Схватив меня в охапку, отец быстро пошел к выходу. Но толпа с возгласами «Борис Чирков! Это же он, смотрите!» его настигла. Все просили автографы. А я громко объявила: «Это мой папа!» Побелев от гнева, он страшным голосом сказал: «Не смей! Никогда, слышишь?» Целый день со мной не разговаривал. Урок на всю жизнь...
В недавнем сериале «Оптимисты», а это мой тринадцатый фильм, я сыграла секретаршу. За всю свою жизнь не так уж и много видела одиноких секретарш, но надеюсь, она у меня получилась. Героиня, конечно, эпизодическая, однако как было не вспомнить слова папы: «А ты знаешь, что сыграть маленькую роль сложнее, чем главную? В нее нужно очень точно попасть». Мысль вроде и простая, но очень верная.
Папа был как русская природа: она ничем не поражает, не ослепляет, но даже от тихого шуршания дождика, от серенького дня невозможно оторваться. Слушаешь, смотришь — и сердце сжимается от какой-то сладкой боли. А еще он представлялся мне Иванушкой-дурачком из наших сказок. Дурачок — а самый умный, не красавец — но других и не надо.
С каждым годом и часом чувство вины перед отцом становится все сильнее: где-то не поняла, вовремя не подошла и не погладила, была жестока. Хочется все вернуть, исправить! Но поздно. Он так и не узнает, насколько был необходим, любим, как тяжело, плохо и одиноко без него...
Я — его поздний и единственный ребенок. Когда мама объявила, что беременна, папе исполнилось сорок восемь. Он очень боялся брать меня на руки: как бы чего не сломать! И в то же время чувствовал себя абсолютно счастливым. Хотел только дочку и говорил: «Родится мальчик, называй его как хочешь. А если девочка, то только Милкой!» В результате я получила имя Людмила, в честь любимой жены. Папа так и обращался к нам: «Мои Милочки».
Родители прожили вместе почти тридцать четыре года, а поссорились всего один раз. Случилось это так. На лето сняли дачу, папа часто приезжал туда проведать беременную маму. И вот на ночь глядя у них разгорелся спор о Марине Цветаевой и Анне Ахматовой, перешедший в крик, которым они всех подняли на ноги. Глаза у обоих горели, лица раскраснелись. Сбежавшиеся домочадцы не знали, как их утихомирить. Сначала смеялись, пытаясь перевести ситуацию в шутку, потом всерьез испугались. Наконец папе что-то шепнули на ухо и он вдруг резко замолчал, споткнувшись на полуслове. А мама еще долго бушевала. Потом они три дня не разговаривали. Больше отец старался ни в чем не перечить жене и даже стал болеть за ее любимую футбольную команду «Спартак», отказавшись от ленинградского «Динамо».
Папа не возражал против того, что мама главенствует в семье, хотя та и была на двадцать два года моложе. Умел быть снисходительным к возрасту и всегда позволял нам жить так, как мы хотели, но до определенного момента. Если ты чуточку начинал заходить «не туда», он, не повышая голоса, но с холодком говорил решительное нет...
То лето в Подмосковье было ужасно дождливым, неуютным, и папа решил отвезти беременную Милушу на юг, в Кишинев. Идут они по улице и вдруг слышат сзади ироничный голос: «Боря, а что вас здесь заинтересовало?» Это был Михаил Светлов, который, как оказалось, в то время вместе с поэтессой Вероникой Тушновой и драматургом Моней Большинцовым составлял антологию молдавской поэзии.
Михаил Аркадьевич неожиданно предложил: «А вас не устроит паршивенький люкс в «Лондонской»? Моня едет завтра в Одессу делать искусство, мы его сопровождаем». И они всей компанией тронулись в путь. Но папа не подумал о том, что одну из частей трилогии о Максиме, которая его прославила, снимали на одесских улицах, и теперь Борису Чиркову здесь буквально проходу не давали. Какая-то полная дама закричала: «Боже, что скажет моя сестра, когда узнает, что я рыдала у вас на груди?!» — и заключила любимого актера в объятия так, что он буквально утонул в ее могучем бюсте.
Через много лет родители случайно встретились со Светловым в Москве, на стоянке такси. Они опаздывали на спектакль и не уступили ему свою очередь. Позже, узнав о том, что Михаил Аркадьевич ушел из жизни, отец написал в своих мемуарах: «Теперь, когда он умер, я готов бегать каждый день по городу, чтобы отыскать для него машину». Терзался, словно пропусти он Светлова вперед, тот был бы спасен...
Я появилась на свет до того крохотной, что няня Лидия Ивановна всплеснула руками: «Какая Бубочка!» Так меня в доме и прозвали. Лидия Ивановна, или Леля, попала к нам из семьи Аллы Парфаньяк. Она была близкой знакомой мамы Аллы. В семье Лидии Ивановны случилась трагедия, и она осталась одна. Ей предложили некоторое время пожить у нас, пока мама была беременна, но так получилось, что Леля осталась с нами до конца своих дней. Ее даже няней нельзя было назвать: родной человек, для меня — бабушка. Мы жили в одной комнате. Я засыпала и просыпалась рядом с Лелей, она помогала мне делать уроки и защищала от всех на улице.
А еще Лидия Ивановна знала языки, и не только иностранные. Они с отцом наперегонки пели матерные частушки, предварительно выгоняя меня из комнаты. Помню, как вместе хохотали, когда я, будучи уже школьницей, в какой-то домашней работе неправильно написала «хунвейбины», в результате чего получилось неприличное слово.
Однажды папу снарядили выгулять меня, новорожденную, на пятнадцать минут во двор. Он готовился к этому испытанию как космонавт к полету. Велел маме не отходить от окна (а жили мы на первом этаже) и каждые пять минут подавать знак. Отец носил закутанную в одеяло дочку на вытянутых руках, как драгоценную ношу. Маме от папы все же попало за лишние две минуты, она прозевала и вовремя не махнула рукой. Потом он весь вечер названивал друзьям и гордо докладывал: «Я сегодня гулял с Милочкой».
Помню себя, как ни странно, лет с двух. Сижу на горшке в комнате нашей небольшой квартиры и смотрю в окно. Оно выходит в огромный двор. Самуил Маршак, наш сосед, даже посвятил ему стихи «Дети нашего двора». Дом 14/16 на улице Чкалова (теперь Земляной Вал. — Прим. ред.) знаменит тем, что в нем как раз и жил легендарный летчик. А еще художники Кукрыниксы, композитор Прокофьев, скрипач Ойстрах... Жили талантливо. Объединяло обитателей дома увлечение волейболом. Были и общие праздники с обязательными маскарадами, шарадами и пением под гитару Василия Осиповича Топоркова и папы.
Время от времени у нас раздавался телефонный звонок и хрипловатый, чуть задыхающийся голос Маршака говорил: «Я только что закончил перевод очень интересного стихотворения Бернса, приходите, Боря, если сможете». Самуил Яковлевич посоветовал отцу, который много путешествовал, в том числе и за рубежом, записывать свои выступления и наблюдения, и он стал привозить путевые заметки. Весной 1950 года мама втайне купила мужу пишущую машинку «Мерседес» — это был страшный дефицит. Ночью поставила ее на стол прямо против выхода из спальни. Утром папа увидел подарок, издал победный клич и прямо в трусах уселся осваивать его. Он шутил, что в этот день в нем родился если и не писатель, то уж член Союза писателей точно. На самом деле если кому-нибудь отец и завидовал, то только людям, владеющим пером. Он и отдыхать ездил с машинкой. Был прямо-таки целый ритуал: загружаем автомобиль, чтобы отправиться в Щелыково, а в самом конце появляется папа с машинкой и папочкой с бумагами. «Пожалуйста, Лев Николаевич, — шутила мама, — садитесь, машина подана».
Родители познакомились шестого января 1949 года на дне рождения Крючкова. Незадолго до этого Николай Афанасьевич женился на молодой актрисе Алле Парфаньяк, с которой вместе сыграл в фильме «Небесный тихоход». Он исполнял роль летчика Булочкина, она — корреспондентки газеты. А мама училась с Аллой на одном курсе, вот та ее и пригласила. Гостей в квартире именинника собралось много — четыре года как кончилась война, настроение у всех приподнятое, шум, гам, веселье. Вдруг звонок и в комнату входит запоздавший гость. Алла усадила его напротив мамы. Он наполнил бокал, чтобы сказать тост, но на него никто не обратил внимания. Наткнувшись на заинтересованный взгляд незнакомки, гость улыбнулся и сказал: «Ну, тогда ваше здоровье!» Мама вспоминала, что была поражена его внимательными глазами, в которых порой зажигались лукавые огоньки. Они разговорились, и выяснилось, что живут по соседству. С этого дня рождения мои будущие родители уехали вместе.
Неделю спустя папа пригласил маму с подругой на встречу старого Нового года в «Гранд-отеле». При виде роскошных дамских туалетов скромно одетая мама почувствовала себя не в своей тарелке и решила сразить кавалера эрудицией. Дочь профессора все-таки! Но в ответ хлынул такой поток цитат и умозаключений! Она-то хотела себя показать, а он буквально посадил ее в лужу. Мама смутилась еще больше, но встретив добрый папин взгляд, успокоилась. Пошли танцевать. После третьего свидания, состоявшегося на катке «Динамо», уже не расставались.
Мамин отец Юрий Евгеньевич Геника был кинорежиссером, преподавал во ВГИКе. Он ушел из семьи, едва дочери исполнилось три года. А когда Мила была в эвакуации, ее мама умерла в Москве. Так что жила она со своей тетей Марией. Когда папа пришел к ней просить руки племянницы, Мария Петровна удивленно спросила жениха: «Борис Петрович, а зачем вам это надо? Живите так!» Отец обалдел от такого совета, но с мамой сразу же съехался.
Родители заключили брак только через год после моего рождения. Может, еще бы долго не регистрировались, тем более что Мария Петровна не возражала против такого положения дел, а прежняя папина жена не давала ему развода, если бы не один случай. На Чкалова пришел почтальон и принес пособие для матери-одиночки. Папа спустил несчастного с лестницы и стал добиваться решения вопроса более настойчиво.
Это был его третий брак. С первой женой, актрисой Ленинградского ТЮЗа Клавдией Пугачевой, они играли в одном спектакле: Клавдия — Конька-Горбунка, а папа Ивана-дурака. Коллеги устроили им смешную свадьбу, было много шуток на тему, что Чирков женился на «праправнучке Пугачева». У них и после развода сохранились прекрасные отношения.
А вторая жена, Нина Горская, танцевала в кордебалете Большого театра. По-моему, этот брак был не по любви, а скорее по ее инициативе. После роли Максима Борис Чирков был уже известным актером и, вероятно, казался выгодной партией. В нашей семье о Горской никогда не говорили, но от кого-то я слышала, что очень скоро она завела роман с начальником Главного штаба военно-морского флота СССР Арсением Головко. Потом Горскую посадили на пять лет. Вернувшись из лагеря, она пыталась качать права, не давая отцу развода. Пока Горская сидела, папа не развелся с ней, хотя так делали многие.
Я видела ее два раза. Как-то у школы ко мне подошла женщина и стала знакомиться: «Деточка, я знаю, кто ты». Прихожу домой, рассказываю родителям про эту встречу и заключаю: «Какое странное у нее имя-отчество — Нина Вячеславовна!» Они напряглись и молча переглянулись.
А в другой раз Горская пришла прямо к нам. Родители были на гастролях, поэтому на звонок в дверь открыла я.
— Можно войти?
— Пожалуйста.
Я совсем не испугалась, хотя кроме меня в доме никого не было. Незваная гостья сидела за столом и что-то мне долго говорила. Я вежливо слушала, недоумевая про себя: «А что ей надо?» Но неудобно же взрослого человека выгонять! Странный визит странной дамы. Вечером, когда позвонили родители, рассказала, что приходила Нина Вячеславовна. Повисла долгая пауза. Больше эта женщина не появлялась. А спустя годы я узнала, что отец тогда чуть ли не самому министру МВД написал письмо: «В мое отсутствие... моего ребенка пугают... прошу оградить...»
В одном и том же месте в деревне Свистуха на летние месяцы мы снимали дачу. Ее не было видно из-за громадной сирени. Рядом журчала неприхотливая Яхрома, вся в лилиях и кувшинках. У речки стоял полуразвалившийся домик живописца Иванова. На березу, склонившуюся над водой, привязывали веревку с узлом на конце. Дети с криком качались на ней, подражая Тарзану. Раз папа, одевшись для выезда в Москву, решил тоже покататься, но, не рассчитав, бухнулся в речку. Пришлось сушить документы и костюм.
Еще помню отца в трусах, бегающего с мальчишками по полю за мячом. Мне тогда это казалось совершенно естественным: у всех папы играют в футбол и мой играет. А ведь ему было уже за пятьдесят. В общей сложности мы прожили в Свистухе пятнадцать лет. Недавно я побывала в тех местах, нашу половину домика до сих пор называют «чирковской».
В 1952 году с улицы Чкалова мы переехали в высотку у Красных Ворот. В гости часто приходил Свердлин с женой Шурой. Александра Яковлевна Москалева, работавшая вместе с мужем в Театре Маяковского, была очень остроумной. Помню, сама Раневская потерпела поражение в соперничестве с ней. Они случайно встретились у нас. Александра Яковлевна без устали рассказывала смешные истории, и внимание гостей было приковано к ней. Фаина Георгиевна становилась все мрачнее и мрачнее, а потом засобиралась домой. Фуфа (так называли Раневскую у нас в семье) как человек самолюбивый приревновала к чужому успеху. Наутро часов в восемь раздался звонок. Родители так рано никогда не просыпались. Папа спросонья бежит к телефону, а там — взволнованная Фаина Георгиевна: «Боречка, эта Шурка вас вчера опила, объела!»
«Что-то грустный голос у Фуфы», — сказал отец, повесив трубку. И уже вечером Раневская сидит у нас за столом, пьет чай и возмущается, что какой-то критик обозвал ее «опытной актрисой». Понемногу отходит. И потом до двух часов ночи — байки, воспоминания, рассказы. Утром снова звонок, но голос уже бодрый: «Боря, ваш дом как лекарство. Спасибо!»
Но если не считать случая с женой Свердлина, каждый раз, когда появлялась Раневская, начинался шумный праздник. Она всегда была в центре внимания, а вокруг все смеялись. Но вдруг в какой-то момент Фуфа вставала и отходила к окну. И мне казалось, что на самом деле ей не так уж и весело. А может, она плохо себя чувствовала? Но Раневская возвращалась к столу, опять сыпались шутки и раздавался общий хохот. Теперь я думаю, что она как человек гордый за юмором скрывала свое внутреннее одиночество.
Фаина Георгиевна называла меня подружкой. Маленькая девочка и она, пожилая дама, общались на равных. Я росла среди взрослых и, по-видимому, от этого была спокойной и не по возрасту серьезной, вдобавок умела слушать. Со мной не надо было притворяться, Раневская эти качества ценила.
Фаина Георгиевна не любила никакого соперничества и довольно жестоко его подавляла. В спектакле «Деревья умирают стоя» ее партнер в сцене на двоих очень хорошо произносил монолог, зал ему всегда аплодировал. И вот однажды он начинает говорить, стоя перед Раневской на коленях, а та вдруг берет его голову и — раз! — себе в живот, чтобы слов не было слышно.
Спустя годы, когда я уже сама играла в театре, мы заезжали к ней на Котельники с актером Привальцевым. Раневская ждала нас и дверь квартиры не закрывала. Заходим — тишина.
— Фаина Георгиевна, вы где?
— Я умираю... — раздается тихий голос из спальни.
И вот мизансцена: она лежит на кровати, укрывшись с головой. Но не успеваем мы испугаться, как из-под пледа показывается хитрый глаз и вслед за тем звучит реплика: «Сегодня капризничать не буду!» Ей нравилось, когда о ней заботились, с ней носились...
Порой Раневская приезжала к нам на дачу на целый день. Там, на природе, казалась спокойнее и домашнее. Она была очень уютной пожилой дамой. Когда уезжала, родители непременно до нее дозванивались, чтобы узнать, как добралась. Повесив трубку, отец говорил: «Ну, Фуфа сегодня была в ударе!» Раневская писала родителям письма, неизменно передавая привет своей подружке.
Кого только не было у нас в доме, каких только поводов не находилось, чтобы собраться! Помню, папа привез из Каира громадную корзину свежих манго и тут же принялся всех обзванивать и приглашать в гости на экзотическое угощение.
Однажды в дверь позвонил незнакомый человек: «Я с отсидки. Одеть есть чего?» Ему вынесли какую-то одежду. Потом он объявился через год и еще через год. Мы уже ждали, когда снова освободится. Рецидивист успокоил родителей, что наш адрес ТАМ никому не дает: мол, не бойтесь, других ходоков с зоны у вас не будет.
Разные гости, разные темы. Приходил Галич — звучали бардовские песни, Трауберг — затевались серьезные разговоры. Но это всегда было интересное общение, без мелкотемья.
Кстати, рассказывали, что я чуть не устроила Галичу «десятый инфаркт». Насчет десятого его жена Нюша, конечно, преувеличила. В тот год Галичи жили на даче у Ксении Марининой, и меня с Лелей туда отправили. В первый день говорю ей: «Совок, мак, гуля». «Мак» — это мой алый берет для прогулки, а «гуля» — гулять. Александр Аркадьевич лежал на раскладушке в саду. Получилось так, что я нарезала круги вокруг Галича, причем по делу: лепила из песка куличики. Вдруг он меня окликнул:
— Бубк, рассказала бы сказку, что ли.
Я отвлеклась от важного занятия и серьезно спросила:
— Свою?
— А у тебя есть свои? Давай.
Он явно заинтересовался: какие могут быть у четырехлетнего ребенка сказки?
— Короткая. Зайчик пошел в лес, написал, утонул.
Галич хохотал так, что все сбежались.
— Более лаконичной трагедии я не слышал! — сказал он и потребовал валерьянки.
Александр Аркадьевич был сценаристом картины «Верные друзья». В 1954 году ее посмотрело сорок миллионов зрителей. Отец, Меркурьев и Борисов составили идеальное трио, их песня «Плыла, качалась лодочка» стала знаменитой на всю страну. Они были очень хорошими друзьями не только на киноэкране, но и в реальной жизни. «Ленинградцы», как называли их мы, москвичи, часто у нас бывали. С Василием Васильевичем папа познакомился еще в институте. Они играли вместе в фильме «Глинка», отец — самого композитора, а Меркурьев — его дворового мужика. Дяде Васе было очень трудно одному тянуть свою громадную семью, он много работал, в столицу наведывался редко, зато когда приезжал, папа непременно звонил ему в гостиницу: «Василий Васильевич, до отхода «Красной стрелы» еще есть время, заезжайте к нам!» Но ближе отец был все-таки с Борисовым. С дядей Сашей его связывали очень теплые отношения целых двадцать пять лет, папа его называл «друг мой задушевный».
Оба любили петь под гитару. Отец настраивал ее, тихонько перебирая струны, и сразу же преображался: у него с инструментом был свой разговор. Под несложный аккомпанемент напевал что-то очень задушевное или, наоборот, озорное. Гитара стояла в кабинете и всегда меня влекла. Идешь мимо — непременно потрогаешь...
Приезжая в столицу, дядя Саша обычно останавливался в «Ленинградке» и тут же звонил: «Я в Москве». У нас он тоже любил посидеть с инструментом в руках, что-то мурлыча себе под нос и не выпуская беломорину изо рта. Потом начинал петь, и все затихали. Голос у него был ясный, сильный. Борисов любил старые романсы, в которые вкладывал столько страсти и сердечности!
Старел дядя Саша красиво, был таким теплым и трогательным. Сидел за столом, на все улыбался и кивал: «Говорите-говорите. Я все равно ничего не слышу». Он со своей женой Ольгой Бибиновой лет пятьдесят прожил. Мы к ней приезжали после смерти папы и дяди Саши, а ушли они один за другим: Борисов умер девятнадцатого мая, а отец — двадцать восьмого. Будучи уже пожилой дамой, Ольга Николаевна была фантастически красива: белые волосы и черные брови.
В «Верных друзьях», между прочим, родители снялись вместе. Мама сыграла там молодого врача. Родители, работая в одном театре, часто уезжали с гастролями или на съемки. Но я не переживала — со мной была моя любимая Леля.
В детстве я была страшно худой. Есть фотография, где мне лет шесть. Ощущение, что ребенка взяли из Освенцима. И это при том, что Леля изумительно готовила. Однажды в Москву приехала делегация французских киношников, надо было их водить по семьям, показывать, как живут советские коллеги. Позвонили из Союза кинематографистов: «Борис Петрович, вам жребий выпал». Отец растерянно оглянулся на Лелю:
— Что делать будем?
Та сказала:
— Значит, так! — и стала составлять меню.
Испекла дивные пирожки с пальчик величиной с разными начинками и сварила раковый суп. Гости после застолья поинтересовались у родителей: «У вас повар из Франции?»
Один раз мы были с родителями в отпуске на море. Средства, оставшиеся на обратную дорогу, они рассчитали под копеечку. Но нежный ребенок в поезде вдруг каждые пять минут начал заявлять:
— Хочу есть!
А денег-то нет! Родители бледнели и предлагали:
— Дыньку хочешь? Может, яблоко?
— Нет. Хочу суп! — я просила то, что в меня и силой никогда впихнуть не могли.
На вокзале нас встречали дедушка с Лелей. С воплями бросилась ей на шею: «Лелечка, как я хочу есть!» Та высказала папе с мамой все, что про них думает. Утром вскочила чуть свет, напекла мне пирожков и кулебяк, но я встала и затянула привычное: «Не хочу-у-у-у-у...» «Ну что, Лидия Ивановна, получили?» — засмеялись родители.
У меня было счастливое детство. Случались ли споры по поводу моего воспитания? Думаю, что нет. И основная заслуга в этом папы. Однако всегда добрый и умный, он выходил из себя, когда дело касалось моего обучения чтению. Сам он с юности увлекался коллекционированием старинных книг — у нас в семье все деньги уходили на букинистические издания. Отец мог принести альбом Левитана и сказать маме: «Вот моя озвучка!»
Чаще всего наши занятия чтением кончались моими слезами и его стоном: «Боже, она тупая! Для кого я собирал библиотеку?!» В такие моменты вмешивалась мама. Разводила нас по разным углам, тихонько беседовала с каждым, и через некоторое время я взбиралась к папе на колени и мы одновременно вздыхали. Каждый горевал о своем: я — о загубленных часах, которые можно было потратить на игры, а он — о напрасных попытках прибавить мне хоть сколько-нибудь интеллекта.
Отец никогда не повышал голоса, ну, кроме двух-трех раз. Один из них запомнила на всю жизнь. Когда мне исполнилось одиннадцать, умерла Леля. И меня, чтобы немного развеялась, отправили с тетей в Ленинград.
Некоторое время спустя стало известно, что папа приезжает на день на «Ленфильм» и надо встретить его на вокзале. Мы с тетей боялись опоздать, поэтому пришли задолго до прибытия «Красной стрелы». Сидим в зале ожидания, вдруг слышим шум: все встают и поворачиваются в сторону дверей, в которых появился отец. Он растерянно оглянулся, чтобы пропустить тех, кого так торжественно приветствует народ. Но кто-то сказал:
— Борис Петрович! Это мы вас увидели.
Папа совсем смутился, покраснел и забормотал:
— Спасибо! Спасибо!
Схватив меня в охапку, он быстро пошел к выходу, где его ждал ленфильмовский газик. Но толпа с возгласами «Борис Чирков! Это же он, смотрите!» и там его настигла. Все просили автографы. А я громко объявила:
— Это мой папа!
Побелев от гнева, отец встряхнул меня за плечи и страшным голосом сказал:
— Не смей! Никогда, слышишь?
Целый день со мной не разговаривал. Урок на всю жизнь...
Кинодраматург Галина Шергова рассказывала один случай. Мы отдыхали вместе семьями на море. Папа пошел купаться в шторм. Вдруг кто-то рядом закричал: «Помогите, помогите!» Все бросились на выручку. А в это время отец неподалеку тоже стал тонуть. Но он молчал. К счастью, мимо проплывал спасатель, который помог ему. Потом папу спросили:
— Борис Петрович, а вы-то что не кричали?
— Да неудобно как-то...
Его скромность была не напускная. Он принципиально в метро никогда не садился — ведь рядом стоят женщины. Для него было естественным войти в лифт и снять шляпу, если там ехала дама, стоя слушать молодого человека, подать ученице пальто и не позволить себе грубостью ответить на грубость. Он был интеллигентом в первом поколении.
Городок, где отец вырос, находился неподалеку от Вятки, название его происходило от «ноля» — Нолинск. Там даже железной дороги не было. В один из дней в реальное училище пришли из общества трезвости, где играли агитационные спектакли, и спросили:
— Кто лучше всех подсказывает?
— Чирков!
И его сделали суфлером. Но папа так увлекся, что на первом же представлении вылез из будки наполовину и сам стал подыгрывать. Юные актеры выступали по всей губернии — грузили на сани два мешка пельменей и отправлялись на «гастроли». Полтора-два года это продолжалось.
Осенью 1921 года целая компания нолинских парней поступила в Петроградский политех. Но отцу не суждено было стать инженером, его судьбу решили друзья, твердо заявившие: «Пойдешь в Институт сценического искусства!» И как это ни удивительно, простого курносого паренька, несмотря на огромный конкурс, приняли.
Чтобы побороть вятский северный говор, он стал покупать на барахолке книги и громко читать их вслух. Именно тогда и увлекся коллекционированием. В театральном институте папа учился в мастерской Сергея Эрнестовича Радлова. Студенты жили бедно, голодно, подрабатывали кто чем мог. Отец по ночам разгружал вагоны и даже был ассенизатором. Потом несколько лет прослужил в ТЮЗе, кого только не переиграл: и Иванушку-дурачка, и Санчо Пансу, и Тиля. Ему казалось, что он уже все знает о профессии, даже однажды написал письмо Станиславскому, где всерьез доказывал Константину Сергеевичу, что все в театре устарело.
А потом в жизни папы появилось кино. Но увидев себя на экране в фильме «Одна», он чуть не умер со стыда и пулей вылетел из зала. После главной роли в трилогии о Максиме отец сразу стал знаменитым, персонаж, как теперь говорят, культовым, а песенка «Крутится, вертится шар голубой» — визитной карточкой Чиркова. Когда во время войны выпускали киносборники, в них обязательно включали эту песню. В честь Максима был даже назван кинотеатр в Ленинграде — между прочим, единственный такой случай в Европе. Папу пригласили на открытие.
Смешно, но будучи в Париже, отец прокололся. Идет по улице, вдруг слышит, как люди вокруг говорят: «Максим, Максим». Он был поражен: неужели слава догнала его и во Франции? А оказалось, парижане торопились в ресторан Maxim’s, мимо которого как раз и проходил советский актер!
В 1951 году папа возвращался из Польши. В вагоне поезда было немало солдат и офицеров-отпускников из советского зарубежного контингента, которые ехали домой. Отец закрылся в купе, лег на верхнюю полку и заснул. Разбудил его деликатный, но настойчивый стук в дверь. «Здравия желаю! — весело сказал военный с бутылкой в руке. — Товарищ Максим! Извините, но вот такая просьба... За встречу! Вы уж не отказывайтесь, пожалуйста!» Выпили со старшиной, потом долго трясли друг другу руки. Не успел тот выйти, как на пороге возник молодой лейтенант с чубчиком на лбу. «Разрешите?» — спросил он и поставил на столик бутылку шампанского. Когда папа провожал гостя и, качнувшись, выглянул из купе, то обомлел — вдоль длинного коридора стояла очередь служивых с бутылками в руках. Все хотели выпить с любимым актером, и он не смог противостоять этому войску. Как отказать? Люди-то шли с открытым сердцем. А поскольку содержимое бутылок было разным, результат не заставил себя ждать. До дому отец добрался с трудом...
В то лето папа жил со мной на даче. Я целыми днями носилась с ребятами, изредка забегая в дом удостовериться, что он никуда не уехал. И вот вечером стремительно влетаю, а отец меня не заметил. Я увидела его совсем другим: немолодой, беззащитный, одинокий человек сидел на диване, перебирая струны гитары. Тут он повернулся в мою сторону, молча прижал к себе, и мы долго так сидели покачиваясь. Что-то сжалось внутри, от любви даже говорить не могла. Вот тогда я, пожалуй, поняла его больше, чем за все прежние годы.
О том, что отец ослеп на один глаз, мы долго не знали: он все свои болячки скрывал до последнего. Но раз мама с папой сидели на пляже. Слева от него сумка упала набок.
— Боренька, подними.
— Что?
— Ты что, не заметил? Сумка упала.
— А я этим глазом не вижу... Давно.
Мама целый вечер ходила по комнате с повязкой на лице, пыталась представить, каково ему приходится.
А потом мы разъехались по больницам: отец на свою страшную операцию — удаление глаза, а я со сложным, в нескольких местах переломом ноги. Покалечилась, бегая на даче. От папы скрывали, что я лежу на соседней улице. Мы писали друг другу бодрые письма, тетя возила их из больницы в больницу через... Свистуху, где ставили почтовый штемпель.
Глаз удалить оказалось быстрее, чем срастить кости, и папа первым пришел меня навестить. Он больше переживал за дочку, чем за себя.
Мы знали историю, случившуюся с диктором телевидения Ниной Кондратовой, которой бык повредил глаз. Ей сделали искусственный, и она продолжала вести передачи, однако те, кто знал о ее беде, видели изъян. Отец боялся того же, но ему искусственный глаз сделали очень хорошо. Поначалу он страшно стеснялся перед мамой и когда надо было совершать необходимые манипуляции, запирался в ванной. А мама шуткой снимала неловкость: «Зубки вынул, ушки отвинтил, глазик в стакан положил?» И это помогло перешагнуть психологический барьер. Мама писала на киностудии руководству, просила, чтобы мужа приглашали работать. Гарин, например, который тоже потерял глаз, заперся от всех со своей бедой, и карьера его закончилась. А папа продолжал играть в театре и сниматься...
Кроме того, у него было полтора десятка разных общественных нагрузок и только две из них — оплачиваемые. Он объездил весь мир и подробно изложил свои впечатления, написав множество статей и книг. Но ни в одной из них нет ни строчки обо мне и маме, потому что это было его, личное. Только об искусстве, профессии, о странах, людях.
Отец скрывал, что ему часто нездоровилось. Никаких разговоров на тему, мол, «я уйду раньше, как же вы будете без меня» не было. Но после больниц, куда его укладывали из-за инфарктов, такие настроения витали в воздухе.
Они с мамой работали в Театре имени Гоголя, а актеры академических театров получали зарплаты побольше. Предположим, у народного артиста СССР Жарова в Академическом Малом было четыреста рублей, а у такого же народного артиста СССР Чиркова в обычном Театре имени Гоголя — двести. Отцу было около семидесяти, когда мама на него насела: «Пойди к министру, объясни ситуацию. Или я сама позвоню Фурцевой». Он скрепя сердце согласился, но это был поход с нитроглицерином. Папа записался на прием, ждать очереди надо было неделю. Но уже на другой день позвонила секретарь:
— Борис Петрович, а завтра вы не можете?
— Я хотел как все...
— Понятно. Приходите, пожалуйста, завтра.
В кабинете у Фурцевой он очень долго мялся:
— Екатерина Алексеевна, э-э-э, я, вы знаете, работаю в Театре Гоголя...
— Ну в чем, собственно, дело, Борис Петрович?
— Я — народный артист...
— Знаю, я в курсе. Так в чем проблема?
В конце концов он еле выдавил из себя просьбу о повышении зарплаты. Фурцева схватилась за голову:
— Борис Петрович, вас надо выставлять в музее как экспонат!
И на следующий день в театре вывесили приказ о новом окладе народного артиста СССР Чиркова. Для него это был подвиг, и пошел он на него только под давлением жены. А ведь в свое время даже от пенсии отказался: «Я же работаю, как я могу ее получать?» В этом не было позерства. Мне кажется, все папино поколение было совсем другим. Они искренне верили в коммунистические идеалы.
Он вступил в партию во время войны. С коллегами по театру просился на фронт, но их сразу же отправили в Алма-Ату снимать боевые киносборники: «Какие еще из вас солдаты — бог знает, но люди вы известные и ваши роли для фронта гораздо важнее, чем винтовка». И действительно, Максиму писали письма со всего Союза. О нем рассказывали легенды, что он якобы был комиссаром полка в Сталинграде и на Курской дуге. А бывшая заключенная концлагеря в Польше вспоминала, как узники поддерживали друг друга слухами, что в их лагере русский большевик Максим сколачивает отряд Сопротивления...
Однажды мои родители присутствовали на приеме в Кремле у Хрущева. Там была и жена Молотова Полина Жемчужина, которая только что вышла из заключения. Большевичка с партийным стажем с 1918 года была арестована по приказу Сталина и три с лишним года провела в ссылке. На банкете она и родители сидели на разных концах огромного стола. Жемчужина заметила маму и передала через официанта просьбу, чтобы та к ней подошла. А мама в это время разговаривала с пожилой парой и не могла сразу прервать разговор. Когда она наконец оказалась возле Полины Семеновны, та резко заметила:
— Приходить надо тогда, когда вас зовут!
На что услышала ответ:
— А я не ваша домработница. Когда смогла, тогда и пришла.
После чего папе было сказано, что ему можно бывать в гостях у Молотова, но только одному. На что отец немедленно отреагировал: «Я один не хожу».
Он был родственником Вячеслава Михайловича — его внучатым племянником. Как говорится, седьмая вода на киселе. Оба из Вятки, но никогда особо не общались.
В 1938 году, когда папа еще жил в Ленинграде, он после концерта возвращался из Москвы домой. На перроне собралась светская публика, провожали элитную «Красную стрелу». Вдруг шум стал стихать: от головы состава в сторону папиного вагона шли три товарища в кожанках. Отец услышал, как они спрашивают у проводника, в каком вагоне едет товарищ Чирков. Вначале возникло желание убежать, но разве это спасет? Он вышел вперед и сказал:
— Это я.
Их лица не предвещали ничего хорошего:
— Вам придется проехать с нами.
— Но у меня вещи в вагоне!
— Не беспокойтесь. Мы их заберем.
По дороге ему показалось, что везут на Лубянку. Однако машина свернула и въехала в Спасские ворота. Затем вся процессия вошла в один из подъездов дома правительства, и через несколько минут папа оказался в кабинете председателя Совнаркома Вячеслава Молотова. Тот шагнул к гостю: «Нехорошо, Борис Петрович, были в Москве и даже не попытались встретиться со своим родственником!»
Они посидели, поговорили, на этом и расстались. Никакого высокого покровительства папа не знал. Зато разнесся слух, что Чиркова арестовали. И когда он вернулся в Ленинград, от него стали шарахаться: на глазах у всех человека вроде забрали, а он вдруг живой и невредимый появляется. Что-то здесь не так...
Я училась в одном классе с Ларисой, внучкой Молотова. Была у них дома на улице Грановского, в потрясающей квартире. Совершенно обалдела от того, что в двух сортирах на полу лежали настоящие шкуры с лапами. Квартира самого наркома была на той же площадке, что и у его дочери, зашли к ним. Жемчужина так долго меня разглядывала, что стало не по себе. Она казалась очень властной. Наконец я не выдержала и спросила:
— Можно я пойду?
А Полина Семеновна ответила:
— Вся в мать!
Помню, как Лариса пришла ко мне, когда дедушку сняли, рыдала на плече. Почему она выбрала для этого именно меня, не знаю. Мы с ней не были особенно близки.
Однажды вечером услышала родительский разговор о себе: «Она же гуманитарий». Я за это ухватилась и забила на точные науки. Мне нравились география и история, об артистической карьере и не мечтала, наслушавшись дома разных разговоров. Легенды театра (теперь об этом можно так говорить) все время сомневались в себе: «Роль не получилась. Может, надо уходить из профессии? Не имею права...»
Я писала рассказики, папа решил, что «владею пером», и стал мечтать о дочке-журналистке. Он показывал что-то Шерговой, та нашла, что у меня хороший слог. После школы я сначала поступила на театроведческий, мы учились на одном курсе с Мишей Швыдким, но после трех лет сбежала. Пока родители были на гастролях, поступила на актерский факультет ГИТИСа. На нашем курсе все были гении, лишь я одна портила картину, такая зажатая и неуверенная, что просто беда. Но главное — на мои плечи тяжелым грузом легла борьба с известной фамилией.
Отец очень огорчился, узнав, что я пошла учиться на актрису, но не сказал ни слова. До третьего курса не звала его на наши студенческие спектакли, да и он не выказывал такого желания. Оба боялись! «Если увижу — что-то не так, я твои документы заберу», — предупредил он как-то.
И вот в ЦДРИ с Мишей Филипповым и Стасом Садальским показываю отрывок из пьесы Штейна «Океан». Мы с Мишей стоим спиной к залу, а Стас — лицом. Вдруг он шепчет: «Борис Петрович здесь». Все-таки решился! Так с ребятами волновались, что очнулись, лишь когда занавес закрылся. Папа пришел за кулисы, обнял и сказал: «Мне за тебя не стыдно!» И дело пошло, роли стали получаться...
Мы с отцом начали работать в одном театре и даже были заняты вместе в спектакле по пьесе Сухово-Кобылина. Я играла его дочку Лидочку. Как-то решила попросить папу выйти на сцену чуть позже — мне нужно было сказать слова и выдержать четверть паузы. Но помощник режиссера остановил: «Мила, лучше ничего ему не говори. Он стоит за кулисами, про себя считает секунды, волнуется: «Я попал?» Партнером отец был замечательным, никогда не тянул одеяло на себя и при этом так входил в образ, что на сцене находился не Борис Петрович Чирков, а Муромский или Белокопытин. Лишь иногда глаза блеснут по-домашнему: мол, давай, дочка, — и тут же снова передо мной не родной человек, а коллега. В постановке «Пока арба не перевернулась» моя героиня обращается к нему со словами, которые я до сих пор повторяю: «Всю жизнь буду благодарить тебя, отец!» А в телеспектакле «Машенька» встретилась вся наша семья: к нам присоединилась мама. Я играла папину внучку...
Помню, в гости пришел Николай Черкасов. Как потом сказал отец, «какой-то перевернутый». Оказывается, из «Александринки» уволили его жену. Черкасов просил за нее, но напрасно. «Если так, я тоже ухожу!» — в запале легендарный артист написал заявление, и на его глазах бумагу тут же подмахнули. Николай Константинович с обидой говорил: «Боря, как же так? Неужели я уже ничего собой не представляю?!»
То, как несправедливо поступили с Черкасовым в театре, произвело на папу огромное впечатление. Может быть, именно поэтому он в последние годы мечтал сыграть «Уход Толстого из Ясной Поляны»...
В 1979-м отца пригласили преподавать во ВГИКе, и он согласился. Набрал по разнарядке узбекский курс, студенты стали бывать у нас дома. Оказалось очень интересно наблюдать за их занятиями. У меня тогда был непростой период в театре, и Ксения Маринина, видя, как маюсь, спросила: «Ну хорошо, а что ты хочешь?» Я мечтала о работе преподавателя: с юности представляла себе картину, как сижу за большим столом под абажуром, а вокруг много учеников, которые меня слушают — так, как слушает папу его курс. И когда отца не стало, решилась попробовать. С 1989 года я работаю в институте.
У папы было четыре инфаркта. Как ни странно, каждый раз он быстро восстанавливался. Но пятый оказался роковым... В тот день отец собирался в Кремль, где должно было состояться вручение Ленинских премий, председателем комитета по которым он был. А перед отъездом долго выбирал место, куда повесить чеканку, подаренную накануне. На ней был изображен витязь с бородой, в руках у него чаша с надписью «Во славу русского искусства. Борису Чиркову» и автограф автора. Юрий Дмитриевич Машин, директор завода «Хроматрон», передал ее отцу после спектакля «Птички», сказав, что чеканку сделал неизлечимо больной рабочий и для него Чирков — настоящий богатырь искусства.
В результате папа повесил ее в прихожей. Он остался доволен выбранным местом и выходя из квартиры, оглянулся и сказал: «Хорошо будет встречать!» Но витязь так и не встретил его. Отец домой больше не вернулся...
За ним заехала Рая Стручкова, машина попала в пробку. Всегда пунктуальный, папа очень волновался. А тут еще часовые у Спасских ворот пошутили: «Борис Петрович, вы впервые опаздываете». И он побежал по лестнице, потом по коридору. А в Свердловском зале прямо у сцены, на ступеньках, стал оседать, затем, вскрикнув, упал. Сорок минут ждали неотложку. Отец умер в реанимационной машине. Это случилось двадцать восьмого мая 1982 года в 14 часов 30 минут.
Потом «наверху» долго решали, где будут хоронить Чиркова. Наконец нам позвонили и сказали, что на Новодевичьем...
Зимой 1979 года после очередного инфаркта папе прописали обязательные прогулки перед сном. И тут мамина подруга предложила: «А давайте я подарю вам щенка. С ним надо выходить на ночь». На том и порешили. Увидев торчащую из маминого пальто головенку, отец охнул. Он тогда отращивал усы, и щенок ткнулся в них мордочкой как во что-то родное, шерстяное, и сразу же перестал скулить — признал хозяина. Они никогда не разлучались: папа пишет в кабинете, а Антон — так его назвали — лежит внизу под столом, папа идет гулять, пес рядом. Когда отца не стало, Антон очень долго не заходил в кабинет, при малейшем звуке бросался в прихожую. Ждал...
А через два месяца после смерти отца ночью в квартире вдруг прозвучало что-то похожее на крик со стоном. Мы не сразу поняли, в чем дело. Утром увидели, что вырвало деку из любимой папиной гитары...
Как сложилась моя дальнейшая жизнь? Я замужем. Наша история очень похожа на родительскую. Мы тоже познакомились у друзей и, как и они, решили пожениться уже через два-три свидания. Николай Васильев был физиком-лазерщиком, далеким от театрального мира. Тогда актуальной была тема «лириков и физиков», вот мы и получились «модной» парой. Муж первое время совершенно не воспринимал мою среду. Помню, как встречал меня после спектакля у Театра Гоголя. У служебного входа стояла группа актеров, о чем-то жарко спорили. Когда я вышла, Коля удивленно у меня спросил: «Они все что, ненормальные? Всерьез обсуждают летающие тарелки!» Но потом постепенно влюбился в мою профессию. И ради более стабильного заработка даже сменил место работы, чтобы я могла заниматься своим любимым делом — играть на сцене. Наш сын — тоже поздний ребенок. В роддоме, когда он появился на свет, у меня неожиданно вырвалось: «Максим». Муж не возражал.
Маленький Максим снялся в двух фильмах, два раза «выходил» на сцену, потеряв меня за кулисами. В одиннадцать лет твердо сказал, что в актерстве он сделал все! Но окончив школу, не смог определиться с профессией, и я ему посоветовала пойти на подготовительные курсы во ВГИК. Сын стал кинооператором, у него есть серьезные работы.
Я чувствую себя и слабой, и любимой под защитой своих двух мужчин. Так же, как раньше мы с мамой чувствовали себя под защитой папы. «Крутится, вертится шар голубой...»
Статьи по теме:
Свежие комментарии