бы свои земные дни. Но приор госпиталя Камилло Контрерас, бывавший у д’Арпино, узнал парня и велел перевести его из подвала, куда отправляли безнадежных больных, в чистую комнату, поближе к окну и солнцу, которое по утрам ложилось на лицо широкой теплой полосой, да вдобавок велел сиделкам ходить за ним получше.

Маркиза не оставила многодетное семейство своей добротой. Особенно она привязалась к Микеланджело. Предположительно на портрете — Констанца Колонна. Фото репродукции картины Ш. Пульцоне «Констанца Сфорца Колонна, жена Франческо I Сфорцы ди Караваджо» Vostock-Photo

Именно там, на больничной койке, то плавая в поту, то дрожа в ознобе, Микеле впервые отчетливо осознал, что жизнь может однажды покинуть его. Скупердяй д’Арпино сбудет бродячему старьевщику нищенские пожитки художника, а заодно и его недописанную картину. И ничего не останется в этом мире от Микеланджело из Караваджо...

Мысль эта была так невыносима, что он тут же поклялся самому себе, что, прежде чем это произойдет, вырвет у судьбы свою удачу. Во что бы то ни стало заставит этот надменный город и «ценителей», перед которыми так заискивает д’Арпино, говорить о себе! Он отбросит сомнения и пойдет своей дорогой, не заботясь о том, куда она его заведет. Эта жизнь до чертиков нравится ему! Нравится такой, какая есть, без украшательств и без купюр: с истекающими соком перезрелыми плодами, с орущими на площади торговками, пытающимися сбыть подгнивший товар, с острыми на язык мальчишками, которым сам черт не брат, постоянно норовящими стянуть что-нибудь с лотков, с девками, которые, поджидая клиентов, ради забавы дерут мальчишек за уши. И он будет писать эту жизнь такой, как любит! Не только фрукты, но и люди будут у него точно такими, какими он видит их каждый день. И пусть д’Арпино называет его дураком, а его работы безвкусицей. Пусть! Что ему терять? «Нет надежды, нет и страха», — этот девиз, как-то услышанный на римской улице, он твердил теперь каждый день.

...Караваджо поднял голову. Осколки неба из голубых стали серо-фиолетовыми, значит, вот-вот грянет гроза. И если уж он при свете солнца продрог в этом склепе до костей, что же будет, когда сверху хлынут потоки воды? Художник заставил себя встать и обошел камеру, отыскивая место повыше. Но тщетно — пол был ровным, как стол. Что ж, нет надежды, нет и страха. Вернувшись на прежнее место, он постарался поглубже зарыться в охапку соломы, валявшуюся тут, казалось, со дня постройки форта.

Неужели это он, дрожащий сейчас на гнилой соломе, всего несколько недель назад стоял посреди огромного зала Оратории перед великим магистром Мальтийского ордена Алофом де Виньякуром, а две сотни рыцарей, собравшихся на церемонию, внимали речи предводителя, в которой сообщалось, что сегодня братство госпитальеров приросло новым членом: в него торжественно принимается Микеланджело Меризи из Караваджо.

«Успение Богоматери» («Смерть Марии»), 1604—1606 годы. Лувр, Париж Vostock-Photo

Дело было неслыханное: в члены старейшего и едва ли не самого закрытого из монашеских орденов, ведшего свою историю со времен крестовых походов, принимали человека, не имевшего ни церковного сана, ни дворянского титула, ни состояния. Но разрешение на его возведение в рыцарское звание испросил сам великий магистр, восхищенный своим парадным портретом, написанным Караваджо. И отказать главе ордена госпитальеров не решился даже папа римский: четырнадцатого июля 1608 года Микеланджело Меризи получил из рук великого магистра черный шелковый плащ с двумя восьмиконечными крестами.

А впереди уже маячило торжество едва ли не более пышное и обещавшее художнику еще бо?льшие почести – на двадцать девятое августа было назначено освящение огромного алтарного полотна «Усекновение главы Иоанна Крестителя», написанного Караваджо для великолепного собора, недавно возведенного в мальтийской столице в честь святого Иоанна, небесного покровителя госпитальеров.

В день посвящения художник был так горд только что обретенным рыцарством, что едва дождавшись, пока опустеет собор, не удержался и впервые в жизни вывел на почти готовом полотне автограф, прибавив перед именем латинское F — первую букву слова frate, то есть брат. Так испокон веку рыцари обращались друг к другу. Он сделал подпись киноварью, которой днем раньше написал кровь, хлещущую из шеи Крестителя. И вот теперь, похоже, его собственная кровь готова обагрить золотой мальтийский песчаник. Даже если рыцари не казнят его, он все равно навечно останется их пленником и рабом. А каждому на Мальте известно, что быть рабом госпитальеров — хуже смерти!

Врала, все врала та хитрая гадалка, просто прикидывая, как бы половчее стащить с пальца Микеле перстень, выигранный им накануне за карточным столом. Нет у него никаких семи жизней, а если бы и были, то он их все давным-давно растранжирил! Растратил во время приступов безудержного гнева, который во хмелю накатывал по любому поводу, будь то переваренные поваром артишоки или сказанное кем-то неосторожное слово в адрес его картин. Промотал во время попоек и драк, которые затевал с кем попало: с нерасторопным слугой в таверне, с толстым нотариусом, переспавшим со шлюхой, которую Микеле считал своей, с громилой, выигравшим у него в мяч несколько скудо, даже с ночным стражником, осмелившимся усомниться в том, что пьяному художнику дозволено носить шпагу, которой он так воинственно размахивает. Да каждую из бесконечных потасовок, в которые ввязывался и из которых выходил живым, хотя порой и порядком помятым, можно считать потраченной жизнью!

«Мадонну со змеей» установили в приделе Михаила Архангела, а два дня спустя группа кардиналов распорядилась вынести картину из собора Святого Петра как попирающую каноны «плебейским изображением плоти» Д. Юсупов

Он привык, что ему все сходит с рук — выручали друзья, могущественные покровители, легкомысленные любовницы. Всепрощающая маркиза Колонна укрывала Микеле в поместьях и замках знатных родственников после особенно громких скандалов, случавшихся с ее непутевым любимцем. Кардинал дель Монте пускал в ход свои связи, чтобы не дать этим скандалам ходу. Папский племянник и страстный любитель живописи Шипионе Боргезе хлопотал за художника, рискуя навлечь гнев понтифика. Но не зря говорят: сколь веревочке не виться... И его веревка сейчас там, наверху, обмотанная вокруг замка тюремной решетки.

Почему он не мог спокойно снести высокомерные шпильки прокуратора казны ордена Джероламо Варейса, не желавшего смириться с тем, что какой-то художник, не внесший в орденскую казну даже скромного взноса, стал мальтийским рыцарем? Зачем дерзил в ответ, зачем хватался за шпагу, которая и так уже принесла ему кучу бед? Зачем полез в драку с членом суда чести Джованни Роэро? Неужели не понимал, что это не громила Рануччо Томассони, убив которого, он смог просто удрать из Рима в Неаполь и жить там припеваючи: кутить в тавернах, писать новые полотна, заказы на которые сыпались на него как из рога изобилия. Да, там, в далеком Риме, Микеланджело Меризи из Караваджо был объявлен вне закона. Только Неаполитанскому королевству римские законы не указ! И его принимал даже вице-король Хуан Альфонсо.

Но с мальтийскими рыцарями такой номер не пройдет. Они как малярия: раз вцепившись в человека, больше уже не выпустят его из рук.

Микеле со злостью хватил кулаком по шершавой стене, разом ссадив с костяшек пальцев кожу. Однако даже острая боль не смогла заглушить жгучую досаду на себя самого. Как мог он быть таким глупцом?! Как мог так бездумно распорядиться всем, чего достиг?

...Выйдя из госпиталя Консолационе, в мастерскую д’Арпино Микеле больше не вернулся, без всякой жалости в очередной раз бросив свои нехитрые пожитки и даже первую большую картину — портрет Марио, держащего в руках корзину фруктов.

Кое-как обустроившись в подвальчике прелата Петриньяно, он начал водить туда новых знакомых: то каких-то пропойц-шулеров, то девок из злачного района Ортаччо, то востроглазую гадалку. «Помяни мое слово, в один прекрасный день кто-то из этих проходимцев или обворует нас, или прирежет, — стонал Марио. — Разве тебе недостаточно меня в качестве натурщика?» Но Микеле в ответ только усмехался и заставлял сомнительных гостей часами торчать в пятне падавшего из окна света, пока сам колдовал у мольберта или хитрого деревянного ящичка с отверстием в стенке, который берег как зеницу ока. Однажды он признался Марио, что впервые увидел такой еще мальчишкой у Петерцано: если поставить камеру-обскуру так, чтобы солнечный луч бил в отверстие, все, что находится перед окуляром, отразится на листе бумаги или куске загрунтованного холста как живое. Только копируй то, что увидишь, ничего не упуская и не искажая. И Микеле копировал то разорванную перчатку шулера, то грязь под ногтями у Марио... Однажды Караваджо заставил приятеля простоять весь день с вытянутой рукой и скрюченным пальцем, не позволяя при этом спускать с лица выражение злобной гадливости. «Представь, что тебя только что тяпнула за палец змея или ящерица!» — внушал Микеле, и Марио как мог кривил свое красивое личико. К исходу дня, когда затекшие руки и ноги друга пылали адским огнем, Микеле наконец заявил, что доволен сделанным. И что эту картину, как «Гадалку» и «Шулеров», точно сбудет с прибытком. Так и вышло.

«Мадонна Палафреньери» («Мадонна со змеей»), 1605—1606 годы. Галерея Боргезе, Рим Michelangelo Merisi called Caravaggio (Milan 1571 – Porto Ercole 1610)

Уставшие от вычурных работ д’Арпино и ему подобных, заказчики начали вдруг слетаться на горящие жизненной правдой полотна Караваджо как мухи на мед, так что торговец картинами синьор Валентино, еще недавно воротивший нос от «гнилых» натюрмортов Микеле, начал сам захаживать в подвальчик, чтобы узнать, нет ли чего новенького. Впрочем, уже к осени подвальчик опустел — Караваджо пригласил жить и работать в свой роскошный дворец посланник Тосканского герцогства при папском дворе и один из самых уважаемых в Риме коллекционеров кардинал Франческо дель Монте. Разумеется, отныне он был первым в очереди на работы идущего в гору художника.

Это был почти пропуск в рай. В доме дель Монте, который тот делил с братом-ученым, бывала вся интеллектуальная элита Рима. И кардинал, любивший щегольнуть демократизмом своих нравов, охотно знакомил художника с гостями: отцом и сыном Галилеями, драматургом Джамбаттистой делла Портой, модными поэтами Джамбаттистой Марино и Марцио Милези. У Микеле начиналась совсем другая жизнь, он даже сшил щегольской камзол из тончайшего сукна и бархатный плащ. Вот только мятежный характер внешние перемены не изменили. Жизнь по-прежнему нравилась ему простой, без утонченностей: любовная возня до седьмого пота, пьянки до беспамятства, драки до крови. И работа до обмороков. Он бился за каждый мазок так же яростно, как в драках за собственную жизнь. Бесконечно экспериментировал со светом и тенью, раз за разом делая их диалог на холсте все драматичнее, виртуозно выхватывая из мрака только то, что било прямо в цель: круги под глазами больного Вакха, запрокинутое в экстазе лицо святого Франциска, обнажившееся плечо Нарцисса, воздетые руки Савла или Марии Клеоповой. Отказавшись от набросков, Караваджо лишь процарапывал на грунтовке черенком кисти абрис будущей композиции, самой краской лепя фигуры и пространство. Кардинал дель Монте души не чаял в своем фаворите, приходя в восторг от каждого нового полотна и используя свое влияние, чтобы найти для Микеле престижные заказы. Так, летом 1599 года при посредстве кардинала Караваджо заключил контракт на написание трех картин для капеллы Контарелли в церкви Сан-Луиджи деи Франчези. Особую пикантность ситуации придавал тот факт, что заказ этот был отобран у ранее получившего его синьора д’Арпино.

«Портрет Алофа де Виньякура с пажом», 1608 год. Лувр, Париж Vostock-Photo

С каждым днем рука художника будто наливалась новой, невиданной силой, а блики света и пятна тьмы на полотне становились послушны малейшему ее движению. Зато и загулы, которыми он отмечал очередной гонорар, делались все продолжительнее и шумнее. Кардинал пытался наставить Микеле на истинный путь. Даже друзей начал тревожить буйный нрав Караваджо. «Это все чертовка-малярия. С тех пор как прицепилась к нему, стоит капле вина попасть на язык, как он уже не помнит, что творит», — сокрушался Марио. «Тебе надо жениться», — твердили Лонги и Джентилески, давно обзаведшиеся супругами, преданно подносившими им наутро после перепоя холодный лимонад. Но Микеле, как назло, продолжал заглядываться только на шлюх. «С ними нет хлопот. За деньги они готовы на что угодно! А самое главное, по первому моему слову убираются ко всем чертям!» — хохоча, отвечал он приятелям. И в то время как дружки отправлялись под утро домой, Караваджо спешил под бок к очередной пассии. Беда в том, что вылезя из ее постели, он норовил затащить подружку в свою мастерскую, заставляя ее позировать для заказанных картин, среди которых становилось все больше полотен на религиозные сюжеты...

Когда Караваджо впервые написал в образе Богородицы любовницу Анну Бьянкини, это сошло ему с рук. Молоденькую девушку, недавно приехавшую в Рим из провинции, мало кто знал, да и сама картина «Отдых на пути в Египет» ушла в частную коллекцию кардинала дель Монте.

И когда он в образе Магдалины, Юдифи и даже святой Катерины изображал весьма известную в Риме куртизанку Филлиду Меландрони, гроза тоже проходила стороной. Одним из покровителей Филлиды был богатейший римский банкир и коллекционер Винченцо Джустиньяни, ссориться с которым мало кому хотелось. Да и слухи о том, что в качестве модели для картины «Успение Богоматери», заказанной художнику для церкви Санта-Мария делла Скала в Трастевере, Караваджо использовал выловленный в Тибре труп беременной проститутки, так и остались лишь слухами: слишком уж дерзкими они были, чтобы сойти за правду. За забракованное монахами полотно тут же развернулось настоящее сражение. В итоге приобрел его мантуанский герцог Гонзага, которому настоятельно советовал это сделать Питер Пауль Рубенс, заявивший, что «Успение» — подлинный шедевр.

Мальта. Вид из Верхних садов Барракка в Валлетте на форт Сант-Анджело в Биргу Frank Vincentz

Но когда в 1605 году в изображении Мадонны на картине, написанной Караваджо для капеллы Кавалетти в церкви Сант-Агостино узнали Маддалену Антоньетти, которую ее клиенты фамильярно звали Леной, о непозволительном поведении художника заговорили всерьез.

Лена Антоньетти была в своем кругу фигурой заметной. Мир римских куртизанок имел свою табель о рангах, и Лена числилась в ней если не генеральшей, то как минимум полковницей. Она ни дня в своей жизни не стояла на улице и никогда не жила в зловонных переулках квартала Ортаччо, куда еще лет пятнадцать назад по приказу папы Климента VIII были согнаны на жительство все римские проститутки. Нет, Лена квартировала в уютном особняке на Греческой улице, и интерьер ее будуара мог соперничать изяществом с покоями какой-нибудь знатной синьоры. Высокая жгучая брюнетка с идеальным профилем, она была своенравна, весьма невоздержанна на язык и прославилась тем, что умела виртуозно опустошать карманы клиентов, среди которых одно время числился богач Мелькиоре Крешенци, у которого Микеле и увидел Лену впервые.

Слава Караваджо, уже гремевшая по всему Риму, Антоньетти интересовала мало, но прослышав, что его гонорары исчисляются сотнями скудо, она милостиво согласилась встречаться с художником, ради чего не на шутку влюбившийся Микеланджело даже снял отдельный домик в переулке Сан-Бьяджо, оставив безбедную жизнь во дворце мецената. Увы, несмотря на и впрямь высокие гонорары, соперничать богатством с Джустиньяни, Крешенци или Косты живописец не мог. Тогда он и придумал сделать любимой подарок, который даже этим чванливым богачам не по зубам. «Я напишу тебя в образе Богоматери, и сотни людей будут возносить молитвы, глядя на твое лицо», — пообещал он подруге.

Подарок и впрямь удался: к полотну Караваджо толпами стекались паломники. Тщеславная куртизанка специально ездила посмотреть на вереницу людей, жаждущих войти в церковь, чтобы полюбоваться на ее «портрет», а вернувшись, весь вечер увивалась вокруг Микеле как нежная голубка. Впрочем, хватило ее ласк ненадолго. Скоро до Микеланджело дошли слухи, что к Лене зачастил некий нотариус. Вне себя от ярости Караваджо затеял драку с соперником, но все закончилось тем, что тот подал на него в суд и художнику пришлось в очередной раз бежать из Рима, бросив в переулке Сан-Бьяджо имущество (которое хозяйка дома под шумок прибрала к рукам), да еще просить кардинала Боргезе уладить дело с обиженным нотариусом.

«Давид с головой Голиафа», 1609—1610 годы. Галерея Боргезе, Рим Michelangelo Merisi called Caravaggio (Milan 1571 – Porto Ercole 1610)

Вернувшись, Микеле решил не рисковать и снискать расположение любовницы повторением уже однажды удавшегося трюка. Согласившись за смехотворно низкую плату в семьдесят пять скудо написать огромное полотно, заказанное братством папских конюших для оформления их капеллы в соборе Святого Петра, он велел Лене поехать в деревню, где женщина скрывала незаконнорожденного сына, и принялся писать их обоих в виде Богородицы и младенца Иисуса, попирающих ногами змея-искусителя. «Тут тебе и малышу будут молиться уже не только босоногие паломники, а сами кардиналы и, может, даже папа», — увещевал он Маддалену.

Увы, на сей раз избежать скандала не удалось. Четырнадцатого апреля 1606 года «Мадонну со змеей» под личным руководством автора установили на предназначенном ей месте в приделе Михаила Архангела, а два дня спустя группа кардиналов, осмотревших полотно, распорядилась вынести его из собора как неприличное и попирающее каноны «плебейским изображением плоти».

С религиозными картинами Караваджо подобное случалось не впервые, ему уже приходилось по требованию церкви или заказчиков, недовольных слишком «приземленным» видом апостолов и святых, переписывать готовые работы. Так было с образом апостола Матфея в Сан-Луиджи деи Франчези и с «Обращением Савла» в церкви Санта-Мария дель Пополо. Но на сей раз даже речи о переделке полотна не зашло. Его просто выставили вон!

Узнав о произошедшем, Лена закатила Микеле грандиозный скандал. А он не нашел ничего лучше, чем оборав ее в ответ, отправиться в очередной загул по римским кабакам и борделям, который закончился через полтора месяца пьяной дракой, во время которой Караваджо, сам не поняв как, убил Рануччо Томассони, сына начальника стражи замка Сант-Анджело.

...Микеле горько усмехнулся. Что за злая ирония! Ведь сейчас он тоже заключен в замке Сант-Анджело, только на Мальте. Будто судьбе мало было вынудить его бежать куда глаза глядят, ей нужно было еще и поиздеваться, заставив непременно вспоминать перед смертью этого жирного борова Рануччо. Что ж, остается утешаться тем, что у него в запасе вряд ли много времени для воспоминаний. Рыцари ли, малярия ли — кто-то из них в скором времени наверняка прикончит Микеле.

Работы Караваджо висят во многих музеях мира. В том числе и в Эрмитаже, в стены которого после реставрации вернулось полотно «Юноша с лютней» Dezidor

Однако один бесконечный день в каменном мешке сменялся другим, а приговора все не было. Караваджо давно выучил наизусть даты и имена, выцарапанные на стенах прежними узниками, и даже наметил место для собственного автографа, решив поставить его перед смертью. Каждое утро ему спускали на длинной бечевке мешок с флягой воды и черствым хлебом. Но ни разу ни один стражник не перемолвился с узником ни словом. Так продолжалось, пока осенней ночью седьмого октября 1608 года тихий шорох, донесшийся откуда-то сверху, не заставил Микеле насторожиться.

Ему показалось, или в пятне лунного света на каменном полу и в самом деле промелькнула какая-то тень? Как завороженный смотрел он вверх, где медленно и бесшумно поднималась тюремная решетка. Соскользнула вниз толстая веревка, к которой был привязан набитый соломой мешок.

«Микеле! Надень рубаху на мешок, кинь его в темный угол, а сам обвяжись веревкой!» Он сразу узнал в свистящем шепоте голос Фабрицио Сфорцы, младшего сына маркизы Колонны, с которым рос. Конечно же, Микеле было известно, что Фабрицио тоже состоит в ордене, являясь начальником галерного флота госпитальеров, но он полагал, что сейчас Сфорца в отъезде и не ведает, какая беда приключилась с другом детства. Счастье, что художник ошибся!

Исполнив все, что велел Фабрицио, узник встал под отверстием в потолке, и едва луна скрылась за тучами, почувствовал, как веревка под мышками дернулась и напряглась. В следующее мгновение его ноги оторвались от плит песчаника.

В кромешной предрассветной тьме он так и не смог разглядеть, кто помогал Фабрицио. Да разве это важно? Главное, что он на свободе, оказаться на которой уже и не мечтал. Внизу под стеной форта их ждала лодка.

Значит, цыганка все же не обманула! Пусть вновь все его имущество — полуистлевшие за время тюремного заключения штаны да плащ, накинутый на плечи спасителями. Пусть он вновь в бегах. Главное, жив! А значит, скоро возьмется за кисть. И все наладится. Только вот понять бы, которую по счету из своих «кошачьих» жизней он сегодня разменял? И сколько еще их осталось? Впрочем, какая разница...

Вскоре Караваджо объявился в Сиракузах, где жил в то время его старый приятель Марио Миннити. Узнав о побеге, госпитальеры объявили, что лишают Микеланджело Меризи рыцарского звания и навсегда изгоняют из своих рядов. Зажатый между папским эдиктом, после убийства Томассони объявившим его вне закона, и угрозами госпитальеров, грозившихся отомстить Караваджо за поругание рыцарской чести, художник еще почти два года метался по Средиземноморью. Из Сиракуз в Мессину, из Мессины в Палермо, из Палермо в Неаполь. И писал, писал, писал... «Погребение святой Лючии», «Воскрешение Лазаря», «Поклонение пастухов», «Саломея с головой Иоанна Крестителя», «Иоанн Креститель», «Мученичество святой Урсулы»... Участившиеся после мальтийского заключения приступы малярии порой неделями заставляли его страдать от жестокой лихорадки и мучительных видений, во время которых ему постоянно мерещились преследователи. И жизнь все причудливее переплеталась под его кистью со смертью.

«Юноша с лютней», 1595 год. Эрмитаж, Санкт-Петербург Vostock-Photo

Очередную жизнь Микеле разменял двадцать четвертого октября 1609 года в Неаполе, когда на выходящего в подпитии из таверны художника напали, едва не забив насмерть. Кем были те громилы — обычными бандитами или профессиональными убийцами, состоявшими на службе у кого-то из мстительных госпитальеров?

Разглядывая в зеркале свое изуродованное лицо, Караваджо вдруг взялся переписывать уже законченную было картину «Давид с головой Голиафа», придав свои черты разом и безобразному великану, и юному пастуху, с болью и состраданием глядящему на поверженного, но все еще великого в своей ярости врага. «Смирение побеждает гордыню», — вывел художник на клинке Давида. Знал ли он, что в этот момент собственной кистью замыкает круг, очерченный ему судьбой?

В августе 1610 года Микеланджело Меризи из Караваджо, направлявшийся в Рим, где папой Павлом V был наконец-то издан указ о помиловании художника, при невыясненных обстоятельствах пропал на побережье где-то между крепостью Пало и фортом Порто-Эрколе. Его тело так и не было найдено. Он словно растаял в воздухе, как исчезают в небесной дали вечно бегущие куда-то облака.

Шли годы, менялись нравы, и произведения Караваджо стали казаться слишком страстными для того, чтобы висеть в церквях, их принялись убирать в подвалы и пыльные чуланы. Постепенно и эстеты-коллекционеры, всегда чуткие к моде, забыли о мятежном живописце. Казалось, даже память о нем ушла в небытие, как и он сам. Но в запасе у неукротимого Микеле осталась еще одна жизнь, вечная. В начале XX века итальянский искусствовед Роберто Лонги вновь открыл миру гений Караваджо и его шедевры, заново атрибутировав многие картины. Сегодня они вновь украшают церкви Рима, Неаполя, Мессины, Валлетты, их может увидеть каждый, кто войдет под сень базилики, спасаясь от дождя, зноя или скуки. Работы Караваджо висят и во многих музеях мира. В том числе и в Эрмитаже, в стены которого несколько лет назад после реставрации вернулось знаменитое полотно «Юноша с лютней».

 

Ссылка на первоисточник

Картина дня

наверх