Всегда терплю, терплю — и вдруг шагаю прочь. Сказала мужу, что это конец, ухожу. Он запер нас и унес ключ. Жили мы в цокольном этаже, но если бы даже на девятом, вызвала бы пожарную команду с криком «Горим!». А тут попросила соседку принести лестницу и вместе с дочкой вылезла в окно. Мы уехали. Больше я в тот дом не вернулась.
— После выхода на экраны картины «Почти смешная история» я заметила, что незнакомые люди ждут от меня фантастических ответов на вопросы и таких же действий, как у моей героини. Наверное думают, что артистка Антонова и в жизни похожа на «странную» Илларию. Эта женщина наделена небывалой открытостью, теплотой и способностью совершать неожиданные поступки: она выплескивает свою любовь, поначалу сильно смущая героя. А я, когда влюблялась, вела себя так, что избранник ни за что не догадался бы, насколько мне симпатичен. Думала, неподвластно мне завоевать того, кто тронул сердце, немела и терялась. И потом — когда дарится большое чувство, лучше его не проявлять, не то разрушишь нарисованный в твоем воображении образ! Боялась спугнуть очарование. А главное, привыкла таиться.
Распахнутости миру и людям, что свойственно Илларии, во мне нет, а желание поступать по-своему, как бы кто ни относился к моим выходкам, — есть. Ни с кем не советоваться, не делиться переживаниями привыкла с малых лет. Если Иллария — большой ребенок, то у меня детство закончилось, когда исполнилось семь. Однажды утром проснулась, огляделась и вспомнила, что мамы рядом больше нет: вчера она уехала, взяв брата, а я осталась с отцом. Попыталась по-детски заплакать, но услышала папино ободряющее «Не реветь!» — и в ту же минуту стала взрослой. Навсегда.
Почему родители разошлись, не спрашивала ни тогда ни потом. Вроде ничто не предвещало перемен. Мама по характеру добрая, обидевшись, затихала, и я знала: если молчит, не напевает как обычно, значит, что-то произошло. Думаю, и тогда, не упрекая мужа, она собралась и отправилась из Ленинграда в другой город, по сути — в никуда. С двумя детьми сложно устроиться на новом месте, да папа меня и не отдал бы: подозреваю, оставшаяся при нем, я еще давала ему надежду на мамино возвращение. Но она не вернулась.
Папа рано уходил, поздно приходил. По профессии инженер, во время войны начал писать и публиковаться, потом сдружился с Ахматовой, переписывался с ней, посылал свои стихи. Анна Андреевна как-то ответила, что его дело — не поэзия, а проза, папа совету внял. Сергея Антонова и сейчас вспоминают как хорошего писателя и сценариста. Фильм «Дело было в Пенькове» снят по повести отца, «Люди на мосту» — по его сценарию, кроме того, он часто переписывал чужие. Много работая и учась, дома почти не бывал. Обычно я одна ложилась спать, одна вставала.
Если папа оставлял на табуретке возле моей кровати что-то из еды, завтрак был, не оставлял — значит, не было. Давал деньги на школьные обеды, но на углу нашей Малой Садовой улицы и Невского проспекта продавали мороженое: эскимо в шоколаде — шесть рублей, фруктовое — три. Мне выдавалось пять, покупала фруктовое. Если бы хватало на эскимо, может, чувствовала бы себя чуть более сытой, а так... Вечером становилось невмоготу, таскала из кастрюль у соседок. Как-то на кухне между оконными рамами увидела что-то завернутое в бумажку. Отогнула краешек — шоколадное масло! Глаз оторвать не могла, отщипнула кусочек, стала подравнивать пальцем, затем другой, и так пока все не съела. Скоро наступило «возмездие», не догадывалась, что просто объелась, решила: отравили. Испугавшись, набеги во вред здоровью на чужие кастрюли прекратила. Хорошо, соседи сами часто звали поужинать.
В выходные устраивали с папой праздники: шли в кафе или готовили дома три блюда — варили макароны и ели их утром с сыром, днем — поджаренными, а вечером — холодными, посыпая сахарным песком и запивая чаем. Иногда я жарила на плитке картошку, но пока помешивала — пробовала, и папе в итоге ничего не доставалось.
В нашем дворе располагался Елисеевский магазин, там после войны делали ремонт пленные немцы. Когда годы спустя посмотрела фильм, снятый по автобиографической книге Людмилы Гурченко, чуть в обморок не упала от одной сцены — где маленькая Люся подружилась с немецким солдатом. Это же моя история! Однажды, играя во дворе, увидела, что у немцев начался обед: мужчины сели в кружок и принялись хлебать щи. Я, почти всегда несытая, стояла поодаль, смотрела на одного из них и вместе с ним «глотала». Солдат улыбнулся, я ему тоже. Он встал и принес в миске второе, намазал на хлеб картофельное пюре и протянул мне. С тех пор стал угощать меня бутербродами с пюре или кашей. Немецкого языка я не знала, а новый друг не говорил по-русски, но как-то указал на меня пальцем и махнул рукой в пространство. Я сообразила, что у него тоже есть маленькая дочка, далеко. Затем приложил ладонь к сердцу, показав, что очень по ней скучает. Помню, сделал мне из деревянного ящика стульчик и кроватку для куклы, но я объяснила жестами, что куклы нет, и в следующий раз получила в подарок игрушку из дощечек, складную, у которой на винтиках и веревочках болтались ручки и ножки. В другой раз немец достал откуда-то и показал белый лист, я поняла, что ему нужна бумага, наверное, письма писать любимой дочке. У отца в столе лежала целая стопка, он ее берег, но я тайком носила бумагу пленным, они радовались. Я тоже, потому что пробавлялась их бутербродами!
Сейчас, глядя на те годы с большого расстояния, удивляюсь: как выдержала? Не жаловалась, принимала мир без возмущения. Тем более что после войны все трудно существовали. Вот и я выживала. Окружающие не обижали, наоборот — поддерживали, видя, что маленькая девочка, можно сказать, одна мечется. Соседи любили, когда я им пела или что-то рассказывала, носила книги из папиной библиотеки: тогда мало у кого они имелись, а почитать людям хотелось. Одна соседка водила меня в баню. Однажды спросила о маме. А она как уехала, так больше я с ней не виделась и писем не получала, может, мне их просто не показывали.
Отцу было тяжело, он, думаю, продолжал по маме тосковать. Молодой мужчина, женщины приходили в гости, но увидев маленького ребенка, который еще и лез к ним с вопросом «Зачем пришли?», робели... Папу очень любила, но если со мной заводили разговор о маме, горло перехватывало и я немела. И в тот раз, когда соседка спросила о ней, ничего не ответила, ушла в свою комнату, легла на кровать и долго плакала. Женщина услышала мои всхлипы, на другой день позвала, накормила и предложила послать маме весточку, наверное, и от себя приписала что-то.
Мама приехала. Встретились мы на улице, днем, когда отец был на службе, и отправились к папиной тете, а оттуда — далеко, в Свердловск. Счастливая, я не отлипала от мамы. Жили бедно, трудно, но вместе! По вечерам мама читала нам с братом «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями» Сельмы Лагерлёф, и мы с нетерпением ждали ее прихода с работы, чтобы слушать продолжение. Но она говорила: «Давайте сначала вас накормлю». Поев, ложились с ней в кровать, прижимались с двух сторон, и начиналось волшебство. По сей день вспоминается запах жареного черного хлеба, рисовой каши и восторг от книжки.
Но спокойная жизнь с мамой длилась недолго: видимо, от недокорма и пережитого одиночества я заболела туберкулезом — тяжелым, затронувшим позвоночник. Меня отправили под Свердловск в поселок Вьюхино — в детский туберкулезный санаторий, где предстояло провести два года в гипсе.
Стоявшая в хвойном лесу старинная дача, в которой устроили санаторий, неожиданно оказалась одним из самых счастливых мест в жизни. Будто кто-то захотел восполнить мне годы, проведенные как во льдах. Сплошная забота, замечательные врачи, медсестры и школьные преподаватели, струнный оркестр — мы учились играть на разных инструментах, я вот — на гитаре. Столько стихов, сколько во Вьюхине, не учила больше никогда. Это был настоящий мир искусства. Меня хвалили, слушали затаив дыхание, когда пела романсы, воспринятые от мамы, или пересказывала прочитанные книги. Папа прислал целую библиотечку, в том числе «Дэвида Копперфильда» Чарльза Диккенса. Я читала вслух ребятам в своей палате. Все ждали вечера, даже няньки садились послушать.
Выздоровев, вместе с мамой и братом вернулась в Ленинград — отец уже переехал в Москву и мы поселились в нашей прежней квартире. Маленькая, но дружная семья, и все-таки я уже отгородилась от близких, замкнулась. Еще раньше мама пыталась меня растормошить, расспрашивала, как жила с папой, как лечилась. О, я многое могла ей поведать! Например как заболела в санатории дифтерией и меня отправили в инфекционную больницу. Ехали на санях через лес, медсестра с возчиком были заняты друг другом, и на очередном ухабе я, завернутая в одеяло, выпала в снег. Покричала, никто не отозвался, ну, думаю, конец. Лежу закутанная, встать не могу. Слышу — возвращаются. Подняли, довезли до места. Веселое происшествие, но я его от мамы скрыла. Папе, когда приезжала к нему в гости и он спрашивал про маму, тоже ничего не говорила. И своих неблагополучных историй родителям не выкладывала, из трудных положений выходила собственным умом. Даже не догадывалась, что можно с кем-то поделиться, что кому-то подстилают соломку, думала — все шлепаются и сами поднимаются. И поднималась.
Считала, никому мои переживания не интересны, но чтобы как-то привлечь к себе внимание, вместо искренних разговоров принималась вслух фантазировать. Дальше — больше: хотелось рассказать так, чтобы вокруг все рты разинули. Пускалась с бухты-барахты в импровизацию, только бы удивить. Одну и ту же историю рассказывала по-разному, всячески приукрашивая. Впоследствии преподаватель в театральном институте Борис Вульфович Зон, слушая мои выдумки, подначивал:
— А может, так было?
Я загоралась:
— О, так!
Он смотрел хитрым глазом и смеялся. Мама же упрекала, что говорю неправду, и в театре некоторые раздражались: «Зачем врешь?» Но я не врала, просто обыденная реальность казалась скучной. Кстати, Иллария приглянулась мне еще и тем, что фантазерка, и я, снимаясь, отпускала воображение на волю.
Видя такой «неправедный» талант сочинять и домысливать и помня про дочкин слабый позвоночник, родители выбрали мне, окончившей школу, хорошую сидячую работу: послали на курсы бухгалтеров и плановиков промышленных предприятий при финансовом институте. Окончила их на отлично, год отработала, пора было готовиться к поступлению в вуз. Но по ночам перед глазами плыли цифры — скукотища! Сказала отцу, он предложил: «Давай на журналистику».
И тут моя жизнь круто повернулась. Отправились с подружками на пляж у Петропавловской крепости и увидели там двух парней, которые загорали и что-то бубнили. Постелили полотенца поближе к ним, сели и прислушались. Юноши учили басню «Осел и Соловей»: один показывал, как надо декламировать, второй повторял. Читали плохо, не понимая, о чем речь. Мы расхохотались.
— Можете лучше? — обиделся тот, который натаскивал приятеля, как выяснилось, студент театрального.
— Да, могу! — с вызовом ответила я.
— И экзамены сдадите?
Почему было не попробовать? На факультете журналистики экзамены принимали позже, и я, ни слова не сказав родителям, вместе с девчонками отправилась на актерский. В итоге меня зачислили. Подумала: зачем поступать еще раз, на журфак? К тому же, как объяснили, курс набрал один из лучших педагогов — Борис Зон. На актерском факультете, рассудила я, ничего сложного: споешь, станцуешь, изобразишь что-нибудь — и все!..
Сказала, что меня взяли учиться на актрису, мама заплакала. Папа отреагировал жестче: «Помогать тебе не буду». Потом смягчился и подкидывал денег, но поначалу сильно расстроился. Он тогда уже поработал на картине «Дело было в Пенькове». «Видишь, какая Светлана Дружинина? — приводил в пример исполнительницу главной роли. — А теперь глянь в зеркало на себя». Посмотрела: худенькая, невысокая, коротко стриженная. Но Зону-то понравилась.
Нас в театральном приучали, что необязательно мечтать о роли шекспировской Джульетты — ее можно найти в любом образе, хоть в женщине на кухне у керосинки. Важно передать чувства. Поэтому и потом не страдала по какой-то роли, считала: надо играть то, что дают, но потрясать душу зрителя. Правда, в институте любила смотреть, кто, что и как делает, а сама тянула время. Но не покидало ощущение, что на показе, когда в зале погаснет свет, выйду на сцену и сыграю не хуже других.
Курс сложился талантливый. Среди студентов выделялась Наташа Тенякова, хотя ей исполнилось всего шестнадцать лет. Мы с ней с полувзгляда понимали друг друга. Одаренная девочка с широко распахнутыми глазами, неистребимым чувством юмора и балетной пластикой — двигалась бесподобно. Занималась она старательно, меня же с первого курса чуть не выгнали: вышла замуж, посещала литературный кружок, столько интересов было! Казалось, то, чему нас учат в институте, — детский сад, легко с этим справлюсь. Зон с самого начала предупредил: те, кому поставит тройки, причем не объясняя причин, могут не приходить на следующий год. И когда мне влепили тройку, решила: ну и ладно, пойду на журналистику, вообще в мире много любопытного. Но наши педагоги Рубен Агамирзян и Давид Карасик остановили меня в коридоре: «Ольга, не вздумай уйти! Ты будешь хорошей актрисой, поверь». Прислушалась и больше безответственно себя не вела.
Окончив институт, всем курсом отправились по городу показываться в театры. Первым на пути встретился Театр оперетты. Я хорошо пела, наверное пошла в своего дедушку по маме, оперного певца: его даже посылали учиться в Италию к маэстро, преподававшему вокал Энрико Карузо. Дед служил в Большом театре, но у него началось психическое заболевание и сцену пришлось оставить. Пела я даже во сне, и такое блаженство охватывало! Очень любила музыку. Когда мама, расставаясь с отцом, уезжала, тот меня утешал: «Не переживай, куплю тебе пианино». Но им у нас потом и не пахло. В институте педагог по вокалу занималась со мной, я же, послушав других певцов, сникала. А позднее в театре и кино умение петь пригодилось.
В «Оперетту» меня приняли, но пошла со всеми дальше — в Театр комедии Николая Акимова. Служебный вход располагался в том же подъезде, где когда-то жили мы с папой, и я, обмирая от вида родных стен, решила: если возьмут в «Комедию», останусь здесь.
На улице шел дождь. По лестнице поднимался невысокий взъерошенный мужчина с пронзительными бирюзовыми глазами. Встряхнул головой, сбрасывая капли с волос, спросил, чего мы хотим, и велел приходить в пятницу. Кто-то из ребят уточнил, передаст ли тот все Акимову. Незнакомец заверил, что просьбу выполнит. В назначенный день в репетиционном зале собрался художественный совет и только один стул пустовал — кого-то ждали. Наконец вошел... тот самый, с бирюзовыми глазами. Акимов! После показа меня, обозвав «молодой Бабановой», приняли в труппу.
Тогда, в двадцать с чем-то, я чувствовала себя счастливой: умела создать эту иллюзию и существовать в ней — ты ведь сам выбираешь мир, в котором плещешься. Впрочем, и потом принимала от жизни как должное и тумаки, и признаки доброжелательства. Приходит весна, тепло — спасибо. Зимой холодно, ветер, скользко, грипп — ну и что, поболеть тоже приятно! Все спокойно — пользуйся, но знай: такое состояние временное. Зато когда плохо, будешь помнить, что и это пройдет.
— Близкую себе душу не искали?
— С детства уютно одной, привыкла. У меня много приятелей и приятельниц, но тех, к кому согласилась бы кинуться в тяжелую минуту, — всего двое-трое. Нет, как такового одиночества я не чувствовала, поскольку всегда была занята. Может, только после спектакля возникало некое опустошение, неудовлетворенность собой. Идешь одна, ни с кем не хочешь разговаривать, все во второй раз переигрываешь и представляешь, как переделаешь ту сцену, эту...
На первом курсе выскочила замуж. Муж был писателем, талантливым, образованным. С ним оказалось весело и... одиноко. Но терпела. Скрывала свое состояние от других — приходишь в театр и надо улыбаться. Делала радушное, беззаботное лицо. О том, что тяжко, не рассказывала даже маме, уверившись: страдания — тот крест, который должен нести сам. Одиночество не показывают, не кричат о нем на улице. Просто ты один.
Если кто-то взрослый плачет, мне его безумно жалко... и немножко стыдно. Стараюсь не плакать при ком-то. Терплю, но иногда ломаюсь и потом страдаю от того, что не сдержалась. Не одергивать себя можно лишь с безумно близкими, откровенность — избирательное качество, с ним надо обращаться осмотрительно, как аптекарь дозы лекарственного вещества отвешивает. Своими излияниями ты невольно вызываешь собеседника на ответственное дело — сочувствие. Но не каждый на это способен, как не все готовы с тобой радоваться.
Конечно, я совсем уж не скрывала от мужа переживаний, высказывала претензии, но это было как об стенку горох — меня не слышали. Советов ни у кого не просила, а любые непрошеные только раздражали. Помню, охранница театра, посмотрев спектакль, заметила по поводу одной моей сцены:
— Что ты, Оля, так орешь?
Ответила резко:
— Иди сама сыграй, я посмотрю!
Ночь не спала, а на следующий день все-таки перестала в той сцене кричать и обратила внимание, что партнеры стали ко мне прислушиваться. Так и я стала слушать, что люди мне советуют, и пусть редко, но соглашалась. В молодости же по привычке справлялась с неприятностями сама.
Всегда терплю, терплю — и вдруг шагаю прочь. Умение уйти — тоже дар! Поздно поняла: долго терпеть нельзя, поскольку теряешь драгоценное время. В один из дней сказала мужу, что это конец, ухожу. Он ответил: «Ты одумаешься», запер нас с дочкой и унес ключ. Жили мы в цокольном этаже, но если бы даже на девятом, вызвала бы пожарную команду с криком «Горим!». А тут попросила соседку принести лестницу и вместе с дочкой вылезла в окно. Ничего не взяла, кроме чемодана, половину которого занимал розовый слон — дочкина игрушка. Мы уехали. Больше я в тот дом не вернулась.
Да, наступает момент, когда не вынести. Как буду жить, воспитывать ребенка одна — не думала. Знала, что надо взять в охапку свою девочку и удрать. Вырвавшись, шла в один из дней по Невскому и радовалась: неужели свободна? Но в этом вопросе заключались и счастье, и ужас. Ведь я с детства жаждала иметь семью, может потому, что была ее лишена? Мечтала об ухоженном доме, где все сделала бы своими руками. Чтобы непременно обед на столе, все сыты, тихо, спокойно. Я как кошка, которая любит свое место на печке: ее истопят и пока остывает, там хорошо прилечь, тепло обволакивает... Построили с мужем кооператив, родители, друзья помогли деньгами, мы въехали в большую трехкомнатную квартиру. И теперь, покинув свой дом, я боялась, что иссякну в бегах, бесприютности и вернусь — ради ребенка, ради потерянного уюта...
Незадолго до описанных событий к нам в театр пришел художник, оформил спектакль, и я ахнула: как можно так видеть мир? Что за душу надо иметь? Влюбилась в декорации. Однажды было скверно, забежала в перерыве между репетициями к заведующему литературной частью: «Юра, все ужасно, как тяжело жить! Хоть бы кто-нибудь пожалел и взял замуж...» Тут из-за шкафа выходит незнакомец, которого я прежде не заметила, и говорит: «Давайте я вас возьму». Оказался тот самый художник, Игорь Иванов. В первый же свой приход в театр после того, как вылезла в окно, настигла его в коридоре:
— Вы тогда пошутили или правда?
— Правда.
— Все, выхожу за вас замуж.
Игорь, не дрогнув, согласился. Сразу же подала заявление на развод, и вскоре мы расписались.
Потом он рассказывал, что впервые увидел меня на репетиции спектакля, который оформлял: я играла американского солдата — в сапогах и пятнистом маскировочном костюме. Подумал: «Как бы я хотел, чтобы этот солдатик ходил рядом всю мою жизнь!»
— Вы были ему признательны или влюбились?
— Как сказала маме, у меня случилась «отчаянная любовь». Влюбилась в душу. Когда искала, куда кинуться, чтобы спастись, представила себе облако, которое художник, тогда еще незнакомый, изобразил на декорации, и окунулась в эту красоту, поверила в нее. После встречи с Игорем меня поволокло, словно кто-то сказал: «Вот он». Я поняла: если протяну руку, ее не отпустят. И такой покой пришел...
Любви я не искала, потому что искать ее невозможно. Она дается, и все. Это как дотрагиваешься ногой до воды и сразу ощущаешь: холодная или теплая. Надо уметь чувствовать. Посылаешь чувство — ответ приходит. По натуре я созерцатель, для меня внутренняя жизнь, невидимые токи очень важны. Если и спрашивала совета, то у сновидений, ложилась спать и просила: приснись. Что? Выход из ситуации, решение проблемы. «По заказу» снилось редко, а когда не ждала подсказки, она приходила сама. Порой случались забавные вещи. Папа с женой поехали в Париж, встретились там с писателем Луи Арагоном и его супругой Эльзой Триоле, которая подарила мачехе шапочку, мохеровую, пушистую, которые тогда входили в моду. Она отдала шапочку мне, студентке, и та перевернула мой мир — поставила юное существо, ничего еще особенного в жизни не видевшее, на уровень мачехи, побывавшей во Франции и державшей за руку саму мадам Триоле. Даже ростом я, кажется, стала выше. По улице шла шапочка, а с ней — присоседившаяся я. И прекрасно, по-французски себя чувствовала. Но однажды шапочку потеряла — и магия закончилась.
И вот снится мне сон: мы с Наташей Теняковой заходим в магазин, где и вправду бывали. За прилавком продавщица, позади приоткрытая дверка, за которой — загадочная, как «Черный квадрат» Малевича, темнота. Говорю: «Забыли шапочку, может, у вас?» Продавщица удаляется в темноту, за дверь, издавшую стонущий звук, выходит — выносит шапочку. Утром на лекции рассказала все Наташке, прошу: «Пойдем в этот магазин». Все произошло так, как мне приснилось, даже дверь простонала — и мне вынесли мою шапочку. И роли проигрываю во сне, мне кучу вариантов предлагает та женщина, в которую я должна «влезть». Подскажет что-то — на репетиции пробую.
...Мама не подозревала, что дочь вышла замуж за другого. Когда я пришла к ней с Игорем и сказала: «Это мой новый муж», сильно удивилась. А у меня даже времени не было опомниться и подумать, что сотворила: репетировала с утра до вечера, приводила в порядок наше жилище — мы сняли комнату, старалась всех обиходить. Самолет летел, надо было смотреть на приборы, чтобы ничего не упустить. Уставшее, выхолощенное к концу дня существо, я валилась с ног и как только голова касалась подушки, засыпала. Не раздумывала и ни с кем не обсуждала свою новую жизнь. Наверное оттого, что все привыкла решать сама, не сомневаясь изменила свою жизнь, Небеса пожалели меня, несуразную, не внемлющую благопристойным советам. Послали близкого человека — Игоря.
— А в творчестве таким для вас был Петр Фоменко?
— Петр Наумович пришел к нам ставить «Этот милый старый дом» и занял в спектакле меня. Он настолько фантазийный режиссер, что любой материал подминал под себя, под свое восприятие. Среднюю по уровню пьесу доводил до блеска. Благодаря Фоменко я, можно сказать, окончила второй театральный институт. Он предлагал сложнейшие задачи, будто брал на слабо, и становилось интересно — осилю или нет. Людей Петр рассматривал не плоско, а, как сейчас сказали бы, в 3D, и актеру предстояло воплотить образ объемно. Фоменко обожал импровизации, каждую роль выстраивал не только пластично, но и музыкально, ее можно было бы сыграть на скрипке или фортепьяно, пропеть, даже промурлыкать, и зритель понял бы, про что я мурлычу.
Он почти не хвалил нас и никогда не ругал. Если оставлял на репетиции в покое, особенно когда сидел прикрыв рукой глаза, а ты сам кувыркался в материале, это был опасный признак! А если заводился, вылетал на сцену, отталкивал и доигрывал роль сам, это значило, что все получается. Идеями фонтанировал, но я за ним не повторяла, Фоменко этого и не любил: требовалось найти собственный ключик и сыграть предложенное по-своему, расцветить мысль режиссера своими красками. До сих пор готовя роль, думаю, как сделала бы ее с Петром.
Играл он и вне сцены: то входил в зал, нарочито склонив голову, тихий, смиренный, то вбегал с горящим взглядом — быстрый, легкий. Мог перед репетицией спрятаться за дверную занавеску, слушать, как обсуждаем его самого или спектакль, и вдруг, забывшись, встревал в разговор, чем приводил нас в ужас. Когда говорил, что плохо себя чувствует, мы не всегда верили, настолько выразительно, со смеющимися глазами, он страдал. Однако при всей театральности натуры Петр отличался искренностью. Расстраивался, если кто-то талантливо, вызывая общий смех, рассказывал анекдот: завидовал. А когда пел Юлий Ким, чьи песни Петр обожал, глаза у него блестели — в них появлялись слезы восторга, он подпевал.
Помню, на съемках «Почти смешной истории» в Плёсе Фоменко собрал актеров, чтобы обсудить завтрашнюю сцену. Разговаривали долго, я проголодалась и робко спросила Петра, можно ли сходить в столовую. Он кивнул на холодильник:
— Открой.
Смотрю — там миска с котлетами, которые жена Фоменко, Майя, ему нажарила. Достала одну котлетку, ем. Остальные замолчали и взирают на меня. Петр:
— Ну, что смотрите? Возьмите тоже. — Миска моментально опустела. — Скормила им все Майечкины котлеты, — тоскливо констатировал Фоменко.
— Ну вы и жадина! — возмутилась.
— Да, я такой!
Часто потом пенял за эти котлеты, и мы смеялись. Когда, уже уйдя из театра, приезжал в Петербург и останавливался у нас, я шутила: мол, кормлю его потому, что в долгу перед Майей. В быту Петр, кстати, был тактичен, неприхотлив. Ел мало, хотя говорил: «Мне нельзя борщ, но налей еще».
Рутины я не терплю, всегда недоумевала: неужели родилась для того, чтобы варить еду и вытирать пыль? Но если бралась за готовку или уборку, выполняла все тщательно, и Фоменко мои обеды любил. Вообще ценил все хорошо сделанное. Понимал толк в красоте, но вещам особого значения не придавал. Единственный раз спросила, нравится ли ему мой наряд, который собственноручно сшила. Он коротко отрезал: «Нравится» — и принялся говорить о другом. По-моему, я смутила Петра своим вопросом. Сам же он привлекательно выглядел в любой одежде. Красивый, с восхитительной «планировкой» лица, Фоменко был произведением искусства и оставался таким до старости.
...Приступая к «Почти смешной истории», позвал на пробы. К тому моменту уже много актрис отсмотрели. Комиссия сказала, что на роль я не гожусь: «Какая-то у нее белая челка». Дело в том, что у меня седина появилась рано, оттого и челка стала белой, но, думаю, не в ней заключалась причина недовольства. Петр стремился добиться своего, и меня пробовали еще раз и еще, в итоге все согласились, что лучше та, которая «с челкой».
На роль моего возлюбленного пробовали разных известных актеров, но после выхода фильма Ильи Авербаха «Монолог», в котором замечательно снялся Михаил Глузский, к нему трепетно относились на студиях. По натуре добрый, обаятельный, он умел играть героев угрюмых, закрытых, как в нашей картине, где его персонаж вроде бы не способен на нежное чувство. Мне предстояло пробить эту стену, убедить зрителя, что такого буку можно полюбить. Фоменко говорил: «Если докажешь это, выиграешь».
Глузский в жизни оказался сдержанным, молчаливым, но так шутил! С серьезным видом говорил то, от чего все покатывались со смеху. Обожаю людей с юмором, которые могут на лету поймать шутку, как в теннисе мячик. Нравится, когда подметив какой-то момент, умеют мгновенно выдать остроту. Тут я раб и преданный соучастник события. Необычайно остроумным был и Фоменко, что нас особенно сближало. Мы смеялись над одними и теми же вещами, выбирали одни и те же книги, одну и ту же музыку.
— Он вызывал у вас чувства как мужчина?
— Петр бывал таким заразительным, что в него невозможно было не влюбиться. У меня и с Романом Виктюком, с которым работала после ухода Фоменко из театра, совпали взгляды на многие вещи. Он шутил по поводу всего, к чему прикасался. Даже не столько шутил, сколько органично делал открытия в проходящей мимо него жизни. На репетиции хотелось иметь сто голов, чтобы запомнить миллион его предложений и постараться выполнить хоть десятую часть. Словно запускал руку в бездонный мешок: фантазии, придумки, противоречия, вопросы, ответы, юмор, трагедии, парадоксальные мысли — только успевай брать. И в жизни Виктюк — фейерверк. Сверкает, очаровывает, обвораживает. Дарил мне с торжественным видом что-нибудь вкусное. Принес как-то одной актрисе сырую курицу и объявил с видом Гамлета: «Пожаришь, и мы вечером к тебе придем!» В театральном буфете в перерывах бросал яркие реплики насчет того, что надо есть. Виктюк великолепный актер, жаль, не реализовался в этом качестве, потому что сначала он — режиссер, понимающий казусы человеческие.
Мне повезло встретиться с режиссурой, ставившей на ноги. Тогда тропинка, по которой иду, расширялась до целой площади, до огромной сцены и я могла разбежаться и станцевать.
— Вас всегда приглашали в свои спектакли и фильмы режиссеры необычные, те, чьи работы выбиваются из общего ряда: Фоменко, Виктюк, Кира Муратова...
— Муратова — иная планета, другой способ существования. Позвала меня в свою картину «Астенический синдром» сначала на небольшую роль — отказалась. Станиславский говорил, что нет маленьких ролей, но я не Станиславский. Бывает, эпизод заводит, там видится вход и выход, есть объемность. Но когда эмоционального всплеска нет, не рискую. Кира Георгиевна вздохнула: «Жалко». Я ответила, что мне тоже, она ведь необыкновенная. Когда Муратова спросила, кого я хотела бы сыграть, призналась, что Наташу, главную героиню. Спустя полгода мне позвонили и объявили, что утверждена на роль Наташи без всяких проб. До конца себе не веря, полетела на студию.
А Карен Шахназаров? Настоящий гипнотизер! Предложил сняться в своем фильме «Цареубийца» в роли супруги Николая II, которого должен был играть Янковский. Я сопротивлялась: Олег в отличие от меня высокий, а Александра Федоровна немного возвышалась над императором. Режиссер успокоил: «Я снимаю лица, глаза, меня не волнует, кто какого роста. Ваше лицо мне интересно. Надо сыграть так, чтобы смотреться выше Николая». Весь съемочный процесс я провела под спудом этого указания — «смотреться выше». Вдохновляли слова Шахназарова, что ему нравится мое лицо.
Вспоминаю, как другой крупный режиссер, Лев Кулиджанов, на пробах к «Незабудкам» заинтриговал: «В роли мало текста, предлагаю вам просто звучать. Смотрите на зрителя так, будто слышите музыку». Пообещала — хотелось получить роль. Репетируя, прислушивалась: звучит ли во мне музыка, и в какой-то момент начало казаться, что да.
Роль, прежде всего в театре, я отпускала на свободу. Героиня могла произнести слова от себя. Мне говорили:
— Такого в тексте нет.
Я оправдывалась:
— Ну, вот так она сказала.
Иногда с ролью не ладила. Играла в пьесе «Троянской войны не будет» Елену, и год она мне не давалась. День спектакля считала пропавшим, ждала — скорее бы выйти на сцену и ее покинуть. Но наступило утро, когда неожиданно подумала: сегодня «Троянская война» — хочу! Видимо, доросла до роли, она «поверила», что смогу сыграть, и мне «разрешили». Когда Фоменко, режиссер постановки, приехал со съемок, сказал: «В спектакле выросла только Антонова». А он редко кого-то хвалил.
— Почему вы недавно покинули Театр комедии, в котором прослужили полвека?
— Дело не в ролях. Впрочем, пожилые актеры, ждущие роли, наверное, смешны? Если серьезно, то они же не просят подачки, а хотят работы, лишенный любимой профессии человек может погибнуть. И важно, что актеры с опытом многое способны дать зрителю. Но причина моего ухода из «Комедии» лежит вне творчества: наступил момент, когда я поняла, что мне не место в этом театре. Сейчас на столе громоздится башня из присланных другими театрами пьес. Согласилась только на постановку, которую готовят к моему восьмидесятилетию в декабре. Остальное прочитываю, говорю режиссерам, что надо подождать, сделать остановку, а сама, как вор, леплю кукол. Да, как в песенке на стихи Юнны Мориц, которую исполняла в «Почти смешной истории»: «Я леплю из пластилина, / Пластилин нежней, чем глина. / Я леплю из пластилина / Кукол, клоунов, собак...» Давно, еще на первом курсе, сидя на занятиях — а я не могла, чтобы руки отдыхали, — шила куколок из тряпок. Некоторое время назад приятельница поехала на курсы по изготовлению фарфоровых кукол, я с ней. Попросила там кусок материала, слепила головку японки — сама не знаю, почему захотела. Учительница посмотрела:
— Вы когда-нибудь лепили?
— Никогда.
Она задумалась. Дома сказала мужу:
— По-моему, преподавательница сомневается, что я никогда не пробовала. — Муж ничего не отвечает. — Что молчишь?
— Я тоже засомневался.
И стал звать меня Леонардо: «Леонардо, иди завтракать».
Делаю кукол с головками из фарфора, рисую лица, волосы приклеиваю, наряжаю. Глаза не вставляю, а рисую, иногда приходится их счищать — не нравится выражение. А когда кукла глянет на меня доверчиво, грустновато или трогательно, понимаю — вот оно! Думаю: почему раньше не лепила этих существ, сколько лет потеряла?! Так я закрыла одни двери и вошла в совершенно другие, окунулась в иное ремесло.
Японку, которую вижу в своем воображении, пока не сделала, но у меня получилась девочка Василиса — азиатка, русская, инопланетянка и рожденная с синдромом Дауна одновременно. Необычное лицо вышло от первоначального неумения осуществить задуманное. Я не переправляла: раз кукла диктует мне свой облик, то имеет право, не спорю. Однажды ко мне пришла женщина, увидела Василису, схватила ее и заявила, что не выпустит из рук. Начала называть цифры, сколько готова заплатить, все больше и больше, пока я не остановила: «Достаточно». Учительница говорит, что из толпы кукол узнает моих. Они похожи на свободолюбивых детей, тех, которых трудно тыкать куда-то носом. Наверное, я сама такая.
— Муж поддержал, когда вы, может на время, но оставили актерскую профессию?
— Он давно, если я выражала недовольство по поводу театра, говорил: «Бросай, ты много этим занималась, хватит». Когда ушла, обрадовался. Игорь из тех людей, которым ничего не надо объяснять, и это ценно для меня, не умеющей доказывать. С ним как? Одно слово, один жест, одно действие — и жизнь налаживается. Все про меня понимает, прощает прыжки, ужимки, на что-то закрывает глаза и любит сверх меры.
Но и с мужем не слишком обсуждаю серьезные моменты: у меня дозы откровенности отмерены. И когда обо мне начинают повышенно беспокоиться или, паче чаяния, настойчиво заботиться, чувствую себя неловко. Наверное, излишняя опека сбивает, а с той тропинки, которая дана каждому, сворачивать нельзя. Она меня и ведет. Или мне это кажется и я леплю свою жизнь сама?
Статьи по теме:
Свежие комментарии