Гоголь не слишком расстроился: у него на примете было несколько вариантов, как построить карьеру в столице. По мнению Николая, ему подошел бы пост министра юстиции. Или можно пойти в портные.
Дом Александры Ивановны Васильчиковой погрузился в траур по случаю кончины ее ближайшей родственницы. Неутешная хозяйка почти не принимала, но для Гоголя — тогда двадцатидвухлетнего начинающего литератора, подрабатывавшего у Васильчиковых учителем одного из сыновей, решили сделать исключение. Все-таки свой человек, да и Александра Ивановна всегда была расположена к этому одаренному чудаку.
Николай Васильевич вошел к ней с самым печальным выражением на лице, повел приличный случаю разговор о бренности всего сущего. Стал, в частности, рассказывать трагическую историю об одном малороссийском помещике, у которого умирал единственный обожаемый сын. Васильчикова слушала, в драматические моменты ахая и охая, а дети, прильнувшие к ней, смотрели на рассказчика во все глазенки. Наконец Гоголь дошел до описания сцены, когда старик-помещик, дежуривший у постели сына несколько суток, совершенно обессилел и прилег в соседней комнате отдохнуть. Едва заснул — вошел лакей с сообщением, что мальчик умер.
— Ах, боже мой! Ну что же бедный отец? — спросила Васильчикова.
— Да что ж ему делать? — совершенно хладнокровно ответил Гоголь. — Старик растопырил руки, пожал плечами, покачал головой и свистнул: фью-фью.
Дети дружно рассмеялись. А Васильчикова страшно рассердилась и с тех пор видеть Гоголя не хотела.
Вот это его всегда отличало: то ли нежелание, то ли неумение поступать уместным и приличным образом. Взять хотя бы один из первых шагов, предпринятых Гоголем в Петербурге. Ранним утром он явился в дом директора Императорских театров князя Гагарина на Английской набережной. Накануне у Николая разболелся зуб, и по этому случаю его щека была обвязана черным шелковым платком. В остальном Гоголь принарядился согласно лучшим провинциальным представлениям о щегольстве: малиновые панталоны, жилет с изумрудной искрой, галстук цвета «бедра испуганной нимфы», светлый сюртук с талией чуть не под мышками и чудовищного размера буфами на плечах. Рыжеватые волосы (Гоголь вовсе не был брюнетом, в детстве скорее блондином, но с годами слегка потемнел) были тщательно уложены в хохолок.
Когда его наконец приняли, Николай объявил, что желает поступить на сцену.
— Ведь вы дворянин? — спросил князь. — Зачем вам театр? Могли бы служить...
— Я человек небогатый, служба вряд ли может обеспечить меня. К тому ж чувствую призвание к театру.
— На какое же амплуа думаете поступить?
— Полагаю, на драматические роли.
Князь с сомнением оглядел визитера. Больше всего его смутила манера Гоголя время от времени выпячивать нижнюю губу, касаясь ею кончика длинного, до странности подвижного носа. Но будучи человеком мягким и добросердечным, Гагарин отказывать не стал. И даже дал записочку к репертуарному инспектору Храповицкому — чем чрезвычайно ободрил и воодушевил просителя.
Вот только Храповицкий оказался куда менее деликатным. Узнав, что молодой человек столь необычной наружности желал бы получить роль Гамлета, драматически расхохотался и выписал официальный документ, что не нашел в господине Гоголе-Яновском (фамилия писателя, полученная при рождении) решительно никаких способностей ни к трагедии, ни даже к комедии, и что фигура его совершенно неприлична для сцены.
Гоголь не слишком расстроился: у него на примете было еще несколько вариантов, как построить карьеру в столице. К реальности, впрочем, они имели примерно такое же отношение. По мнению Николая, ему подошел бы пост министра юстиции. Или можно пойти в портные. «Я много знаю ремесел!» — утверждал молодой человек, будто бы это мыслимое дело для дворянина. Впрочем, шитьем он и впрямь с детства увлекался, сам кроил себе шейные платки и жилеты, а иной раз даже платья сестрам. История об этом умалчивает, но весьма вероятно, что сюртук с буфами, призванными скрыть слишком узкие плечи, Гоголь тоже сшил себе сам...
Что же касается карьеры собственно литературной — какое-то время этот вариант Николай не рассматривал. Был слишком напуган первым опытом. В двадцать лет, едва приехав в столицу, он вложил все выданные ему матушкой на первое время деньги в издание своей юношеской, еще в Нежинской гимназии сочиненной романтической поэмы из немецкой жизни — «Ганц Кюхельгартен». Поэма была неудачной, действительно совсем детской, да и поэзия — не его стихия. Но это бы еще полбеды, тем более что издал он ее под псевдонимом — В. Алов. Настоящая беда в том, что Гоголь сам написал предисловие. Неумение отличить реальность от фантазий в очередной раз сыграло с ним злую шутку: от лица вымышленных издателей Николай напел себе таких дифирамбов, что чертям тошно сделалось бы: «Мы гордимся тем, что по возможности споспешествовали свету ознакомиться с созданием юного таланта», и так далее и тому подобное. Журнальная критика с особенным удовольствием поиздевалась именно над предисловием.
Самоуверенность с него как ветром сдуло. Несчастный впал в настоящую панику и бегал по книжным лавкам, пока не скупил все шестьсот экземпляров злосчастной поэмы. На это требовалось немало денег, но тут Николаю повезло — матушка прислала тысячу четыреста пятьдесят рублей для уплаты в Опекунский совет годовых процентов за давно заложенное родовое имение Васильевку. Объясняться с родительницей было некогда — предстояло действовать. Три дня горе-поэт топил книжками печь в съемной квартире, совершая таким образом свое первое, но далеко не последнее в жизни «литературное аутодафе». А после того как с «Ганцем» покончил, сбежал из Петербурга.
Дикий ужас, что псевдоним не поможет, что его авторство как-то откроется, гнал Гоголя как можно дальше от России. Денег хватило до пряничного Любека. Там Николай наконец опомнился и задумался о том, как теперь объясняться с матушкой за растрату. Наспех придумал версию, которая, по его мнению, могла бы разжалобить мадам Гоголь-Яновскую. Изложил ее в письме красноречивыми намеками: «Дражайшая маминька! Нет, это не любовь была. <...> В порыве бешенства и ужаснейших душевных терзаний я жаждал... упиться одним только взглядом. <...> Но, ради бога, не спрашивайте ее имени. Она слишком высока, высока». Впрочем, его нервы были еще сильно не в порядке, так что уже на другой день о своей псевдолюбви к высокородной даме Николай начисто забыл и выдал новую, на сей раз медицинскую версию: мол, уехал в Любек лечиться водами от загадочной сыпи на лице и руках. Сопоставив две эти версии, мать, конечно, решила, что Николай заразился нехорошей болезнью. То есть вышло даже хуже, чем если бы рассказал правду. Впрочем, он не слишком высоко оценивал интеллект Марии Ивановны — при всем внешнем сыновнем почтении. И правду матери вообще сообщал редко, ее фантастическому характеру она плохо подходила. Недаром через несколько лет, когда Гоголь стал известным писателем, мать так и не смогла взять в толк, чем именно он прославился, и рассказывала всякому встречному, что сын изобрел пароход, телеграф и железную дорогу.
Надо признаться, и супруг Марии Ивановны был ей под стать... Сама история знакомства родителей Николая поразительна. Василий Афанасьевич Гоголь-Яновский, будучи четырнадцати лет от роду, увидел как-то раз во сне новорожденного младенца женского полу. Проснувшись, юноша решил: это неспроста и приснившаяся девочка — его суженая. Прошло более полугода, но свой сон Василий не забыл и в гостях у соседей, помещиков Косяровских, каким-то образом узнал ту новорожденную в семимесячной хозяйской дочери Маше. С тех пор постоянно приезжал к Косяровским, играл с маленькой Машей в куклы и воспитывал ее на свой лад (многие потом отмечали, что оба супруга были в равной степени подвержены суевериям, умели видеть предзнаменования в самых обыденных явлениях, а черта боялись и поминали гораздо чаще, чем Бога). И вот едва Маше исполнилось четырнадцать, Василий Афанасьевич стал требовать свадьбы. Несмотря на молодость невесты, ее за него отдали. После чего Мария Ивановна, явно слишком рано вступившая во взрослую жизнь, одного за другим рожала мертвых младенцев. Николай, появившийся на свет весной 1809 года, был первым из ее детей, кто выжил.
Дом Гоголей в родовом поместье Васильевка близ села Диканька был невелик, но все-таки имел портик с восемью колоннами. В погребе хранились сало, квашеная капуста и домашние наливки, собственноручно изготавливаемые Марией Ивановной. Из литературы в доме имелся только роман Хераскова «Кадм и Гармония» и коленкоровая тетрадь, куда родительница писателя заносила мудрости на все случаи жизни. Например: «Если в трубе загорелась сажа, надобно бросить через верхнее отверстие вниз гуся, который, погибая, собьет пламя крыльями».
Искусство у Гоголей было представлено портретами Екатерины Великой, князя Потемкина и графа Зубова, а также английскими гравюрами и отечественными литографиями со сценками из казачьей жизни. Самих-то казаков в этих местах уже давно днем с огнем было не сыскать, они остались в минувшем ХVIII столетии. Век XIX превратил Васильевку в обычное провинциальное поместье, каких тысячи по всей Российской империи: с претензией на английский парк, гротом, который назывался «Храм уединения», и с живописным, подернутым тиной прудом. С этим водоемом у юного Гоголя были связаны мучительные воспоминания.
Как-то ночью он, еще совсем маленьким мальчиком лет, может, восьми, не мог заснуть и спустился в гостиную. Услышал скрип открываемой двери, вздрогнул, оглянулся — в комнату крадучись просачивалась тощая облезлая кошка. Как на грех, еще и черная.
«Никогда не забуду, как она шла потягиваясь и мягкие лапы слабо постукивали о половицы когтями, а зеленые глаза искрились недобрым светом», — позже рассказывал Гоголь. Он, столько раз слышавший о черте, решил: да вот же он, нечистый! Вертлявый, юркий, черный, страшный...
Тут кошка на свою беду еще и противно, утробно мяукнула, и мальчик, преодолевая тошноту отвращения, принялся ее ловить. А изловив, потащил к пруду и утопил. Легче от этого, правда, не стало. Теперь Николеньке почудилось, что это был не черт, а человек. Утро он встретил на полу гостиной совершенно больным, в истерике и слезах. Пытался объяснить отцу, как обстояло дело. Но Василий Афанасьевич только выпорол его самым жестоким образом.
Особенной душевной теплоты между Николенькой и родителями не было (что не помешало ему, когда отца не стало, великодушно отказаться от наследства в пользу матери и сестер, а самому всю жизнь скитаться, не имея собственного угла).
С двенадцати лет он и не жил в родительском доме — с тех пор как его определили в гимназию в Нежине. Щуплый нервный мальчик, выглядевший младше своих лет, у него вечно текло из ушей (последствие перенесенной в раннем детстве золотухи) — таким он вступил в самостоятельную жизнь. В гимназии Гоголь учился весьма посредственно, по аттестации учителей был «туп, слаб, резов». Впрочем, в классе он пользовался славой большого весельчака. Надзирателем школяров был немец Зельднер — высокий, тощий, с очень длинными и худыми ногами почти без икр, да еще и нос его слишком выдавался вперед. По легенде, именно Николай сочинил на него эпиграмму:
...Морда поросяча,
Журавлини ножки;
Той же чортик, що в болоти,
Тилько приставь рожки!
Всем шутка очень понравилась, и бедного Зельднера просто затерроризировали, крича с задних рядов парт про «поросячью морду»... В другой раз остроумие Николеньки обратилось на красивого, но чрезвычайно робкого и мнительного юношу по фамилии Риттер. Гоголь подвел его к зеркалу и сказал: «Риттер, посмотри, у тебя не человечьи, а бычачьи глаза».
Парень бросился к своему лакею с вопросом, правда ли это, но слуга был заранее подговорен и подтвердил: «И впрямь, барин, так и есть!» Бедняга стал бегать по гимназии и опрашивать всех подряд. А насмешник Гоголь тем временем пустил слух, что Риттер рехнулся, ему кажется, что у него бычачьи глаза. Доложили директору, тот вызвал Риттера и первым делом услышал все ту же бессмыслицу. Дело кончилось психиатрическим отделением больницы, впрочем, через неделю пациента отпустили.
А вскоре туда же на целый месяц доставили и самого Николеньку. Он... взбесился: скрежетал зубами, пускал пену изо рта, падал на пол. Даже замахнулся стулом на врача, желавшего его осмотреть. Гимназисты не сомневались, что припадок Гоголь разыграл — ему нужно было освободиться на время от учебы, ведь он как раз тогда задумал свою поэму «Ганц Кюхельгартен». Пробовал заниматься сочинительством на уроках, но преподаватели больно били по рукам линейкой.
Изображать и играть роли Гоголь умел мастерски — многоопытный репертуарный инспектор Храповицкий все-таки ошибся, определив, что тот не имеет способностей даже к комедии. Способности были, да еще какие! Это признавали потом самые тонкие ценители, слушавшие авторское чтение «Женитьбы» или «Ревизора». А со сцены гимназического театра в Нежине юноша просто морил публику смехом. Особенно ему удавались комические старики и старухи. Кстати, привычку вытягивать губу так, чтобы она коснулась носа, Николай приобрел, именно репетируя роль старика в одной тогдашней постановке. Часами просиживал перед зеркалом, добиваясь нужного эффекта. Навык закрепился навсегда. И в Петербурге он Гоголю сильно мешал, особенно вначале...
В какой-то момент Николай твердо решил покончить с чудачествами и поступить на службу. Родственных связей хватило, чтобы устроиться, — конечно, не министром юстиции, но писцом в департамент уделов. И теперь, уткнувшись подбородком в жесткий стоячий воротничок вицмундира, Николай скрипел пером за копеечное жалованье. Он стал именно тем «кувшинным рылом», каких потом много раз изображал в повестях петербургского цикла. И только досадовал в письмах к матери, что взятки нынче «если и случаются, то слишком незначительны».
К счастью, как ни опасливо Николай с некоторых пор относился к литературе, потребность писать никуда не исчезла. Он все-таки сочинял, благо служба оставляла достаточно времени для этого. Свою тему Гоголь нащупал почти случайно. Просто в надежде на служебное повышение захотел прислужиться одному вельможе, собирателю старинного оружия, и попросил мать прислать ему что-нибудь запорожское, казацкое. Тут-то и обнаружилось, как ценится в холодной Северной столице малороссийская яркая экзотика...
И вот наконец Николай решился повторить попытку и представить свои сочинения на суд публики. Едва его «Вечера на хуторе близ Диканьки» увидели свет, судьба Гоголя переменилась. Повести оказались бесспорно очень талантливы, и публика мгновенно была покорена. Хотя находились и критики, упрекавшие автора за несоответствие реалиям: мол, казаки не играют на бандурах, а браки не заключаются на ярмарках. Высказывались даже подозрения, что Гоголь никогда не бывал на Украине. Просто то, что он описывал, относилось скорее к давнему прошлому, чем к настоящему миру его детства — барской усадьбе да гимназии с немцами-преподавателями. И даже село Диканька, где Гоголь не раз бывал, в реальности выглядело совсем не так экзотично, как в его повестях. Но не писать же о триумфальной арке, воздвигнутой в 1820 году в память о приезде императора Александра I, или о парадном дворце Кочубеев — творении архитектора Джакомо Кваренги! Этими главными достопримечательностями реальной Диканьки в Петербурге кого удивишь? На то и дано было Гоголю буйное воображение, чтобы заново измышлять реальность! Тут-то и пригодилось умение видеть фантастическое в бытовом, черта в кошке, поросячью морду в честном и постном немецком лице. Вечная путаница реальности с фантазией обернулась успехом! К слову, в новом кинопроекте «Гоголь», состоящем из четырех полнометражных фильмов, писатель и сам стал героем того мистического мира, который создал.
...С тех пор как автором «Вечеров на хуторе близ Диканьки» заинтересовались и стали куда-то приглашать, в письмах Гоголя матушке стали мелькать подробности, достойные Хлестакова: «Испанский посланник, большой чудак и погодопредвещатель, уверяет, что такой непостоянной и мерзкой зимы, как будет теперь, еще никогда не бывало».
Создавалось впечатление, что с испанским посланником он теперь на дружеской ноге, хотя Гоголь вряд ли когда-либо вообще его видел. Но он мог слышать разговоры о заезжем госте в доме той самой Васильчиковой, где до своего столь неудачного утешения служил учителем. Это Жуковский раздобыл начинающему литератору подработку. Николай пестовал молодого Васильчикова — идиота от рождения. Собственно все учение состояло в том, чтобы показывать картинки и объяснять: «Вот, Васенька, барашек — бе-е-е, а вот корова — му-у-у». Но зато это давало возможность бывать в великосветском доме Васильчиковых в Павловске и писать домой про испанского посланника.
Вскоре Гоголь нашел себе место получше — адъюнкт-профессора истории в столичном университете. Как такое могло случиться — загадка! Он ведь не имел никакого образования за исключением гимназии в Нежине. К первой лекции, впрочем, основательно подготовился, выписав из книг некоторые факты, поэтически их осмыслив и сочинив вдохновенное эссе «О характере истории Средних веков». Лекция имела большой успех и заканчивалась словами: «На первый раз я старался, господа, показать вам только главный характер истории Средних веков; в следующий же раз мы примемся за самые факты и должны будем вооружиться для этого анатомическим ножом».
С этим, увы, ничего не вышло. Препарировать анатомическим ножом Гоголю оказалось нечего — фактов не хватало. Иван Тургенев, в ту пору студент, вспоминал: «Мы все были убеждены (и едва ли мы ошибались), что он ничего не смыслит в истории». Кончилось же его преподавание все тем же старым добрым черным шелковым платком. Опасаясь разоблачения со стороны настоящих профессоров, Гоголь не решался в их присутствии принимать экзамены у подопечных и всякий раз, когда приходило время, заболевал флюсом и терял способность разговаривать. В конце концов пришлось подать в отставку, и с тех пор Гоголь никогда уже нигде не служил.
Интересно, что пока он оставался в университете, в письмах образованным знакомым неизменно именовал себя профессором, опуская прибавку «адъюнкт» (то есть помощник, ассистент). Зато где-нибудь в дороге, подальше от Петербурга, Николай Васильевич называл свою должность полностью. Безупречное чутье на слово подсказывало, что для неискушенного уха «адъюнкт» прозвучит примерно как «адъютант». И правда, таинственному адъюнкту не приходилось ни дожидаться лошадей у станционных смотрителей, ни платить в трактирах. В общем, чистый «Ревизор». И хотя общеизвестно, что сюжет пьесы Гоголю подарил Пушкин, вполне возможно, что Николай Васильевич и сам бы отлично справился...
В 1836 году случилась громкая премьера «Ревизора», чиновный Петербург был фраппирован, разночинный рукоплескал. Император Николай заметил: «Тут всем досталось, а больше всего мне». В его словах не сквозило осуждение, но Гоголь испугался и снова уехал за границу, на сей раз надолго. Поколесив по Европе, осел в Риме. Об Италии, живя там, почти не писал — сочинял «Мертвые души» о губернском городе N. Как когда-то в Петербурге писал о Диканьке и Миргороде. «Натурой» Гоголь по-прежнему интересовался куда меньше, чем плодами собственной фантазии.
А потом что-то разладилось. Скорее всего, болезнь сидела в нем с самого рождения, просто с годами начала прогрессировать. С некоторых пор из Италии от Гоголя знакомым стали приходить очень странные письма с поучениями и непрошеными инструкциями, как тем следует жить. Аксакову, к примеру, он настоятельно рекомендовал читать жития святых. «Друг мой! — попытался остановить Гоголя Сергей Тимофеевич. — Мне пятьдесят три года. Я читал Фому Кемпийского, когда вы еще не родились. И вдруг вы меня насильно, как мальчика, сажаете за эту книгу, да еще и в строго указанное время, после кофею». Бесполезно. Уже давал о себе знать недуг...
Николай Васильевич медленно умирал. Но никто не понимал, что с ним, собственно, происходит. «Моя геморроидальная болезнь вся обратилась на желудок, — еще раньше пытался объяснить двадцатидевятилетний Гоголь. — Это несносная болезнь. Она меня сушит. <...> В брюхе, кажется, сидит какой-то дьявол, который решительно мешает всему...» Жаловался, что совсем перестал есть, пожелтел и похудел страшно, что днем и ночью его бьет озноб. Обеспокоенные друзья немедленно отправились в Рим, где встретили розовощекого и бодрого Гоголя, поглощающего в траттории по три порции спагетти. Он был совершенно здоров. Но при этом абсолютно сумасшедший.
Дальше — больше. Гоголь вообразил себя святым и раздавал пророчества и благословения, утверждая, что сам Господь говорит его устами. Именно в это время он написал самую странную из своих книг «Выбранные места из переписки с друзьями». Тридцать две главы с советами на самые разные случаи. В частности, помещикам рекомендовал сжечь на глазах у крестьян несколько ассигнаций, дабы убедить тех: барина не интересует обогащение, а только установленный Всевышним порядок. Мол, если сделаешь так, в итоге «разбогатеешь ты, как Крез», — завершал Гоголь свое наставление. После публикации «Выбранных мест...» разразился громкий скандал. Слушать его безумные наставления никто не желал...
Именно в Италии у тридцатичетырехлетнего Гоголя появилась подруга, и он пережил слабое подобие любви — единственной в жизни. Но Александре Осиповне Смирновой-Россет — аристократке, бывшей фрейлине императрицы, женщине из высшего света, к тому же красавице, он был не пара. Гоголь наставлял ее в духовной жизни, читал вслух свои творения, они вместе гуляли по развалинам античного Рима. За границей соотечественники даже из разных социальных кругов легче сходятся. И Александре Осиповне льстило внимание автора гениальных «Ревизора» и «Мертвых душ», пусть он и был всего лишь безвкусно одетым, вечно нуждающимся в деньгах болезненным чудаком. Однажды она, заметив, как Николай Васильевич любуется ее красотой, как все больше подпадает под чары ее обаяния, кокетливым тоном спросила: «Гоголь, вы же хоть немного влюблены в меня?» — он покраснел и сбежал. Но дружба вскоре возобновилась, они успели погулять вместе еще и по Парижу, потом дружили в письмах — Гоголь давал Александре Осиповне наставления о том, как жить, — и она хотя бы не раздражалась в ответ. Ничего большего по слабости здоровья от женщин он и не желал...
Потом было его возвращение в Россию и паломничество в Палестину, во время которого в этих засушливых местах вдруг пошел дождь. Это заставило Гоголя вообразить себя величайшим грешником, которого отвергает Святая земля. Теперь у него начался новый бред — страх быть похороненным заживо. Много за ним замечали всяких проявлений душевной болезни, с некоторых пор уже и удивляться перестали. При этом Гоголь десять лет писал сочинение, на которое возлагал особые надежды: второй том «Мертвых душ». Тоже в некотором роде проповедь. В финале Чичиков под влиянием умного священника должен был уйти в монастырь и сделаться святым старцем. Таким образом Николай Васильевич надеялся указать России выход из духовного кризиса...
Почему он все-таки уничтожил эту книгу — не знает никто. То ли вследствие очередной маниакальной идеи, то ли собственный литературный слух, некогда безупречный, подсказал, что вышла фальшь. Но в ночь с одиннадцатого на двенадцатое февраля 1852 года случилось то, что случилось: в доме графа Александра Петровича Толстого на Никитском бульваре сорокадвухлетний Гоголь бросил рукопись в печь. А через девять дней умер: фактически уморил себя голодом. То, что он прежде описывал в письмах из Рима друзьям, все-таки случилось: душевная болезнь перешла в стадию, когда Николай Васильевич действительно уже не мог есть. Его пытались лечить, чем страшно омрачили страдальцу последние дни. Он только-только успокоился, на его лице появился свет умиротворения... И тут-то друзья привезли к нему врачей. Те лили на голову больному холодную воду, как в «Записках сумасшедшего», вешали на нос пиявки. Что это значило для Гоголя — понятно из истории с кошкой. Чернота, увертливость, склизкость — все это прочно ассоциировалось с чертом. Напрасно умирающий вырывался и умолял прекратить, его держали крепко. Напоследок еще и устроили ему моцион: уже в агонии подняли с постели и водили по комнате, переставляя Гоголю ноги, будто кукле. Наконец весь этот кошмар закончился, и Николай Васильевич отошел в лучший мир. Последними его словами были: «Лестницу, поскорее давай лестницу!»
Ах да, есть еще совершенно кошмарный миф о том, что Гоголь был погребен заживо. Но специалистами он не подтверждается. Видимо, эта легенда — дань странному миру, созданному гениальным воображением писателя, где нет грани между жизнью и смертью, бытом и мистикой, между тем, что было на самом деле, и чего никогда не происходило...
Статьи по теме:
Свежие комментарии