Цой мне сразу понравился какой-то своей внутренней цельностью и одновременно нежностью. Он сидел за...
Цой мне сразу понравился какой-то своей внутренней цельностью и одновременно нежностью. Он сидел за столом напротив меня, чуть наискосок. Очень необычной восточной внешности, с узким разрезом глаз, в свитере ручной вязки. Правда дерганый какой-то. Худющий, пальцы нервные, очень тонкие. Сидит молчит, только исподлобья зыркает, как озябшая птичка на ветке. Пару раз я поймала на себе его взгляд. Саша успел мне шепнуть: «Он — гений!»
Меня все называли Джейн Фондой. Но звучало это совсем не как комплимент. Только что на прогремевшем телемосту Познера и Донахью одна дама в прямом эфире заявила, что в СССР секса нет. Меня если и приглашали в кино, то исключительно на роли «девушек с пониженной социальной ответственностью». То насиловали, то просили обнажить грудь. Я старалась меньше хохотать: стоило накрасить губы, как все смотрели на мой вызывающе большой рот. А еще спрашивали, не завиваю ли я волосы, как Фонда в фильме «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?».
И куда прикажете деваться с такой внешностью? Фонда свою сексуальность в кино только подчеркивала, а я, наоборот, приглушала. Особо не расстраивалась, мне и без косметики было хорошо. Волосы мои сами вились крупными волнами, глаза большие, ноги, как у Барбареллы, длинные. И поклонников всегда море. А имена-то какие: Александр Липницкий, Борис Гребенщиков, Сергей Курехин, Виктор Цой. Я была настоящей «звездой андеграунда». Это были самые солнечные дни всего лишь одного года моей жизни...
В семье я поздний ребенок, родителям было не до детей, они оба воевали в Отечественную. Мама работала в тыловом госпитале, стирала кровавые бинты в холодной воде, брила офицеров по их просьбе перед смертью... Более добрых людей, чем мои мама и папа, я в жизни не встречала. Наверное, поэтому они и нашли друг друга. Мне очень хочется надеяться, что я на них похожа.
Выросла я в славном городе Каневе, где Рось впадает в Днепр. Тарас Шевченко завещал себя там похоронить. Древние холмы, необъятные просторы, дремучие леса. В детстве вставала рано утром и одна гуляла в тишине, здоровалась с солнцем, рекой и лугом. Мне было там очень хорошо, но я всегда знала, что когда вырасту, непременно уеду далеко-далеко...
Я училась на актерском, причем украинском курсе в Киевском институте театрального искусства имени Карпенко-Карого. Кстати, у моего мастера Ирины Александровны Молостовой был сын Женя Каменькович, впоследствии он тоже стал моим педагогом — в ГИТИСе, а теперь служит главным режиссером театра Фоменко.
Как-то весной иду на занятия и встречаю у входа в институт Лешку Горбунова. Это была Судьба! И вот смотрит на меня моя судьба и Лешиным хриплым голосом спрашивает: «Бородина, че ты тут сидишь? Завтра Кнебель последний день набирает курс режиссерский в Москве». А я же Стрелец! Главное — ускорение мне придать, а там уж сама полечу.
Тут же разворачиваюсь, сажусь на трамвай и еду на вокзал. Утром я в Москве. Куда идти — не знаю. У метро «Арбатская» стояла будка с надписью «Справочная». «Скажите, — спросила у тетеньки, — где тут ГИТИС?» Она сурово протянула бумажку и кивнула головой: вон там. У меня в руках пакетик с едой, которую в буфете на вокзале купила. Растолкав толпу абитуриентов, врываюсь в заветную аудиторию.
— Вы прошли первый и второй туры? — спрашивает председатель приемной комиссии режиссер Леонид Хейфец.
— А мне не надо. Я уже учусь на актерском, — гордо задираю подбородок.
— Ну зачем вам переезжать, когда вы учитесь в прекрасном городе?
— А вы знаете, куда мечтает уехать вся творческая молодежь Киева? Конечно «в Москву, в Москву!»
Самое интересное, что мои этюды понравились, и выдержав конкурс в тысячу человек на место, я поступила на режиссерский факультет. Началась моя столичная жизнь. С большим воодушевлением ходила на занятия, снималась в курсовых работах, бегала по премьерам. Да и с педагогом повезло, Мария Кнебель меня очень любила. Впереди прекрасная карьера. И все было бы хорошо, если бы однажды на улице... я не познакомилась с Сашей Липницким.
В одиннадцать утра в «Ленкоме» шел специальный просмотр спектакля «Три девушки в голубом». Это был конец ноября. Жду подруг у театра. На мне синяя фетровая шляпка и шубка из голубого мутона, которую, как я шутила, сшили из милицейских ушанок. Ко входу приближается подвыпившая компания. Я только Криса Кельми узнала, он на тот момент работал в «Ленкоме». Ко мне бросается симпатичный парень и с ходу начинает знакомиться. Я не реагирую. Когда он повторил попытку в антракте, я сдалась.
— Я — Саша.
— А я — Маша, — вырвалось у меня.
Просто пошутила, но с тех пор имя Маша приклеилось и все стали меня так называть.
Саша потащил в буфет, стал угощать коньяком и со всеми знакомить.
— Это Маша, — представлял меня друзьям.
— А где Маша учится?
— На режиссерском.
— Ничего себе! У самой Кнебель? В ГИТИСе?!
Липницкий жил неподалеку, в Каретном Ряду. После спектакля мы толпой отправились к нему домой — в трехкомнатную квартиру в одном из известных в Москве домов, где жили артисты Большого театра, эстрады и цирка. Туда часто приезжали из Ленинграда Борис Гребенщиков, Виктор Цой, Константин Кинчев, бывали и москвичи — Петр Мамонов, Жанна Агузарова. Здесь давали концерты — знаменитые в те годы квартирники. На кухне стоял угловой диванчик с искусственной обивкой, на котором, как говорят, любил спать Цой. Он же был гибким: свернется клубочком, примет удобное положение — и нормально.
Саша Липницкий жил в этой квартире вместе с братом. Вова был мужчиной невероятной красоты, ну просто бог. Братья Липницкие из очень известной семьи: бабушка — актриса Татьяна Окуневская, мама Инга Окуневская замужем за переводчиком Брежнева Виктором Суходревом, отец и дед — известные в Москве гомеопаты. Братья принадлежали к московской богеме: импортные видеомагнитофоны, редкие пластинки, заграничные вещи, машины, дача на Николиной Горе. Саша занимался антиквариатом, находил старые иконы, дружил с крутыми валютными проститутками и воротилами советского теневого бизнеса. При этом был меценатом, открывал новых музыкантов, создавал группы.
Так совершенно случайно я попала в место силы русского рока. Мне было двадцать два года. Приехала из провинции, живу в общежитии на Трифоновской. Никогда не была белоручкой, с удовольствием готовила на всю честную компанию, бросалась мыть за всеми посуду. Московские барышни сутками сидели в Каретном, они и пальцем не шевелили и свысока смотрели на Золушку. Через три месяца призналась, что меня на самом деле зовут Ларисой. Все посмеялись и стали звать меня Машей-Ларисой.
У нас с Сашей вскоре начался роман. Однажды он забрал меня из общежития и перевез на Николину Гору: «Живи пока здесь, а там посмотрим. Не могу тебя поселить в Каретном». Дача Липницких стояла рядом с домом Михалковых, их разделял длинный забор. На огромном участке — старый дом, который построил их папа Дима. Никита Михалков строго-настрого запрещал своему младшему сыну общаться с андеграундными алкоголиками. Тема тайком от отца перелезал через забор к соседям, чтобы посидеть в интересной компании у Липницких.
Инга Дмитриевна меня сразу приняла, Суходреву я тоже очень нравилась. Как мне показалось, я могла выйти замуж за Сашу. Но слишком уж много вокруг него роилось «претенденток»... Как все быстро завертелось, так же быстро и закончилось.
Во-первых, трагически погиб Вова. Это случилось в марте 1985-го. Я ненадолго уехала в Киев, дня три меня не было. Возвращаюсь, а на Саше лица нет: «Вова и Петя в реанимации». Оказывается, Вова с Мамоновым напились технического спирта, который нашли в кладовке. Пете повезло — его откачали, а Вова умер. Липницкого-младшего хоронили на Донском кладбище, там же в храме было отпевание. Это был не по-весеннему морозный день. Помню красивые живые цветы на снегу...
Поминки устроили в любимом Липницкими ресторане «Русалка» в саду «Эрмитаж». Собралось человек двести. Саша поставил в центре зала микрофон. Вместо траурных речей зазвучали песни. Это было так необычно. Петя к тому времени уже оклемался и спел в память о своем друге любимую им песню «Цветы на огороде».
На поминках я в первый раз увидела Цоя, который единственный из питерских музыкантов приехал проводить друга. Вова был с ним очень близок, хотя и устроил дебош на свадьбе Вити и Марьяны. Цой мне сразу понравился какой-то своей внутренней цельностью и одновременно нежностью. Он сидел за столом напротив меня, чуть наискосок. Очень необычной восточной внешности, с узким разрезом глаз, в свитере ручной вязки. Правда дерганый какой-то. Худющий, пальцы нервные, очень тонкие. Сидит молчит, только исподлобья зыркает, как озябшая птичка на ветке. Пару раз я поймала на себе его взгляд. Саша успел мне шепнуть: «Он — гений!»
Липницкий в этом плане был настоящим провидцем и понимал, какой перед ним самородок. Цой, можно сказать, был тогда «широко известен в узких кругах». Я стала исподтишка за ним наблюдать. Посреди стола стояла пепельница. Вдруг смотрю, он, глядя мне в глаза, выхватил из горы окурков хороший бычок. У него не было своих сигарет, но просить у кого-нибудь гордость не позволила, тем более у девушки.
Все музыканты были нищими. Низкий поклон Липе — так называли Сашу — за то, что он всем помогал: кормил, давал кров на Николиной Горе, материально поддерживал. Это была прекрасная эпоха. Все жили беззаботно, не задумываясь о будущем и не оглядываясь в прошлое. А гибель Вовы подвела под этим трагическую черту...
Витя докурил бычок и пошел с гитарой к микрофону. Постоял какое-то время молча, тронул струны и тихо запел:
Белая гадость лежит под окном,Я ношу шапку и шерстяные носки.Мне везде неуютно, и пиво пить в лом.Как мне избавиться от этой тоски по вам, солнечные дни?Солнечные дни. Солнечные дни...
Когда он спел эту песню, все стали рыдать. Вырастить такого парня, как Вова, и потерять его — это было немыслимо. Ранний уход из жизни Сашиного брата стал предвестием грядущих трагедий. Словно жизнь наша поделилась на до и после: беззаботная молодость ушла вместе с ним. Все кончилось. Закончились и наши отношения с Сашей...
Где-то через месяц возвращаемся с дачи в Каретный вместе с рыжим кокер-спаниелем Джимом. Саша по дороге просит: «У меня сейчас гости из Питера, помоги им, я по делам должен уехать». Открываем дверь, на пороге нас встречают Гребенщиков и Курехин. Первой вошла я с собакой. В своей «милицейской» шубке, синей фетровой шляпке, за мной Саня.
Оба гостя смотрят на меня с восхищением. Один Липницкий наивно ничего не замечает. Я им: «Маша, Маша...» Сашенька — святой человек, его еще все называли Бабой Шурой: он же помогает, заботится, делится. И тут, не задумываясь о последствиях, говорит: «Сходи на концерт Бори. Возьмете Машу?» И вот сижу я на Борином концерте в первом ряду и не могу отвести от него глаз. Такой хорошенький, аккуратненький, а как поет своим нежным голоском! Одним словом, млею от восторга, а он со сцены на меня поглядывает.
Саша уехал в область за иконами, оставив на хозяйстве меня и Тему Троицкого. Тут оба «постояльца», Гребенщиков и Курехин, начали наперебой за мной ухаживать. В этом было какое-то гусарское ухарство: кто кого победит. И я как в омут с головой бросаюсь в роман. «Присуждаю победу» Гребенщикову.
После Бориного концерта устроили вечеринку в Каретном. Пили шампанское, гостей кучу пригласили. Мы с Боречкой случайно очутились в ванной комнате. Вся ванна заполнена цветами. И так же случайно оказались в одуряюще ароматной воде. От этого дурмана голова моя закружилась... А за нами, оказывается, следил Троицкий. Он заметил, что мы там заперлись.
Приезжает Липа, Троицкий ему на нас настучал. И понеслось: «Уходи. Все кончено... И Борю тоже прихвати, чтобы я вас не видел». Мы с Гребенщиковым, как Адам и Ева, были изгнаны Липницким из рая. И начались наши скитания по моим московским друзьям. Я устраивала Боре квартирные концерты, носилась на встречи, вела переговоры.
Помню, как на первом этаже в одном из домов в Хамовниках шел концерт «Аквариума». Народу набилось столько, что сидящие на подоконниках слушатели вываливались из окон. Соседи вызвали ментов. Нас всех повязали, погрузили в автобусы, отвезли в отделение, потом, правда, быстро отпустили. Мы собрали, между прочим, сто восемьдесят рублей! Я все делала для Бори совершенно бескорыстно, никогда у него денег не брала, хотя он и предлагал. Но у него же есть дети, неудобно! Он мне и песни посвящал, хотя специально об этом не говорил: «Эй, Мария, что у тебя в голове...»
Это была совсем другая жизнь, совершенно непохожая на прежнюю. Я не стала проситься обратно в рай, мол: «Липа, прости меня, виновата, больше не буду». И на учебу в институте забила — что мне было делать на курсе без Кнебель? К сожалению, мой любимый педагог умерла. С Хейфецем мы не нашли общего языка. Начинается сессия. Я получаю по истории партии двойку, и меня выгоняют из ГИТИСа. «Пожалуйста, — прошу в деканате, — можно мне перевестись к Анатолию Васильеву на курс младше на заочное?» Мне ответили отказом.
Какое-то время я снимала комнату на Дмитровском шоссе. В общем коридоре висел телефон, номер начинался на «212». Через Сашу Титова я передала его Боре Гребенщикову, с которым не прекращала общаться. Но ему неоткуда было мне позвонить. Ну не пойдет же он на телеграф заказывать разговор с Москвой? А спустя время у Гребенщикова вышел альбом «Дети декабря», где была песня с номером моего телефона: «2-12-85-06»:
Если бы я знал, что такое электричество,Я сделал бы шаг, вышел бы на улицу,Зашел бы в телефон, набрал бы твой номерИ услышал бы твой голос, голос, голос...2-12-85-06. Это твой номер, номер, номер...Кстати, и родилась я в декабре...
Через несколько месяцев я уехала в Питер с Борей Юханановым, учеником Васильева и Эфроса. Это теперь ему «Электротеатр Станиславский» дали, а тогда он тоже ушел из ГИТИСа в никуда. В ЛДМ начали репетировать спектакль «Хохороны». Как театр мы просуществовали всего три месяца. Денег нам не платили, на что мы жили — не представляю. Крышу над головой давали друзья, все друг друга кормили. Я даже швейную машинку с собой таскала.
В Ленинграде прожила год. Месяца три у Борьки в дворницкой на Софьи Перовской, потом переехала на улицу Росси, где жил один наш актер. Гребенщиков сам предложил остановиться у них с женой. Однажды привел меня к Люде и сказал: «Это Липина подружка, у нас пока поживет». Она не возражала.
Его Люда оформилась в ЖЭКе уборщицей и получила служебную квартиру. Там они обитали с маленьким сыном Глебом. Боря всегда старался для своих женщин, даже бывших, оставаться эдаким гуру. Всем помогал, был очень заботливым.
Людочка родила ему ребенка. Боря по ставшей уже традицией привычке отбил ее у своего друга, музыканта из «Аквариума». Вернее не совсем отбил, на него бабы сами вешались. Боря честно признался где-то в интервью: «Я начал играть, чтобы понравиться девушкам».
Огромную мансарду, которая занимала последний этаж, перестроили в квартиру-дворницкую. Одна ванная комната была почти пятьдесят метров, из просторной кухни выход на крышу, а еще спальня Люды и Бори, комнатка маленького Глеба, гостиная, где собирались друзья. Чтобы не мешать Глебу, гости курили в ванной. Я спала в Борином кабинете на раскладушке.
Старалась помогать Люде по хозяйству, готовила, мыла посуду. Боря всегда был окружен женским обожанием. В парадном все стены до последнего этажа были расписаны признаниями в любви, у подъезда день и ночь дежурили его поклонницы. Они здоровались со мной и Людой. Боря был интеллигентным мальчиком, обожал свою маму, ел овсянку по утрам, запивая ее чаем с молоком. Часто сидел с гитарой и что-то сочинял, записывая в тетрадку какие-то каракули. Как он говорил, хитро улыбаясь: «Шифрую тексты, чтобы никто не догадался».
Я рассказывала Боре, как провалившись в театральный вуз в Киеве, три месяца работала дворником в своем Каневе. Под «Бони М.», который врубал мне мой друг на пятом этаже, в спортивном модном костюме метлой выметала дорожку.
В Питере наши отношения с Борей уже сошли на нет. Он старше меня на восемь лет, у него есть прекрасный сын, Люда, и разрушать семью я не хотела. Но для всех продолжала быть «девушкой Бори», только Люда, бедненькая, об этом не знала. Мне было так перед ней неловко.
Как-то Люда пошла с подругой в баню в Фонарном переулке, и та открыла ей глаза. Оказывается, у ее Бори был тайный роман с Ирой Титовой, женой Саши Титова, басиста «Аквариума». Сашенька вывез ее из Кемерово, а тут Боря подвернулся. Я сама была от этой новости в шоке. Помню, Ира все время про Борю выпытывала, а я, ни о чем не подозревая, ей все рассказывала. Люда вызвала соперницу на разговор. Ира наивно хлопала глазами и лепетала в свое оправдание: «Так сложилось... А что я могла сделать? Он просто любит меня...»
Люда была потрясена Бориным предательством. Потом ей кто-то и про меня доложил. Она спросила с упреком:
— Маша, и ты тоже?
— Прости. Но у нас давно нет отношений. Он звезда, что ты хочешь? Я ему помогала...
Получилось так, что Боря крутил роман с нами двумя при Люде. И до поры до времени это было покрыто тайной: Люда не знала о нас, я не знала об Ире, а Ира была в курсе всего. У нее было самое выигрышное положение, и она им воспользовалась.
Люда, узнав правду, ушла в запой. Жить ей было негде, Боря благородно уступил ей дом, который купил на Валдае, и она, прихватив Глеба, уехала туда горевать. А Ира тем временем с ребенком от Саши ушла к Боре. Они поженились и в итоге живут вместе уже почти тридцать лет. Глеб, сын Бори от Люды, сейчас играет в его группе...
Хочу вернуться назад, к тому периоду, когда жила в дворницкой Гребенщикова. Там я часто встречала Марьяшу, жену Вити Цоя. Помню один трогательный момент. Сидим с ней на кухне, о чем-то болтаем. Вдруг она говорит: «А я все Витины бумажечки собираю. Что-то черкнет на клочке — я в коробочку складываю. Он же гениальный. Потом это в музей пойдет». Господи! У меня даже сердце сжалось от такой преданной любви.
Они с Витей рано поженились. Марьяша была настоящей богатыршей, Витя по сравнению с ней был таким хрупким. Плохо только, что она волосы коротко стригла. А главное, сына какого родила замечательного! Вите при этом нравились девушки тоненькие, субтильные, типа меня.
Мы очень часто с ним виделись, практически каждый день — тусовка-то одна. Началось непреодолимое движение друг к другу. У него был любимый серо-белый шарф, он вечно в него укутанным ходил. Однажды снял его с шеи и подарил мне. Мы были полны иллюзий, надежд, как мечтатель Достоевского во время белых ночей. Но перед моими глазами всегда стояла Марьяна, я помнила ее слова: «Все Витины бумажечки собираю». Ну не смогла я через нее переступить! Наши отношения с Витей закончились так и не начавшись.
Как только Соловьев снял «Ассу», где Цой поет «Мы ждем перемен», началась его слава. На моих глазах, можно сказать, происходило становление группы «Кино». Они все время были под «Аквариумом», а тут вдруг как понеслось: новые песни, концерты в рок-клубе.
Витя был моложе меня на полгода, а с ровесниками всегда легко дружить. Мы всюду ходили втроем: я, Витя и Юра Каспарян, гитарист «Кино», большой друг Цоя, они вместе в «Ассе» снялись. Юрка был очень красивым парнем. Мы, как в фильме Учителя «Прогулка», бродили по городу, ходили по гостям, концертам. А в воздухе пахло любовью. Я чувствовала, что нравлюсь обоим. Это было так волнующе. Но никто не решался на первый шаг.
Я часто приходила в знаменитую теперь кочегарку на улице Блохина. Витя называл ее «Камчаткой», потому что там было то жарко, то холодно. Работал он кочегаром только зимой. Можно было постучать в маленькое окошечко, и Витя впускал тебя внутрь. Откроет, помню, заслонку в печи и говорит: «Смотри, как я людей согреваю!» И голый по пояс, в черных штанах, кидает уголь в топку. Он точно знал, сколько именно надо лопат, чтобы обогреть несколько домов. В кочегарке была маленькая комнатка, где стоял стол, висели плакаты. Там все и тусовались.
«А теперь идем, покажу тебе пару приемчиков», — звал меня Витя. Мы выходили на улицу. Зима. Он начинал ловко жонглировать нунчаками — так называются специальные палки для занятий восточными единоборствами. Витя мог часами отрабатывать приемы. Его кумиром был Брюс Ли. Помню, как впервые он спел только что написанную песню, где есть такие слова: «Город стреляет в ночь дробью огней. Но ночь сильней, ее власть велика...» И когда я сейчас в такси вдруг слышу ее из радиоприемника, мне кажется, что это Витя передает мне свой дружеский привет...
Как женщина понимала, что все закончится нашим романом. С одной стороны, очень этого хотела, а с другой — страшно боялась. Как-то мне отдали билет на концерт «Кино» в Таллине. Я ночь не спала, мучилась: ехать — не ехать? Если поеду, у нас там точно начнутся отношения. В итоге струсила и отказалась от поездки в Таллин. Я была уже влюблена, думала о Вите день и ночь, скучала, когда не видела его долго. Помню, поделилась как-то с Людой Гребенщиковой своими переживаниями:
— Мне кажется, у меня будет роман с Витей...
— С ума сошла. Зачем он тебе нужен? Он же кореец! Ну не знаю... Такой дохлый, синий...
— Синий?!
Слово «синий» меня убило. Что она имела в виду? Я очень мнительная девушка. Если бы она с воодушевлением меня поддержала, никому бы его не отдала и любила всю жизнь. А она меня отрезвила.
Утром они ночным поездом вернулись из Таллина. В этот день в ЛДМ у них был концерт. Я прибежала туда раньше, так мне хотелось увидеть Витю.
— Где «Кино»?
— Да только что вошли. Они за сценой.
И вдруг вижу, как Юра и Витя, спрыгнув со сцены, несутся ко мне по залу вдоль рядов. Мы бросились обниматься так горячо, словно несколько лет не виделись. А я с ужасом подумала: «Один шаг — и наша дружба рухнет!»
После концерта Витя дежурил в кочегарке. И меня туда позвал. Прихожу. Кроме меня там никого не было. Мы сидели рядом и как завороженные смотрели на огонь. Вокруг копоть, черный уголь, а на душе фиалки цветут...
Вскоре на «Камчатку» завалилась толпа народу, Юра Каспарян в том числе. Это был, наверное, знак свыше, что не надо мне оставаться у Вити. Неправильно это. Я очень испугалась будущего и буквально вцепилась в Юру. А он обрадовался, что ему внимание уделяю. Витя молча сидит напротив, курит непрерывно и исподлобья за мной наблюдает. Чувствует: сейчас что-то произойдет.
«Боже, какая я скотина! А как же Марьяна, которая собирает за Витей каждую бумажечку? Как я ей потом в глаза буду смотреть? — Она, официальная жена, с ребенком сидела дома и преданно ждала Витю. — Надо что-то делать», — стучало в голове. Я киваю Юре: мол, уходим. Помню глаза Вити. Он так на меня посмотрел, что тошно стало. Это как из поезда выпрыгнуть на полном ходу. Если бы я осталась, мне оттуда живой и невредимой было уже не уйти.
Я трусливо сбежала, чтобы раз и навсегда прекратить наши отношения. А это можно было сделать только с помощью харакири. До сих пор сожалею, что так жестоко поступила, причинила такую боль, а главное — НИ ЗА ЧТО! Я была свободной, вольной птицей, а он нет. Вот и вся история. Но могла ведь объяснить словами: «Прости, Витя, но мне очень нравится Марьяна. Я не могу...» Да тысячу причин могла найти. Но я выбрала самый болезненный способ.
Мне было очень больно, а ему каково? Девушка, которая ему нравилась, ушла с его близким другом. Да не нужен был мне Юра сто лет! Хотя он нежнейший человек, внимательный. «Поедем ко мне?» — спросил Юра в такси. Я кивнула головой. Его папа, профессор, уехал куда-то ловить бабочек, и мы отправились в Купчино.
Он очень хорошо ко мне относился, но все равно было тяжко. А тут еще объявилась Джоанна Стингрей, дочка американского миллионера. Она часто приезжала в СССР и очень скоро оказалась внутри тусовки. Все время маячила на горизонте и сразу же положила глаз на красавчика Каспаряна. Помню, Витя однажды пожаловался на нее. Как-то Джоанна привезла ему кеды, не оторвав ценник, где было написано «$8»: «Представляешь, Маша, она нам, как папуасам, на распродаже покупает вещи».
Джоанне, естественно, донесли, что у ее любимого Юрочки роман. Однажды берет меня за руку, отводит в сторону:
— Маша, Юра — мой мальчик, но... твой друг.
— В смысле?
— Это МОЙ мальчик.
Ну ладно. Мы объяснились с Юрой и расстались. Я уехала в Москву, а у Джоанны Стингрей и Юры Каспаряна была пышная свадьба. Правда, прожили они вместе совсем недолго.
С Витей мы больше не общались. Прошел год. Режиссер фильма «Игла» Рашид Нугманов хотел пригласить меня в эту картину, но Витя сказал: «Нет, только не Бородина». Так получилось, что мы оба снимались в кино: Витя в «Игле», а я в «Прощай, шпана замоскворецкая...» и жили в мосфильмовской гостинице.
Кстати, в фильм «Шпана» я попала благодаря удаче. Режиссер Александр Панкратов нашел мое фото в картотеке и пригласил на пробу. Я ему очень понравилась. Но пришлось за меня биться с Райзманом.
— Что за эротика? Ее не пропустит Госкино.
— А я только эту хочу!
По поводу моей Милки режиссера Александра Панкратова песочили на партсобрании: «Это какая-то буржуазная девица. Ты ее рот видел? Не слышал, что «секса у нас нет»? Джейн Фонды нам не нужны». Еле меня утвердили. А в итоге я получила Приз за лучшую женскую роль в Барселоне...
Так получилось, что мы с Витей снимались в один год. Случайно столкнулись в буфете «Мосфильма». Он был одет в какую-то шубу. Когда меня увидел, его будто кипятком ошпарили. Это было ужасно.
— Ой, Витек, привет! — кинулась к нему обниматься.
— Привет.
Холодно ответил, напустив на себя непроницаемую маску. Но меня было трудно обмануть, я знала его как облупленного. Все его интонации, жесты. Он же родился двадцать первого июня, в день солнцестояния. Он мой человек. Понимала, что он так и не простил меня, хотя прошло время. Витя был так уязвлен и ошарашен моим поведением, что не мог этого забыть... И все-таки вспоминая сейчас о том, что между нами произошло, я рада, что мы не оказались в одной постели. Это были бы совершенно другие отношения. А так — не тела, а наши души сливались. Потому и помню до сих пор. Солнечные дни, солнечные дни...
Витя в итоге все равно расстался с Марьяной, у него начался роман с Наташей. Думаю, он как бы мне в отместку показал, что и от жены может уйти, если захочет. Если честно, считала, что больше не вернусь в Питер. Тот, кто там долго жил, меня поймет. Это прекрасный, но сумрачный город. Однако благодаря кино вернулась, об этом я расскажу позже.
А пока меня принимают в ГИТИС на заочный актерский курс к прославленному режиссеру Анатолию Васильеву. Со мной учились Саша Галибин, Никита Михайловский, Оксана Фандера. Мы обе приехали с Украины: она из Одессы, я из Киева, встречались с ней раньше на съемках у одного фотографа в студии. Когда снова увиделись на занятиях, радостно обнялись, на лекциях сидели всегда рядом, в студии у Васильева играли отрывки из романа Томаса Манна «Иосиф и его братья». Оксана уже была вице-мисс Москва — красавица несусветная!
У Оксаны появилась своя однокомнатная квартирка, в которой они с Филиппом Янковским стали жить, когда поженились. Помню красивый гарнитур мягкой мебели с нежно-розовыми и салатовыми цветами, который ее мама случайно достала.
Филипп, окончив Школу-студию МХАТ, учился во ВГИКе. Он, кстати, спас меня однажды. Фил очень тонкий, солнечный человек... Дело было так. Я сдуру вложила все свои деньги — двадцать пять тысяч долларов — в «МММ». А Филипп работал в это время где-то на телевидении. Вдруг звонит:
— Маня, у нас снимают с эфира рекламу «МММ», по-моему, это какая-то лажа. Беги оттуда!
— Спасибо тебе!
Мчусь туда, а там уже длинная очередь. «Если успеете...» — шепнул кто-то из сотрудников и сунул бумажку с адресом. Я помчалась на Таганку, где в каком-то сыром подвале мне выдали целлофановый пакет, из которого вываливались рубли и трешки. Я впервые в жизни видела такое количество купюр — длинный стол, а на нем штабелями лежат пачки.
Мы дружили с Фандерой — хрупкие, сексуальные, южные девушки, только одна черненькая, а другая беленькая. Она очень искренняя, умная, внутренне красивая. Оксана по гороскопу Скорпион. И хотя я Стрелец, но умею с ними обращаться, у меня в семье все Скорпионы. Это единственный знак, который меня не боится. Моя сестра умерла от рака. И Оксана потеряла сестру. А тогда, в девяностые, все были живы — и родители, и сестры.
Помню, как Оксана ходила на лекции с животом — она ждала Ванечку. Мы с ней были зажиточными артистками, обе уже снимались в кино. Фандера сыграла в фильме «Дураки умирают по пятницам», а я в «Шпане». Время было голодное. Мы, две такие матери Терезы, на всю нашу зарплату, которую выдавали в студии Васильева, покупали однокурсникам еду: бананы, фрукты, сыр. Они все были уже женаты, у кого-то дети, жили по общежитиям.
Как-то мне в руки попали кассеты с «Твин Пикс», все гонялись за этим сериалом Дэвида Линча. Когда об этом узнала Оксана, закричала:
— Дай нам посмотреть, Филипп с ума сойдет от счастья!
— Нет, вы потеряете.
— Ну пожалуйста...
Меня уговорить очень легко, и я им отдала десять кассет. Филипп их залпом посмотрел, всю ночь сидел.
Как-то заехал в гости режиссер Олег Тепцов. Для его фильма «Господин оформитель» писал музыку Курехин.
— Знаешь, что Сережа будет сниматься в фильме «Лох»?
— Отличное название! Поздравляю! — съязвила я.
Проходит неделя, звонок с питерской киностудии: «Лариса, режиссер Аркадий Тигай хочет вас пригласить на пробы в фильм «Лох».
Ну и прекрасно: прошвырнусь в Питер, получу денежку, полакомлюсь пирожным «Север». С Курехиным, играющим главную роль, мы были давно знакомы. У нас сложились странные отношения: то ссорились, то мирились, он без конца меня подкалывал. Как-то встретились на приеме в шведском посольстве. Он сломал ногу и, как Чайльд Гарольд, сидел с гипсом в сторонке. Но и тут не удержался, сказал мне что-то язвительное, я ему ответила, одним словом, сцепились как кошка с собакой.
Итак, сижу в гримерной. Слышу сзади знакомый голос. «Ну все, идет. Сейчас будет меня мучить, дразнить», — думаю я. Заходят Тигай и Курехин. «Только бы не поссориться», — встаю и поворачиваюсь к ним с каменным лицом. Приготовилась отбиваться от Сережиных подколок. А он улыбается, маленький гаденыш, и ехидно спрашивает: «Ну че, Марусь, поцелуемся?» И все, мир!
После проб мы пошли в кафе «Тифлис» неподалеку от «Ленфильма». Сидим кофе пьем. И вдруг он посерьезнел: «Как ты могла предпочесть МНЕ этого балбеса?! — Я молчу, а он не унимается: — Ты как все бабы дурные вокруг: «Ах, душка БГ! «Гармония мира»! Ты меня, Моцарта, променяла на этого графомана!» Его очень задело, что я влюбилась тогда у Липницкого не в него, а в Борю. Была поражена, что он до сих пор это помнил. Еще не знала тогда, что у Курехина очень ранимое сердце.
Пробы прошли успешно, но я отказывалась от съемок:
— Ну что такое «Лох»?
Меня уговаривали:
— Мы изменим название. Будет «Лох — победитель воды».
Это был 1990-й год. Мы с Сережей Курехиным снимаемся вместе. С этого момента все и началось...
Я Стрелец, а он Близнецы. Вроде бы и разные, но мы удивительно друг другу подходили. С ним было очень легко — как хлеб есть, как воздухом дышать, как воду пить. Когда был рядом, у меня внутри все расцветало. Нам даже секс был не нужен до поры до времени. Он очень любил поговорить, у него такой легкий ум, острый язык, интеллект. Нет, вру, секс мне, юной деве, был очень нужен, а Сереже нравилось меня помучить: «Давай завтра, давай послезавтра». Для него главным были разговоры, поцелуи, объятия — одним словом, прелюдия.
Все считали Курехина гением. А как было с этим не согласиться? Он был потрясающим пианистом и композитором. Сережа был женат, у него росла дочка. И в то же время у него был роман с Верочкой Глаголевой. Она часто приезжала, снимала фильм в Питере. Я ее видела, Глаголева приходила к нам на съемку. Помню, стоим мы с Сережей, о чем-то разговариваем. Он ко входу спиной, а я лицом. Вижу Глаголеву и спрашиваю:
— Вер, тебе Сережа нужен?
— Да...
— Иди к Вере, — говорю я ему.
Потом он мне рассказывал:
— Видела бы ты лицо Веры, когда отпустила к ней!
— А что такое?
— Она так разозлилась! Удивительные вы, бабы, существа. Ты думаешь, если говоришь моей предыдущей любовнице, мол, «забери, я разрешаю», она от этого будет счастлива?!
Одним словом, Вера обломалась ужасно, мне кажется, она хотела выйти за Курехина замуж. С Нахапетовым они расстались, он уехал в Штаты, а тут вдруг она понимает, что Сергей со мной. Да мы ничего и не скрывали. Ходили, открыто взявшись за руки, по «Ленфильму», вместе заваливались в гости к его друзьям. Да мне и надоело скрывать, думать о других. Ну сколько можно?
На этот раз мы с Сережей были в равном положении: он женат, я замужем. Совесть меня не мучила. Мой муж художник Ваня Кочкарев в это время в Лондоне крутил роман с некой англичанкой. Кстати, в итоге они поженились, она сейчас работает в Москве. Так что мы были квиты.
Мы с Сережей долго только невинно целовались. Вечера он проводил дома, с женой и дочкой. Однажды сидим у Африки (Сергея Бугаева) в мастерской, вдруг Курехин собирается уходить.
— Ты куда?
— Меня Верочка попросила встретить ее с девочками на вокзале.
— С какой стати ты будешь их встречать?
— Ну прекрати, это в последний раз.
— Вере больше некого попросить, кроме тебя?
— Видимо, нет... Только, пожалуйста, никуда не уходи. Дождись меня.
Как только за ним захлопнулась дверь, я уехала к Никите Михайловскому в квартиру на Скороходова. Там и спряталась, тогда не было мобильных телефонов. Курехин тем временем вернулся к Африке.
— Где Маша?
— Ушла.
— Куда?
— Не знаю.
Он бросился меня искать по знакомым. С большим трудом нашел у Михайловского. Вот все и случилось... Без прелюдий.
После этого мы все чаще оставались ночевать у друзей, потом у меня образовалась квартирка на Фонтанке — обменяла свою двухкомнатную в Каневе на питерское жилье. Сережина жена Настя обо мне все знала, но как мудрая женщина предпочитала терпеть. Мы, естественно, соблюдали конспирацию. Аркаша, его друг, звонил ему домой и произносил зашифрованную фразу: «Ванечка приехал, ждет тебя» — это означало, что я в Питере. Мы часто у Аркаши в мастерской ночевали.
Однажды над нами подшутил его сын Коля. Мы спали на втором этаже, этот хулиган постучал к нам и с тревогой закричал: «Сережа, тут ваша жена приехала!» Я замерла: сейчас начнется скандал с битьем чужой посуды. Сережа вначале испуганно встрепенулся, а потом совершенно спокойно сказал: «Очень хорошо! Завтра в Париж уедем!»
Мы спускаемся:
— А где жена?
Аркаша смеется:
— Да этот придурок пошутил, хотел проверить вашу реакцию.
В этот день я ходила счастливой: Сережа своим «Завтра в Париж уедем!» признался в любви. Мне этого было достаточно. Уводить его из семьи я не собиралась. Да и Настя как могла защищалась. Например присылала восьмилетнюю Лизу с бутербродами на съемку. Я водила девочку в буфет.
— Может, Лизочка, тебе купить что-нибудь?
Она поджимала губы:
— Нет. Мама велела у вас ничего не брать...
Я читала интервью, которые после смерти Сережи давала его жена. Она там подробно рассказывала, как он любил ее, как был с ней счастлив. Не верю. Настя никогда никого не звала в гости, не устраивала вечеринок с вкусной едой. Она была в образе светской дамы. «Я — профессорская дочка, а ты кто?» — мне кажется, она всем своим видом демонстрировала Сереже, что он не из ее круга. Он ведь институт культуры не окончил, не имел высшего образования. Мы встречались с ней на выступлениях «Поп-механики» в дворницкой у Бори Гребенщикова. Она мне нравилась внешне — худенькая, со вздернутым носиком.
Сережа любил подшучивать:
— Я такой похотливый. Ты будешь прощать мне романы?
— Я тоже очень похотливая. Не знаю, хватит ли у тебя сил после меня на других женщин. Котик мой, буду тебе такие пирожки печь, что ты и на сторону не посмотришь!
— Я так люблю пирожки! И гости к нам будут приходить?
— Конечно, с детьми, друзьями и знакомыми.
Он радовался как ребенок.
Как-то на съемки «Лоха...» зашли Сельянов с Балабановым. Курехин меня в бок толкает:
— Сейчас тебе опять будут предлагать очередное изнасилование.
— Здрасте! Лариса, мы хотим предложить вам интересную роль. «Замок» Кафки будет снимать Балабанов. Вашу героиню Фриду насилуют под столом на кухне в начале фильма.
Сережа от смеха сложился пополам.
— Нет, ребят, без конца одно и то же. То в гробу, то насилуют...
Но кто знал тогда, что это Балабанов?! Стоит хмырь какой-то с нечесаной башкой. Он, помню, еще так на меня обиделся... А Димка Месхиев предлагал в фильме «Над темной водой» в сцене с Абдуловым ходить голой. Ему тоже отказала.
Я жила на два города: в Москве учусь, в Питере снимаюсь. Наступила наша с Курехиным премьера «Лоха — победителя воды». А у меня из нарядов только черная бархатная юбка. У Оксаны был пиджак, ей, по-моему, свекор Олег Янковский привез из Парижа. Черный бархатный, приталенный, с красивыми пуговицами.
— Оксанчик, умоляю, одолжи!
— Ладно. Только попробуй мне его потерять.
— Ты что, с ума сошла?
Перед поездом сажусь в такси, заезжаю за юбкой к портнихе на улицу Правды, прошу водителя подождать, а когда возвращаюсь — ни такси, ни сумки с вещами. Там, естественно, и пиджак лежал. Звоню Оксане.
— Что? Только, прошу, не говори, что ты потеряла мой пиджак! — она по моему голосу поняла, что что-то стряслось.
— Ты стоишь или сидишь? Прости, у меня украли сумку... Я за него тебе отдам свое пальто.
У меня было два одинакового фасона — одно коричневое, другое зеленое.
— Ладно, неси...
Когда мы встретились на лекции, Оксана стала возмущаться: «И что, мы теперь в одинаковых будем ходить?»
Янковский от души посмеялся над приключениями пиджака, который он купил любимой невестке. Естественно, я Оксане не рассказывала о нашей дружбе с Олегом Ивановичем. Ну зачем?
Мы с ним встретились на фильме «Тьма» Игоря Масленникова. Картину по рассказу Леонида Андреева снимали по заказу французского телевидения. К сожалению, у нас ее ни разу не показали. Масленников на роль проститутки утвердил меня — естественно, без всяких проб. Съемки для французов шли с размахом: в исторических интерьерах, у нас было великолепное белье, чулочки на резинках, кружева, корсеты.
Мы со Светой Крючковой все время в обнимку шастали по публичному дому: она толстая проститутка, а я тощая — два антипода. Олег Иванович глаза прищурил, когда увидел меня в панталончиках с кружавчиками. Он, как кот, попал в кладовку с мышами — ходим целый день перед ним в неглиже. Мы все время хихикали над этой темой.
Пока шли съемки, очень подружились. Я, можно сказать, поддалась общему ажиотажу вокруг Янковского. Он был душой общества. Настоящий дамский угодник. Идешь с ним, например, по коридору «Ленфильма», а он каждой встречной женщине уделяет внимание, в гостинице администраторше обязательно сделает комплимент. Аристократ и внешне, и внутренне.
Когда он надевал свитера, были видны его узкие плечики и грудь как у цапельки. Попыхивая трубкой, он подшучивал над собой: «Грудь у меня не богатырская. Дворянское голодное прошлое, недостаток витамина D». Я была влюблена в его героя из фильма Балаяна «Полеты во сне и наяву». Мне хотелось его приголубить, пожалеть. Мы быстро перешли на «ты». Я ему стала сразу как родная, когда сказала, что дружу с его невесткой. Наверное, поэтому наш роман так и остался платоническим.
Жили мы все в одной гостинице неподалеку от Александро-Невской лавры. С Олегом Ивановичем ходили в рестораны, сидели в кафе. Я не настаивала на этой дружбе никоим образом. Он понял, что я человек добрый, душевный, мне можно излить душу. До сих пор никому не рассказывала о наших отношениях. Ну снимались вместе, созванивались. Янковский — звезда Советского Союза, мне было приятно его внимание, дружба.
Он очень любил свою жену Людмилу. Семья для него была святое. Рассказывал, что Люда принесла ради него в жертву свою карьеру. Когда Янковский узнал, что у меня в Питере есть поклонники — Гребенщиков и Курехин, — обиделся: «А как же я? Чем я хуже твоих рокеров? Я рядом, имей в виду».
Тут звонит Сережа и предлагает:
— Давай сходим к Борьке, Титова вроде уехала.
— А можно возьму с собой Олега Ивановича?
— Конечно! Он же наш Волшебник!
Предлагаю Янковскому:
— Пойдешь со мной к Гребенщикову? Там будет вечеринка.
— Ты меня там не бросишь?
— Ну что ты!
Он очень обрадовался. Мы из Дома кино, где сидели в компании коллег, рванули к Боре. Они с Ирой тогда снимали квартиру совсем рядом. Мне очень нравилось сводить людей, с которыми дружила: так приятно, когда таланты общаются друг с другом. Олег Иванович выглядел франтом: в клетчатом пиджаке, черных брюках, с неизменной трубкой. От него очень вкусно пахло табаком. Красивый, импозантный. Рядом с ним идти было невозможно — все останавливались и ошарашенно смотрели вслед. Да, еще я с собой, не знаю с какого перепугу, взяла Ксению Качалину, которая с нами снималась. Она была такой несчастной, растерянной, стало ее жалко.
Мы очень славно посидели. Пили шампанское, веселились. Янковский чувствовал себя в незнакомой компании прекрасно. Боря проявил щедрость и подарил мне заварочный чайник — белый с синими цветочками. Я его, довольная, сразу же припрятала в сумку. Олег Иванович собрался в гостиницу, а мы еще остались посидеть. Пошла его проводить до такси, Олег стал уговаривать меня уехать с ним в гостиницу. «Не могу Сережу оставить», — сказала я и посадила его в машину. Возвращаюсь к Боре, а мой Сережа уже прикорнул в соседней комнате. Стоило ему выпить бокальчик-другой, сразу же отрубался.
Захожу к нему — сидит на кровати с выпученными глазами.
— Где ты была? Зачем подослала мне эту бабу?
— Я?!
— Сплю себе спокойно, вдруг чувствую, кто-то на меня навалился и целует. Испугала...
Я тут же выгнала Качалину. Утром мы разъехались по домам, а вечером звонит Сережа и ржет в голос: «Мне Боря названивает. Ира приезжает, и нужно чайник вернуть». Подарил Иркин чайник по пьяни и испугался ее гнева. Сережа его отвез обратно.
Боря всех своих «бывших», даже если они вышли замуж, продолжал считать своими. Был уверен, что стоит поманить пальцем, как любая снова прибежит к нему. Ему было приятно демонстрировать власть над своими «сестренками». И хотя он жил уже с Ирой Титовой, все равно относился ко мне как к своей «сестренке» — при всех по-хозяйски обнимал, прижимал к себе. Это было так смешно! Я ему с удовольствием подыгрывала, была рада чуть-чуть подразнить Сережу. Он немного злился, а Титова страшно ревновала. Она, между прочим, оставила мою любимую шубу из милицейских шапок в поезде у проводников. Я попросила привезти ее мне из Москвы. Одним словом, отомстила....
Съемки «Тьмы» закончились, но мы продолжали созваниваться. Порой Олег Иванович спрашивал, как Оксана с Филом живут. Они с женой души не чаяли в невестке и очень боялись: не дай бог, разведутся. Свекровь Оксане шубу из опоссума купила. Олег Иванович очень любил внука Ваню — он ведь был копией деда в детстве. Янковский как подружке мне звонил и все рассказывал. Держал, как говорится, в курсе всех дел: «Все дачей занимаюсь...»
...Никогда не забуду пятнадцатое августа 1990 года. Мы с Курехиным снимались на крыше на Невском. Вдруг прибегает Африка, подходит к Сереже и что-то ему говорит. Тот смотрит на меня и тихо произносит:
— Витя погиб.
— В смысле...
— Разбился на машине сегодня на рассвете.
Я покачнулась, меня подхватил за локоть Сережа — мы же стояли на крыше.
На похороны Цоя пришло очень много людей. Все вокруг плакали. Там я впервые увидела его маму и поняла, почему он все время говорил, что мы похожи. Маленькая, хрупкая, лучистая, добрая. Он ее очень любил.
А с Курехиным мы расстались очень плохо. Прилетаю в Ленинград из Пицунды. Я так по Сереже соскучилась, думала умру, если немедленно не увижу. Сижу у Аркаши. Тот позвонил Курехину и сказал «пароль»: «Ваня прилетел!» И пока я ждала его, Аркаша надо мной издевался: «Какая ты нетерпеливая! Ой, неужели так хочешь его видеть?» А Сережи все нет и нет. Несколько часов этот гад ходил за мной и издевался над моими мучениями.
Чего я только не передумала! Оказалось, Сережа не мог выехать, был занят. Но я этого не знала, а тут еще Аркаша меня завел. Когда наконец прибежал, я даже не встала с дивана. Лежу и злобой исхожу. Он бухнулся на колени, потянулся меня поцеловать, а я губы обиженно надула и отвернулась.
— Это что? Всегда так будет?! — он даже отпрянул от меня. Ему дома семейных сцен хватало. А тут я. — Мне так не нужно... — встает с колен и выходит.
Я за дверь, а он по лестнице сбегает вниз. Кричу:
— Сережа, Сережа!
А он только шагу прибавил.
Бросилась за ним — мне бы успеть сказать, как невероятно по нему соскучилась. Но так и не догнала. Больше я его ни разу не видела...
Сережа сгорел за несколько лет. Я не могла пересилить себя и прийти к нему в больницу, боялась сделать ему больно. Читала в интервью Ларисы Гузеевой, что она его навещала. Такая молодец! Сережа рассказывал мне о ней, об их романе в юности.
В июле 1996 года его не стало. Ему было всего сорок два года. У него обнаружили очень редкую болезнь сердца. Оно было слишком ранимое, это я уже знала. Мне кажется, что Сережино сердце не получило той любви, которой заслуживало. Он был такой распахнутый ко всему миру, сам жадно любил все: свой Питер, женщин, кино, музыку, поэзию. А вот его, по-видимому, недолюбили. Сережа подарил мне книжку «Женщины в кино» 1922 года издания. Как-то открываю ее наугад и читаю о какой-то умершей голливудской звезде фразу: «Саркома сердца неизлечима». Как странно...
Однажды мы с Верой Глаголевой встретились в Доме кино. Кинулись друг к другу, обнялись как сестры и заплакали. Потому что обе любили его. А в Доме Ханжонкова я увидела Лизу, его дочку. Она уже подросла и стала похожа на отца, просто копия.
— Лиза, ты, наверное, по папе очень скучаешь? — подошла я к ней.
— Я хочу с вашим Даней познакомиться. Мне папа рассказывал, что ты мне его ботинки передавала.
Не успела познакомить Лизу со своим сыном Даней. Она ушла в четырнадцать лет. Как мне жалко ее!
Я уехала на несколько лет в Киев. Вернулась в Москву в 1998-м. Кино тогда не снимали, «Мосфильм» превратился в какой-то склад. Но я довольна своей карьерой — успела сняться в самых культовых фильмах: «Прощай, шпана замоскворецкая...» с Колей Добрыниным, «Лох — победитель воды» с Курехиным, «Дети чугунных богов» с Сидихиным, «Трактористы II» братьев Алейниковых, «Я в полном порядке» Досталя с Любой Полищук. Все абсолютно разные по тематике, талантливые. Мне за них не стыдно.
Последний раз я появилась в 2003 году в сериале «Даша Васильева. Любительница частного сыска» вместе с Ларисой Удовиченко. Сейчас с удовольствием вернулась бы в профессию — кино снова возрождается... А пока делаю программу под названием «Забытые песни», где буду петь песни Марка Бернеса, Леонида Утесова, Майи Кристалинской, Аллы Пугачевой.
Живу в гармонии с собой. Меня во всем поддерживает мой нынешний муж Максим. Мы вместе уже двенадцать лет, хотя он младше меня на шестнадцать. Максим работает на ТВ, он режиссер монтажа и музыкант. И так же, как все, называет меня Маней.
Мой сын Даниил Бородин — самый лучший сын на свете! Он профессиональный продюсер, создал спутниковый телеканал Ocean-TV, яхтенный штурман международного класса, отец двух прекрасных девушек, моих внучек — Аделаиды и Леды...
Очень переживаю о своих бенгальских котах... Недавно двоих у меня украли. Я знаю, кто это сделал, буду бороться за них до последнего. Не понимаю, зачем воровать чужих беззащитных животных, зачем причинять такую боль им и людям?
Не забываю своего первого режиссера Александра Панкратова, который открыл меня в кино. Навещаю его, забытого всеми: и родными, и коллегами по кино. Мне всегда необходимо о ком-нибудь заботиться.
...С уходом Виктора Цоя окончательно закончилась наша эпоха «жажды перемен». Ему, большому поэту, было всего двадцать восемь лет. Все они ушли очень рано — и Саша Башлачев, и Никита Михайловский. А через пять лет в Киеве я узнала, что умер Курехин. Мои дорогие мальчики, безумно талантливые, кто вам споет про «солнечные дни»?
Белая гадость лежит под окном,Я ношу шапку и шерстяные носки.Мне везде неуютно, и пиво пить в лом.Как мне избавиться от этой тоски по вам, солнечные дни?Солнечные дни. Солнечные дни...
Статьи по теме:
Свежие комментарии