Я обиделся за Толю, когда увидел его в «Бриллиантовой руке», о чем не преминул высказать Леониду Гайдаю: «Ты зачем из выдающегося актера Папанова дурака сделал?» Вместо ответа Гайдай накинулся на меня с кулаками. А дальше началось: мы по полу катаемся, друг друга колошматим, жены нас разнимают!
Среди родственников я один такой неудачник — в актеры угодил, остальные — люди героические. Взять хотя бы маму, Яровую Устинью Дмитриевну. С двумя маленькими дочками — двухгодовалой Леной и четырехлетней Таисией — прошла пешком от Волги до Дона. Учительствовала в станице Александровской под Волгоградом, выступала в самодеятельности в местном клубе. По его окнам однажды шарахнули пулеметной очередью с проезжающей мимо тачанки. Год был 1926-й или 1927-й, но тогда еще гуляли по заволжским степям вольные казаки. А тем «террористом» оказался первый мамин муж Никита Евтушенко. После такого номера она долго не думала — собрала дочек и сбежала с ними от него через полстраны, вдоль замерзшей Волги на юга.
Под Моздоком, обессилевшая, увидела огонек в окне какой-то избушки. Постучала, ее впустили. В этом селе и прижилась, снова стала учительствовать. В школе обрела подругу, вместе угол снимали. Вечерами возвращаясь домой, стали замечать, что за ними какой-то парень следит, но не подходит. Мама решила: вероятно, робкий поклонник незамужней знакомой. Хотя парень ей и самой глянулся, но с двумя детьми устроить свою жизнь вряд ли надеялась. Расспросили односельчан, и те сообщили, что провожатый не так прост — Горобец занимается в районе колхозным строительством, совсем он, кстати, неробкого десятка.
Однажды ночью в мамино окно постучали.
— Кто там?
— Горобец! Открывай!
В дом широким шагом входит Василий Кириллович, снимает одну за другой девчонок с печки, заворачивает в бурку, сажает их с мамой в повозку и всех увозит на фиг! А точнее — к себе. Уж не знаю, о чем они с мамой так хорошо потолковали, что та без раздумий пошла вслед за будущим мужем.
Потом родители переехали в Орджоникидзе (ныне Владикавказ), где отец поступил в Ингушский механический техникум. Там в 1932 году на свет появился ваш покорный слуга.
Рос же я в городе Ефремове Тульской области: папу направили туда после окончания техникума механиком на завод, а мама подалась в бухгалтерию. Родители, бабушка по маминой линии, я и сестры жили все вместе — в тесноте, да не в обиде.
В воскресный июньский день 1941-го мы ждали гостей, и папа впервые дал мне, девятилетнему, рубль на кино и мороженое, чтобы взрослым не мешал. Стою гордый в очереди в кинотеатр, лижу эскимо. Рядом на столбе воронка громкоговорителя, из нее — тревожное: «Немецкие войска без предупреждения перешли границу Советского Союза!» Сразу не понял, о чем это, а люди в очереди переглядываются и повторяют: «Война, война...»
Опрометью понесся домой. В саду — пир горой, родители с гостями песни поют. Папа нарядный, в белой косоворотке. Кричу от ворот: «Война!» Все бросились в хату, включили радио, и праздник закончился.
Папа надел поверх расшитой косоворотки черный пиджак и ушел в военкомат. Больше мы не виделись. Через три дня его отправили на фронт. Как узнал потом, отец заходил проститься, но меня все время куда-то отсылали. Двадцать шестого июня отправили за хозяйственным мылом. В очереди и увидел, как наш ефремовский 388-й стрелковый полк спускается по улице Энгельса с горы к вокзалу. Это зрелище врезалось в память навсегда: солдат провожал весь город. И я кинулся вместе со всеми, надеялся увидеть отца... Только он меня раньше заметил, подозвал какого-то мальчишку, попросил: «Вон парень бегает беленький, уведи его!» И тот меня потащил на голубятню. Так мы и не попрощались.
Почему? Не знаю. Видно, боялся растрогаться... Суровый у отца был характер. Однажды выпорол меня хорошенько, когда украл у него пачку папирос и мы с другом выкурили ее всю под лестницей. Табаком разило за километр от обоих. Володька стал совсем зеленым, я чуть посерел. Папа даже ничего спрашивать не стал. Пришел с работы, хлебнул борща и говорит: «Юр, у меня в шкафу ремень висит, принеси...»
Отец ушел на фронт, а мы вскоре оказались в оккупации, где провели ровно двадцать два дня. Когда началась бомбежка Ефремова, с мамой побежали через дорогу — хотели спрятаться в соседском погребе. А самолет уже над нами, из пулемета садит... Искры от пуль такие, будто ручей огненный течет по брусчатке. Мама на меня упала, закрыла собой, жались к земле, пока не стих грохот. Обошла смерть стороной. Но я так напугался, что стал сильно заикаться — до самого поступления в ГИТИС. От недуга излечила сцена.
Немцы особо не зверствовали, у нас в доме столовались шофер Курт и инженер Ганс. Курт, помню, зуб мне клещами вырвал, когда флюс раздулся. А Ганс однажды взял на стройку, отвел на пятый этаж и велел пройтись по балке над лестничным пролетом вперед себя — проверял, не заминирована ли. Между прочим, фамилия наша стояла в списке на ликвидацию: сестры — комсомолки, отец — комиссар. Но Ефремов быстро освободили, фашисты повесили только шесть человек. Дня через два-три после того как город отбили по улицам вели колонну пленных немцев. И сердобольные женщины кидали захватчикам печеную картошку, хлеб из жмыха... Вот он — русский менталитет!
Лену в числе девяти девчонок отобрали в разведроту, Тася же влюбилась в военного корреспондента и устроилась секретарем в газету. Так обе сестры оказались на фронте. А мы с мамой и бабушкой отправились под Астрахань в село Караульное, где жил матушкин дядя. По пути еле спаслись во время бомбежки Сталинграда, на город словно серая туча надвигалась — вражеские самолеты закрыли небо. Людей грузили на баржу, в отсек для перевозки рыбы. Набились туда как селедки. Вдруг ночью вопль: «Тонем, вода!» Где-то образовалась течь — паника, давка. Матросы сверху кричат: «Все нормально! Пробоина несерьезная!» Мы под лестницу спрятались — будь что будет! С тех пор воду не люблю. Много раз пытался преодолеть этот страх: заплыву подальше от берега, но дыхание сбивается — и снова паника! Так детскую травму и не превозмог.
В астраханском порту случайно получили весточку об отце. Сидим на узелках с бабушкой, рядом солдат читает книжечку «Огонька». Заглянул через плечо, там статья про наш ефремовский полк и знакомые фамилии. Почему-то сразу ничего не сказал, а когда ушли с пристани, с мамой поделился. Она дала три рубля: «Найди того солдата!» Я долго бегал вдоль причалов, пока его не отыскал. Протянул купюру: «Дяденька, там про моего папку написано!» Он денег не взял, сразу отдал брошюру. В ней был опубликован очерк Константина Симонова, который потом стал одной из линий романа «Живые и мертвые». О том, как немцы окружили ефремовский полк под Могилевом, а наши бойцы дали клятву, что умрут, но не сдвинутся с места. И клятву сдержали...
В 1944 году мы вернулись в Ефремов, а вскоре прибыли беременная Тася с мужем и Лена с медалью «За отвагу», полученной за сражение на Курской дуге.
Отец пропал без вести, и все мы надеялись на чудо, после Победы я каждый день бегал на вокзал: вдруг сойдет с очередного поезда. Следов его полка не сохранилось, до сих пор ничего не известно. Есть мнение, что ефремовцы уничтожили все штабные документы, чтобы не достались врагу. А где бойцы? Может, предали родину и Гитлеру сапоги лижут? Так у нас считалось... Для меня это незаживающая рана — мы всю жизнь чувствовали себя ущемленными в правах: маме пособие за пропавшего кормильца не платили, хотя она больше замуж не вышла. Меня в Суворовское училище не приняли. Обидно было до слез.
Но я не терял надежды стать военным, хотел поступить в московскую Академию бронетанковых и механизированных войск Красной Армии имени Сталина — объявили, что туда на инженерный факультет впервые будут набирать вчерашних школьников. От нашего города направление получили всего трое, и я оказался среди них. Счастью не было предела! Правда предупредили: если кто-то из абитуриентов завалит экзамен, аттестат сразу вернут в военкомат по месту жительства и призовут в армию. В Москве поступающие жили в палатках во дворе академии. В один из дней получаю правительственную телеграмму: «Поздравляем! Вы прошли на заключительный этап всероссийского смотра самодеятельности. Победители выступят в Большом театре!» А я артистом быть и не мечтал. Попал на сцену случайно...
Из-за заикания после войны старался лишний раз на публике не светиться: в компаниях не солировал, в школе, если вызывали, писал ответы на доске. А приятель Виталик занимался в самодеятельном драмкружке при клубе «Горняк». Обычно я ждал его в фойе, чтобы после репетиции вместе пойти на танцы. Однажды артист из кружка не явился на спектакль, попросили его заменить. На сцене требовалось произнести всего одну фразу: «Пурга кончилась, пора бы и в путь, барин!» Одни твердые согласные — выговорить заике невозможно! Меня обрядили в тулуп, шапку и валенки. Вышел из-за кулис и сказал все четко — сам обалдел! Как замечал актер Илларион Певцов, сыгравший полковника Бороздина в «Чапаеве»: «Я заикаюсь, а персонаж мой нет». Со мной вышло так же. После «дебюта» начал заниматься в кружке, стихи вообще читал без запинки и поучаствовал как на грех в смотре профсоюзной самодеятельности с виршами местного шахтерского поэта. Дошел до столицы.
Что делать? Пролез через дырку в заборе академии — и на смотр! Явился как был — в форме, кирзачах, бритый. Комиссия мной заинтересовалась, а среди членов жюри сидели Андрей Гончаров и Платон Лесли — преподаватели ГИТИСа. Пригласили поступать к ним на курс. На инженерный факультет оставалось досдать только немецкий, который я намеренно завалил. Меня, конечно, сразу под руки и — в военкомат по месту жительства. Но профсоюз угольщиков, от которого выступал, потребовал срочно чтеца отпустить. Выдали аттестат, и я опять поехал в столицу — выступать в Большом театре и сдавать экзамены в ГИТИС.
Москва встретила «с распростертыми объятиями»: в общежитии из кармана пиджака, висевшего в комнате, украли все деньги и документы. Паспорт милиция практически сразу обнаружила в выгребной яме сортира на Рижском вокзале. Постирал, так и подал в институт — с душком.
Студентом зажил в столице недурно: как обворованному мне выделили стипендию имени Островского, а потом уж и Сталинскую заслужил — она побольше была, чем иные зарплаты! В общаге на Трифоновке часто собирались компании, со мной на курсе учились Люсьена Овчинникова, Марк Захаров... Обычно перед началом вечеринки отряжали гонца, он брал чайник и шел на вокзал, куда пригоняли цистерны с вином. За небольшую плату сторож наливал нам красного или белого.
В ГИТИСе встретил первую любовь, которая сыграла заметную роль в моей жизни: барышня приехала из Одессы и училась на несколько курсов младше.
Меня после окончания распределили в ярославский Театр драмы имени Федора Волкова. В Москве тогда почти никого не оставляли, только по блату. С нашего курса — Леру Бескову, жену знаменитого футболиста, Володю Васильева, сына руководителя Театра имени Ермоловой, и Люсю Овчинникову, понравившуюся Николаю Охлопкову, на тот момент худруку Театра имени Маяковского. На летние каникулы моя зазноба пригласила в гости. Приехал к ней, показался в местный Театр имени Иванова — и остался! С девушкой мы расписались, а осенью она вернулась в Москву доучиваться. Я же поселился у тещи, но вскоре театр выделил молодому артисту однокомнатную квартиру. Перенес туда чемодан с трусами и майками, на него и сел — мебели-то еще не нажил. Чувствовал при этом себя невероятно счастливым, думал: вот получит диплом моя женушка, приедет и будем с ней жить-поживать.
В отпуск отправился в гости к маме. Когда пришла пора возвращаться в Одессу, она неожиданно решила поехать ко мне, посмотреть, как устроился. Я заволновался: в квартире — голые стены, спать негде! О чем и сообщил друзьям-коллегам по телефону. Приезжаем с мамой в Одессу и попадаем в полностью обставленную квартиру! Думал даже, что ошибся дверью. Оказалось, артисты (перед отъездом я оставил им на всякий случай ключи) приволокли кто что мог и устроили сюрприз!
Жена тоже сюрприз подготовила, только неприятный: категорически отказалась съезжать от родителей! Я был обескуражен, но ничего не поделаешь: так и остались каждый при своей маме. Как вы понимаете, брак наш долго не продлился... Позже ко мне переехала Таисия, муж которой погиб уже после войны в Германии. В Одессе обе похоронены — и мать, и сестра. Лены тоже уже нет, унес рак.
За три с половиной года, что вместе прожили, на одесской сцене матушка меня так и не увидела — принципиально не ходила, не могла на сына смотреть — переживания героев, которых играл, за мои принимала. Я и сам в детстве, наблюдая ее игру в самодеятельности, рыдал, думал, с мамой все взаправду происходит. Так что у нас это семейная черта.
Одесская киностудия в ту пору для многих становилась стартовой площадкой — и Василий Шукшин на ней работал, и Марлен Хуциев, и Петр Тодоровский... В тамошнем дворе сложилась своя компания, все время слышалось «гур-гур»: коллеги наводили справки, куда и кто требуется. Благодаря студийному двору я получил свою первую роль в кино — в фильме Виктора Жилина «Исправленному верить».
Там же меня приметил молодой режиссер Евгений Ташков, пригласив на эпизод в «Жажду» по сценарию Григория Поженяна, основанному на его фронтовом опыте. Петр Тодоровский работал на «Жажде» оператором.
Недалеко от киностудии продавали «Рижское» пиво. Приходим как-то туда с Поженяном — я с ним подружился — и поэтом Володей Карпеко. Гриша пригубил и говорит продавцу: «Это не «Рижское», а «Жигулевское». Обманываете, братцы?» И удостоверение журнала «Крокодил» показывает: мол, ждите фельетона! Затем вернулись в общежитие при киностудии, где он остановился. Сидим, поем под гитару, вдруг стук в дверь. На пороге — красавица неописуемая, а рядом ящика четыре пива. Естественно «Рижского», его перепуганный директор магазина прислал. В общем, кончилось все миром и красавица с нами осталась!
Впоследствии Григорий познакомил меня с журналистом Тимурчиком Гайдаром (сыном писателя и прототипом главного героя повести «Тимур и его команда») — привел ко мне на день рождения. Наша дружба растянулась на годы, хотя в стране он бывал редко: то на Кубе, то в Югославии, то в Афганистане работал собкором «Правды». Позже я сыграл в фильме «Голубая чашка» по повести Аркадия Гайдара, всей семьей присутствовали на премьере — там познакомились с женой Тимура и его сыном Егором.
С Евгением Ташковым после «Жажды» много лет общались. Он пригласил меня на роль Кости в свой известнейший фильм «Приходите завтра...». Сам выступал и как автор сценария, и как режиссер, и жену Екатерину Савинову в главной роли снял. Ташковы жили в общежитии, где вся группа дневала и ночевала. В перерывах между съемками Катя бегала кормить маленького сына Андрюшу. Днем снимается, ночью озвучивает. Дело в том, что студия звукозаписи располагалась рядом с трамвайными путями — и работать можно было, только когда тихо. Нервы у Савиновой не выдерживали, случались срывы, истерики, а иногда, напротив, она надолго уходила в себя... Сначала мы все списывали на усталость. Сам Ташков боролся со стрессом с помощью йоги, в кабинете держал специальный коврик для занятий: постелет, приляжет, глаза закроет — и через двадцать минут как огурчик! А Катя чувствовала себя все хуже, но кто же будет подозревать психическое заболевание? Это потом выяснилось, что она выпила парного молока и заразилась бруцеллезом, который дал осложнение на мозг. Савинова попала в больницу, съемки пришлось приостановить на год. В период ремиссии фильм досняли, но Катя по несколько месяцев ежегодно проводила в стационаре и закончила жизнь трагически: уехала к родственникам в Новосибирск и в 1970 году бросилась под поезд, как Анна Каренина, чей монолог читала на вступительных экзаменах во ВГИК. Вот такая судьба у Фроси Бурлаковой...
А я из-за картины «Приходите завтра...» не попал в «Современник». Мечтал о нем, еще работая в Ярославле. Приезжал тогда в Москву и присутствовал на репетициях — артистов допускали. Познакомился с Евгением Евстигнеевым. Уже в Одессе, увидев меня в театре, он говорит: «Что ты здесь время теряешь? Давай к нам!» И вот когда приехали с картиной «Приходите завтра...» в экспедицию в Москву, мне назначили встречу в «Современнике» — на три часа, поскольку в два обычно съемки заканчивались. Но в тот день солнышко не вышло — прождали его весь день. Я не мог уйти с площадки и просто плакал! Директор картины отправилась в «Современник», передала Евстигнееву, что Горобец не приедет. Так стыдно было, что людей подвел... И больше не решился к нему обратиться. Спустя годы встретились с Женей на съемках «Обвиняются в убийстве», он только рукой махнул: «Что же ты... Приехал бы! Понимаю, мы все киношники!»
Но Москва все же заманила. Однажды в Одессе на моем спектакле побывал режиссер Борис Равенских, его только что назначили худруком столичного Театра имени Пушкина. После сидели компанией, что-то дегустировали, и директор Пушкинского Михаил Зайцев вдруг говорит: «Поступай к нам!» Даже дату назначил. Я недолго думая уволился. Провожала меня вся одесская труппа: так наотмечались, что даже билет пришлось дважды сдавать (тогда его было легко перекомпостировать).
Прилетел в результате поздно, разыскал Театр имени Пушкина. Стучусь в дверь служебного входа, мне отвечают: «Ничего не знаем, про тебя никто не говорил, иди отсюда!» В кармане три рубля, остальное ушло на проводы в Одесском аэропорту. Куда деваться? Побрел в ресторан «Астория», который работал до утра. Перекусил и сижу, тяну время — все равно ночевать на бульваре. Но судьба смилостивилась: вдруг заходит Поженян что-то прикупить навынос. Видит меня: «Ты что здесь делаешь?» Отвез к себе домой, а сам уехал в гости догуливать. В итоге я остался у Гриши на полгода, практически на его содержании.
А тогда переночевал и утречком опять в театр. Зайцев наш уговор вспомнил, но места в труппе не предложил. Следующие полгода каждый день появлялся в Пушкинском, сидел на репетициях, смотрел, как играет на гитаре под лестницей Владимир Высоцкий, а Фаина Раневская играет на сцене... Однажды заглянул в ГИТИС, встретил своего мастера Андрея Гончарова. «Приходи, — говорит, — ко мне на репетицию». Назавтра отправился к нему в Московский драматический театр на «Бауманскую». Вечером только вернулся к Поженяну, звонит завтруппой Пушкинского:
— Юрий Васильевич, почему вас сегодня не было в театре?
— Я полгода к вам просто так хожу!
— Борис Иванович обиделся! Приходите обязательно.
Моментально узнали, что артист, над которым издевались несколько месяцев, начинает репетировать на другой сцене! На следующий день я получил у Равенских сразу две хорошие роли.
В одном из спектаклей играла Раневская. Я видел, как она волнуется перед выходом на сцену. На мой взгляд, Фаина Георгиевна и в жизни постоянно играла, но тут волноваться приходилось тем, кто попадал под прицел ее иронии. Помню, на гастрольном концерте устроилась в задних рядах и зовет: «Мальчичек мой, иди сюда!» Сажусь рядом. Выходит коллега на сцену, а она через весь зал: «Мальчик, посмотри, какой упоительный идиот!» Когда театр был на Урале, Раневская подвернула ногу. На сцену вышла с трудом, а после спектакля за кулисами легла на кушетку и воскликнула: «Все! В Москву, в Москву!»
На сцене Театра имени Пушкина я встретил свою любимую жену Тамару Ивановну Лякину. Играли вместе с ней в «Днях нашей жизни» и «Поднятой целине», пьесы эти давали обширный материал для проявления чувств. Забавно, Тамара оказалась родом из Тулы, я — из области: нас в детстве всего двадцать два километра разделяли, а встретились в Москве. Просить руки поехал на ее родину, нашел будущего тестя, все обставил по правилам.
Свидетелями на свадьбе стали Марис Лиепа и его жена Маргарита Жигунова, которая работала в нашем театре. Дружили мы больше с ней, с Марисом приходилось непросто: все разговоры он вел только о балете, который было куда интереснее смотреть по его приглашениям в Большом, нежели обсуждать. Лиепа с первых дней знакомства нас с Тамарой сватал: «Жениться вам надо!» — а после ЗАГСа даже не остался отмечать. Сказал: «Ну наконец-то!» — и умчался репетировать.
Гулял на свадьбе весь театр. Хочется вспомнить Ольгу Викландт, с которой не один год простоял на сцене и застал ее последний спектакль — у актрисы вылетела реплика из головы. Смотрит на меня, глаза испуганные. Как-то выкрутились, но она этого не пережила — ушла из театра. Однако снималась много. Мы с женой бывали у нее в гостях и заметили, что у Ольги Артуровны два холодильника — один ее, другой мужа Василия Ванина: мол, у тебя свое хозяйство, у меня свое. Наша молодая семья их пример перенимать не стала.
Среди гостей на свадьбе была и Ксения Александровна Куприна, недавно поступившая в труппу. В 1919 году она вместе с отцом уехала в Париж, где сделала карьеру модели и киноактрисы. В 1958-м вернулась в Россию и привезла с собой чемодан неопубликованных произведений Куприна. Ей дали квартиру на Фрунзенской набережной, помогли устроиться в театр, но роли поручали только эпизодические, в кино не звали. После свадебного застолья Кися (в труппе ее называли именно так) подошла к нам и сообщила: «Ответный визит в четверг!» Мы, конечно, пошли и увидев, какая у нее мебель, посуда, — обалдели!
Свой жилищный вопрос решали постепенно: я тогда обитал в общаге на проспекте Мира, Тамаре как ведущей артистке уже дали однокомнатную квартиру. Со временем купили трехкомнатную.
Дочка Лена с детства пропадала за кулисами, но в актрисы никогда не стремилась, она стала театроведом, участвует в организации Чеховского фестиваля. Жена помимо игры на сцене преподает в Щепкинском училище на национальном отделении. И хотя все мы из одной театральной области, дома профессиональных разговоров не ведем, больше — за жизнь.
Слава Тамаре Ивановне, что выдержала мой характер! Только благодаря ее пониманию, терпению и воле мы прожили вместе полвека, что для актерской семьи практически рекорд! Спасали компромиссы — как без них? Можем друг с другом в чем-то не соглашаться, но необязательно в лоб лепить. Бывало после банкета по случаю окончания съемок приходил домой навеселе. Теща Ольга Филипповна, которая помогала растить дочку, встречала вопросом: «О, Юрашка! Ну что, стакашку освиндюрил?» Хотя я не очень люблю банкеты. Больше нравится в кругу семьи за рюмочкой посидеть, когда Лена с мужем в гости заглядывают. Золотую свадьбу в этом году также в семейном кругу отметили. Хорошо!
Поддерживала меня Тамара и когда произошла пренеприятнейшая история с картиной «Человек, которого я люблю». Режиссер Юлий Карасик утвердил на одну из главных ролей. Обычно театральный сезон — до первого июля, потом труппу распускают на два месяца. Худрук Равенских куда-то уехал, и письмом, что он не против продолжения съемок осенью, я заручиться не успел. Группа отправилась в экспедицию в Таганрог и Ростов-на-Дону, а это — сотни людей, техника, декорации... В общем, огромное хозяйство. На осень назначили досъемки в павильонах «Мосфильма». А Борис Иванович ревновал своих актеров к кино, не любил отпускать...
В тот год он начал репетировать «Дни нашей жизни» и уперся: «Не дам разрешения сниматься», и все тут. Уговаривать его даже приезжали второй режиссер картины и завпроизводством киностудии. Ни в какую! Дошло до того, что Равенских позвонил Екатерине Фурцевой, у которой ходил в фаворитах: «Вы позволите мне не выполнить план?» Эта фраза решила все: «план» — слово магическое. «Отпустить не могу, — отрезал худрук. — Не по своей воле — приказ министра!»
Что оставалось «Мосфильму»? Искать другого актера и заново переснимать большую часть картины! В результате на мою роль взяли Георгия Жженова и он прекрасно ее исполнил. Но какой случился скандал! И свалили все, конечно, на меня. На студии появилось распоряжение, чтобы фамилию Горобец даже не произносили, у меня сложилась репутация артиста, который может страшным образом подвести.
Думал, путь на экран навсегда заказан. Однако вскоре все-таки вызвали на пробы на «Беларусьфильм» к Виктору Турову — эта киностудия и режиссер сделали мою судьбу в кино, многие даже считали меня белорусским актером. «Люди на болоте», «Дыхание грозы», «Высокая кровь», «Красный цвет папоротника» — у Турова я играл много. Постоянно мотался между Ленинградом, Минском и Москвой. Уставал, но ощущение это было приятным.
Самой интересной своей работой считаю «Батьку» режиссера Бориса Степанова, хотя судьба у картины непростая. Я сыграл реального человека, который организовал партизанский отряд в Сураже. Немцы схватили его четверых детей и предложили обмен: их отпустят, если батька сдаст свой отряд. Минай отказался, и ребятишек расстреляли. В Сураже им поставили памятник. Сам батька выжил чудом. После войны вновь женился, у него появилось еще трое детей — и сын, Слава Шмырев, написал сценарий об отце. Снимали в местах, где все происходило. Местные жители нас постоянно критиковали: «Все было не так! Он не здесь стоял и другое говорил!»
Перед московской премьерой «Батьки» на кинотеатре «Художественный» висела растяжка с моим портретом. Дома никому об этом не сказал, подумал: «Поедем завтра с Тамарой Ивановной на репетицию — сюрприз устрою!» А утром на здании уже другая афиша — «Битва за Берлин». Ночью заменили: СССР тогда вел переговоры с обеими Германиями, а наш фильм изображал немцев в таком негативном ключе, что его изъяли из российского проката. Хотя в Белоруссии «Батьку» каждый год показывают, а на Всесоюзном фестивале в Тбилиси я даже два приза за свою роль получил.
Дважды побывал в Чернобыле с премьерой своих фильмов. Собирались на них в основном пожилые жители городка, которые после аварии на атомной станции не захотели оставлять свои дома. В радиацию не верили. Как-то одна бабка завтраком угощала: «Сейчас яишню с сальцем сделаю — ни одна радиация не устоит!» Рядом с универсамом был схрон радиоактивных шуб, так местные их выкапывали и на рынке продавали. Все облученные автомобили тоже на запчасти разворовали. В опустевших дворах валялось много яичной скорлупы и кур, говорили, что в каждом хозяйничает по лисе, которые этих кур потребляют. На окнах — засохшие цветы за пыльными занавесками. Такие остались впечатления от вымирающего города...
Наконец я перестал быть персоной нон грата и на «Мосфильме». На роли бортинженера и второго пилота в «Экипаж» пробовались парами: я с Олегом Далем и Леонид Филатов с Анатолием Васильевым. Утвердили в результате не наш дуэт, мне же, чтобы не обижать, предложили сыграть в эпизоде списанного пилота Мишу.
Даль от второстепенной роли отказался, а я не гордый. Помню, пиротехники долго готовили сцену, в которой загорается самолет. Надо уже снимать, а ничего не происходит. Подойти при этом нельзя — вдруг рванет? Полдня прождали. Только отлучились на обед, догоняют работники аэропорта: «Ваш самолет горит!» Бегом обратно, еле успели в кадр — он ведь сгорает как бенгальский огонь, раз — и все!
На съемках картины «Обвиняются в убийстве» я играл отца парнишки, которого забили до смерти хулиганы. Приехал из Минска на один съемочный день — меня с почетом встретила машина на вокзале, на киностудии посадили в отдельную гримерную... Кофе принесли, бутерброды, сценарий, костюм. А на площадку все не зовут. Нервничаю: на руках обратный билет в Минск — ночью возвращаюсь на площадку к Турову. Время поджимает. К вечеру наконец зовут, ведут по темному коридору в павильон. По радио слышу голос режиссера Бориса Волчека: «Тихо, артист идет!» Все замерли. Оказывается, меня специально не беспокоили. Монолог предстоял тяжелый, считали, что я должен настроиться. А ждали меня — Евгений Евстигнеев, Нина Маслова, Елена Козелькова, Алексей Глазырин... Представляете ответственность? За два дубля все сняли!
Не могу не вспомнить про Анатолия Папанова, с которым дружил — свела нас судьба. Он сыграл комбрига Серпилина в фильме «Живые и мертвые». Восхищался его актерским талантом и даже обиделся за Толю, когда увидел его в «Бриллиантовой руке», о чем не преминул высказать Леониду Гайдаю на банкете по случаю окончания съемок: «Ты зачем из выдающегося актера Папанова дурака сделал?» Вместо ответа Гайдай накинулся на меня с кулаками. А дальше началось: мы по полу катаемся, друг друга колошматим, жены нас разнимают! Но после того как подрались, еще выпили и помирились!
Забавная история вышла с первым советским телесериалом «День за днем». Изначально Михаил Анчаров написал всего четыре серии, но они прошли с таким успехом, что тогдашний теленачальник Сергей Лапин потребовал продолжения. Поскольку сюжет был уже закончен, Анчарову пришлось высасывать последующие серии из пальца, причем выдавать по фильму в неделю. Сценарист не спал ночами, к концу съемок заболели глаза и он отказался доделывать работу. Но процесс уже не остановить. В результате актеры под руководством Всеволода Шиловского сами придумывали, чем закончится история их героев. Сценарий расползался в разные стороны, но зрители, кажется, ничего не заметили.
В картине участвовало целое созвездие выдающихся актеров, но я по роли чаще всего сталкивался с Алексеем Грибовым, нас вместе привозили на площадку. Его забирали после репетиции у МХАТа: напротив театра было кафе, в котором народным наливали в кредит. И Грибов каждый раз там меня угощал. Так что на площадке мы обычно появлялись в приподнятом настроении.
В перестроечные годы кино сильно изменилось, причем не в лучшую сторону, и я соглашался на некоторые предложения, только чтобы не исчезать с экрана. Например уголовника в фильме «Фанат» сыграл, потому что экспедиция в Одессу намечалась — маму навестил. Хотя с Алексеем Серебряковым работать понравилось, он серьезно подошел к роли каратиста — с утра тренировался, растяжки делал, йогой занимался...
Но все-таки я всегда был человеком театра, и оставить сцену ради кино даже в голову не приходило. Когда Равенских перешел в Малый, меня с собой не взял. Прослужив в Пушкинском девять лет, я ушел к своему мастеру Гончарову в «Маяковку». Но Андрей Александрович уже хворал, многое упускал. Хотел назначить своим замом Джигарханяна. Однако нашлись люди, которые с этим круто не согласились. Из-за них ушел сначала я, потом Толя Ромашин, следом и Армен...
Кстати, вспомнил про него одну забавную историю. Во времена дефицита в «Маяковке» выделили на труппу две машины. Решили их разыграть: кинули в шапку бумажки. Повезло Ромашину и Джигарханяну. Армен получил ключи от «москвича», а через неделю уже приезжает на черной «Волге»! Ребята из армянской диаспоры справили: «Нашему Арменчику негоже сидеть за рулем какого-то москвичонка!» Авто у Джигарханяна было шикарное, но всегда очень грязное. На вопрос почему машину не помоешь он с улыбкой отвечал: «Меньше шансов, что угонят». К слову, в такой же лотерее в Театре имени Пушкина автомобиль вытянула моя жена.
В «Маяковке» мы десять лет играли на одной сцене с Татьяной Дорониной — в спектакле «Да здравствует королева, виват!». Замечательно сработались, уважали друг друга. В 1983-м Ефремов вернул Татьяну Васильевну в свой театр. После раскола МХАТа она возглавила отделившуюся труппу, куда через два года пригласила и меня.
Год 1989-й для артистов выдался трудным — денег нет, из зрителей в зале поначалу лишь поклонники Дорониной. Поднимали МХАТ имени Горького постепенно. Я сыграл в тринадцати спектаклях и по сей день выхожу на сцену в «Вассе Железновой». Есть за спиной и режиссерский опыт: поставил три спектакля в Минске и в Театре имени Пушкина. Татьяна Васильевна дала возможность сделать на Малой сцене арбузовскую «Таню». Молодежь, видевшая постановку, говорит: «Какая современная история!» Любовь и предательство одинаковы во все времена, так зачем коверкать классику, как позволяют себе некоторые модные режиссеры? Я категорически не согласен, что искусство не знает границ. Все-таки его цель — образовывать зрителя, а не разлагать. Должны же быть рамки, иначе это не театр, а публичный дом!
За время съемок на природе появилась у меня интересная привычка: в какой-то момент в древесных сучках распознавал разные образы — то змею, то лешего... Вырезал фигурки, трости, которые теперь очень пригодились, хожу с ними на прогулки и в театр. Привычка работать руками сохранилась — начал иконы бисером вышивать, у нас дома все стены ими увешаны. Не сказать, чтобы я был сильно верующим — в церковь не хожу, хотя бабушка моя молилась и мама крестила втайне от отца-коммуниста. Но работая над иконами, душой отдыхаю — глаза у святых добрые. Так с Божьей помощью и живем.
Статьи по теме:
Свежие комментарии