Когда из жизни уходит близкий человек, ты будто обречен вспоминать последнее. Последний взгляд. Последнее прикосновение. Слово... Нашу с папой последнюю встречу трудно назвать душевной. Но другой уже не будет.
— В новостях написали, что двадцать седьмого февраля 2012 года знаменитый актер Алексей Петренко сломал ногу на станции метро «Петровско-Разумовская». Вроде как пострадал папа совершенно на ровном месте — спускался с эскалатора со своей третьей супругой Азимой. А двадцать восьмого — день моего рождения. Подумалось: «Может быть, это знак?» Решила, что наконец отец, прервав череду бесконечных выступлений и концертов (а пахал он, несмотря на серьезный возраст, как вол) и лежа дома в гипсе, обязательно вспомнит, что однажды именно двадцать восьмого февраля в Запорожье родилась его дочь. Был первый день Великого поста, и... папа не позвонил. Ровно через пять лет, двадцать седьмого февраля 2017 года, мы его хоронили. И снова был первый день Великого поста. Я подумала, что все-таки это был знак. Но, наверное, для него.
...Пока папа и его первая жена, моя мама Алла, были вместе, он часто меня спрашивал:
— Польча, когда я буду дряхлым и старым, ты мне тарелку супа нальешь?
— Конечно, — отвечала я.
Отец будто любил эту тему как-то по-особенному, или, напротив, она его беспокоила.
Мои отношения с его второй женой Галиной Кожуховой сложно назвать безоблачными — все-таки к ней папа ушел из семьи, из-за нее бросил маму, но в целом мы ладили. Росла я абсолютной папиной дочкой, всегда чувствовала себя любимой и единственной, несмотря на то, что спокойным характером никто из нас не отличался. Мама говорила, что все мои с ним конфликты были как раз из-за нашей феноменальной похожести. Возможно, она права.
Думаю, неслучайно именно мне первой папа признался в своем новом чувстве и рассказал, что намерен развестись с мамой и жить с Галиной Петровной, Галюсей, как он ее называл. Впрочем, потом отец еще год тянул резину — обитал в Москве, так как работал в Театре на Малой Бронной, наездами бывал у нас в Ленинграде. Маме о возможных переменах в его личной жизни мне рассказывать было запрещено, и я надеялась, что, возможно, проблема рассосется сама собой. Когда тебе пятнадцать, сложно представить, что сорокалетний мужчина может влюбиться. А крушение семьи, особенно собственной, редко воспринимается с пониманием.
Кожухову я знала как коллегу отца, кинокритика, друга. В моменты моих приездов к папе в столицу, случалось, все вместе ходили в театр. Гуляли с отцом по Москве, помню, как часто слышала за спиной: «Петренко идет, смотри, Петренко», — и понимала, что папа теперь очень знаменит. Когда все открылось, мама переживала страшно, отца выставила. А я жила то с ней, то в Москве с ними, пытаясь сохранить хрупкий баланс.
Кстати, о нашей с папой схожести... Когда я объявила ему, что окончательно возвращаюсь в Ленинград и буду все-таки жить с мамой, случилась одна из самых болезненных наших сцен.
— Если ты сейчас уйдешь, ты мне не дочь! — театрально произнес отец.
— Пожалуйста... — ответила я и вышла.
В одиннадцать вечера семнадцатилетняя барышня топала по направлению к Ленинградскому вокзалу и впервые за долгое время чувствовала себя очень легко. Он даже не позвонил узнать, добралась ли я... Та фраза, сказанная им, ранила до глубины души, потому что тогда и до сих пор я воспринимаю ее слишком серьезно. Получается, если с ним — то дочь, а если без него — то чужая?.. Но произнесена она была с некоей бравадой, лицедейством и отчасти была легким алаверды.
Я подобную историю провернула в раннем детстве, мне около четырех лет было. Жила тогда у бабушки Матильды (по материнской линии) в Киеве, родители приезжали в гости. Явился папа, которого я год не видела. Бабушка была чрезвычайно добрым и мягким человеком, и вот с песнями-прибаутками она пытается накормить меня кашей. Я не ем. Отец, устав смотреть на это безобразие, шлепнул меня по попе: «Не хочешь — не ешь!» Я обалдела, потому что доселе никто меня и пальцем не трогал. Вечером в детский садик за мной пришел папа, которого там раньше никто не видел.
— Я за Полиной Петренко, — говорит.
Естественно, воспитательница сомневается, но зовет:
— Полина, иди сюда, твой папа пришел.
На что я радостно сообщила:
— Это не мой папа!
Ух и злой он потом был! «Она меня опозорила!» — жаловался дома бабушке. Да, наверное, мама права — много у нас с ним общего. Но это лирика.
Когда же спустя много лет отец поставил мне условия «признания нашего родства», Галина Петровна предпочла в ситуацию не вмешиваться. Ее, как и любого человека, невозможно покрасить в один цвет — многие качества Кожуховой меня восхищали, а другие вовсе нет. Одно точно: Галюся занимала в жизни и сердце отца большое место. Он ее любил. Поэтому когда осенью 2009-го Кожухова умерла, я понимала, как тяжело должно быть папе. Не позвонила потому, что наше с ним налаживающееся общение снова дало трещину: незадолго до этого мы поссорились из-за маминого интервью одной газете и он швырял трубку. Но сердце мое за него все равно болело.
Сейчас очень жалею, что никак не проявила себя сразу. Впрочем, сам он тоже не искал моего сочувствия. Только спустя полгода после похорон папиной второй жены я набрала его номер. Неожиданно отец был в прекрасном расположении духа. Спрашивал, как у меня дела, как мама, какого роста его внучка Настя, посмеялся, что метр с кепкой. Я немного удивилась этой повышенной веселости, но прониклась вниманием и предложила:
— А не переехать ли тебе к нам в Мюнхен?
Мы жили за границей уже семь лет — быт устроен, страна хорошая.
— Что я буду делать там, в вашей Германии? — спросил папа, и по тону было ясно, что вопрос риторический.
— Все-таки будешь не один...
— Ерунда! — ответил отец.
— Но в том, что он уже далеко не один, вам не признался?
— Да я и не расспрашивала. Честно говоря, не предполагала, что папина скорбь окажется столь краткосрочной. Знать бы тогда, что после этого телефонного разговора мы с отцом уже нормально не пообщаемся, знать бы...
В ноябре 2010 года я занималась на кухне домашними делами, заходит дочь и огорошивает: «Дед женился». Оказалось, Интернет пестрит сообщениями о бракосочетании артиста Петренко и некой женщины по имени Азима. На фотографиях на папе был замысловатый тюрбан, о невесте я вообще ничего не слышала... Занервничала конечно. Кинулась читать все подряд, и спокойствия прочитанное мне вовсе не добавило.
Версии начала вселенской любви, которая настигла моего отца в возрасте семидесяти двух лет, разнились. То писали, что они познакомились давно, когда дама его сердца была еще директором «Кыргызфильмофонда», то в начале января 2010 года в Белых Столбах, потом появилась встреча в электричке... Впрочем, электричку и Белые Столбы еще можно как-то объединить.
Затем прочитала о героическом спасении моим отцом суженой из революционного Бишкека. Вроде как он приехал туда на творческую встречу со зрителями, но проснувшись утром, сразу предложил ей обвенчаться. Вероятно, подобные предложения мужчины делают с утра в виде некоего логического продолжения?.. Венчались они, как выяснилось, на Иссык-Куле в апреле, а расписались, что мне особенно было неприятно, в октябре в моем родном Питере. Свадьбу отмечали в Москве, гуляли широко в грузинской хинкальной на Арбате.
Честно говоря, не было желания выяснять с отцом причину очередных внезапных перемен в его личной жизни, взывать к рассудку. Теперь я не горела потребностью общаться. Переубедить его было невозможно, да и мне давно не пятнадцать — все понимаю про ночную кукушку, которая всегда перекукует... Ну не связывать же взрослого человека! Который к тому же всю свою жизнь мало кого слушал. Но оторваться от чтения бесконечного печатного позора, в который шаг за шагом вовлекал себя отец, тоже не могла.
Одна газета писала, что папина избранница представилась полицейским мужчиной, они ее ловили, надевали наручники, потом появилась новость, что она водила автомобиль нетрезвой. Сначала во всех публикациях упоминалось про четверых детей Азимы, потом младшая дочь вдруг стала общей с Алексеем Петренко. По хронологии, если говорить о биологическом аспекте, получается, зачата она была, когда папина обожаемая Галюся пребывала в относительно добром здравии?..
Нет, всяких чудес хватает, и в почтенном возрасте, говорят, многое возможно в двадцать первом веке, но с его-то любовью к Галине Петровне и религиозностью? Все это казалось мне чрезвычайно подозрительным. Возможно, я сама себя накручивала, перестаралась в детстве с чтением Конан Дойла...
Добавляли масла в огонь и звонки питерских знакомых, которые пересекались с отцом по работе и приходили в ужас: он напоминал им марионетку, вкалывающую чуть ли не из последних сил. Артист Петренко требовал теперь огромные гонорары и деньги — только вперед.
— Легко верю, потому что зимой 2011 года сама была в Никольском у Алексея Васильевича и поразилась царившим там порядкам. Деньги с издательства тоже потребовали вперед — переговоры вела его супруга прямо во дворе. Дома было много разных людей, дети бегали, а ваш отец находился в «кабинете» — отдельно стоящей бане... Даже подумала: не попал ли пожилой актер под влияние каких-то черных риелторов?
— С одной стороны — гори оно синим пламенем! С другой, я очень переживала за отца. В общем, опять стала ему звонить. Увы, все мои попытки с ним связаться заканчивались провалом — трубку папиного мобильного брала Азима. «Его нет!» — неизменно отвечала она. Однажды я все-таки успела представиться, но вместо ответа на простой вопрос «Как он?» трубка разразилась гневной тирадой: мол, всем своим детям она сама дала образование, обеспечила квартирами, их отец палец о палец не ударил, но они его любят просто так.
Чтобы прервать этот странный бред — мне нет никакого дела до чужих родственников, я попросила передать папе, что звонила, у нас все хорошо, его внучка Настя поступила в институт. Сказала:
— Возможно, ему будет интересно узнать, как мы живем.
— Знаю я, зачем ты названиваешь! — и в трубке раздались короткие гудки.
Я тогда продолжала следить за жизнью папы дистанционно. Он постоянно ездил с программами по разным городам, играл, репетировал. Когда увидела его фотографии на озере Иссык-Куль, поразилась, насколько они с мамой стали похожи! Но у папы появился какой-то отпечаток тоски, что ли... Плохо выглядел. Резко постарел.
Шел 2012-й год. Вообще, мне часто звонили телевизионщики — не одна я не понимала, что происходит с Алексеем Васильевичем. Согласие на общение с Первым каналом дала мама. Ей предложили поведать историю жизни с отцом. Мы согласились, и съемочная группа приехала в Мюнхен. О том, что в доме папы происходит нечто непотребное, они рассказали, что называется, в процессе. Из-за сломанной лодыжки с днем рождения его приезжали поздравить на дачу в Никольское. Были люди из Союза кинематографистов, от Первого канала. Всем сказали, что артист Петренко болен, выйти не может, так что оставляйте свои подарки и отправляйтесь вон.
Отца моего так никто и не увидел. И только журналисты Первого сняли скрытой камерой сюжет, который не выпустили в эфир, но показали мне. За богато накрытым столом сидит огромное число гостей из бывших союзных республик. Все говорят на своем языке, периодически поднимая тосты на русском. Звучали они одинаково: «Давайте выпьем за Алексея Васильевича! Какой хороший человек. Человек какой хороший!»
Потом женщина с яркой восточной внешностью, похожая на жену моего отца (я ее в жизни никогда не видела на тот момент, только на фото в Интернете), начинает рассказывать, что когда-то, при царе Горохе, в какой-то далекой стране правила царица Азима. Причем самого «хорошего человека» и именинника в кадре нет.
Как рассказали мне люди из съемочной группы, его вообще довольно давно никто не видел. Жена пускает к нему только домашнего доктора. Тут уж я занервничала не на шутку: что с отцом? Как его лечат? Что вообще происходит?
Телевизионщики предложили помочь нам с Настей отыскать дом в селе Никольском, где, как я надеялась, еще живет папа. Конечно, я понимала журналистский интерес, но совсем без помощи пришлось бы сложно — и в Москве могу заблудиться, что уж говорить про село Никольское, где я была на могиле бабушки и дедушки лет пятнадцать назад. В общем, у них была своя цель, а у меня своя — узнать, что с отцом. Поехали с Настей.
У забора папиного дома — огромный сугроб. Именно с него я перемахнула внутрь двора, когда не дозвонилась и не достучалась в калитку. Наверное, это было не самым правильным поступком в жизни, но когда подозреваешь ужасное — о приличиях особенно не думаешь... Потом открыла калитку изнутри, чтобы могли пройти моя Настя и девушка-редактор с телевидения. Мы же с сумками! Накупили с собой еды — постных пирогов, папиных любимых соленых груздей, варенья. Думали, если повезет застать отца, посидим за столом, поговорим, как в старое доброе время.
Дом не заперт. Вошли, кричу: «Папа!» Тишина. Ощущения жутковатые. Едой не пахнет, и людей нет. Наугад пошла на второй этаж, периодически зовя отца, открыла первую дверь. Узенькая комната — внутри кровать и шаг до стены. Отец лежит читает.
— Что же ты молчишь, папа? — спрашиваю.
Он отложил книгу и посмотрел на меня так, что облегчение от того, что я его нашла, снова улетучилось — так смотрят обезумевшие старики. Чужой, неузнаваемый.
— Ты чего пришла? Тебя никто не звал, — ответил незнакомец. Начинаю рассказывать ему про всех, кто приезжал поздравить, но так и не увидел его, про наше беспокойство. — Ах это ты устроила?! — повысил голос отец.
Увы, я не настолько влиятельна, чтобы посылать представителей Союза кинематографистов в село Никольское. Снова объясняю, что сотрудники разных организаций приезжали его поздравить с датой, он известный и любимый артист, почему такая агрессия?..
Фотография на ковре над его кроватью тоже беспокоила, потому что навевала нехорошие мысли об умственном состоянии родного мне человека. Сюжет фото был таков: мой отец, человек очень преклонного возраста, в клубной бейсболке на лысине, рядом женщина яркой восточной внешности, возраста среднего, тоже в кепке, все это обведено красным арт-маркером в виде большого сердечка и подписано какой-то подростковой хренью вроде I love you. Я едва смогла оторвать от этой странной композиции взгляд.
Отец откинул одеяло.
— Поздравить? А видишь, что у меня? — продемонстрировал он гипс и стал тянуться за костылем.
— Тебе помочь? — спрашиваю.
— Сам!.. Ты тогда звонила Галине Петровне! — вспомнил он свою старую обиду. — А я с ней, между прочим, тридцать лет прожил!
Мне окончательно стало не по себе, и я расплакалась:
— Уже раз двести тебе говорила, что это не я!
Истории, которую он вспомнил, на тот момент было около десяти лет, и произошла она накануне нашего с Настей окончательного отъезда за рубеж. Это был очень тяжелый для меня период. Жизнь била сильно. Настин отец, актер Алексей Полуян, не очень успешно боролся с зависимостью от запрещенных препаратов. Я вроде как устроила личную жизнь, хотела создать семью с одним человеком, но и это рухнуло в одночасье.
В общем, не справлялась с ситуацией и поправляла нервы в Психоневрологическом институте имени Бехтерева. Лечение стоило денег. Настю отвезла в музыкальный интернат, со знакомой договорилась, что она будет забирать мою дочь на выходные. Папе звонили все. Соседи рассказывали, что я нахожусь в сложном душевном состоянии и попала в больницу. Мама умоляла навестить меня, сама она в силу очень серьезных причин не могла выехать из Германии. «Она молодая, выкарабкается, — ответил ей отец. — А у меня с этим местом связаны неприятные воспоминания... Все! Не поеду! Сама поезжай!»
Я еще лежала в стационаре, когда умер знаменитый режиссер и актер Игорь Петрович Владимиров. Папа приехал в Питер попрощаться с человеком, с которым когда-то замечательно сотрудничал. И кто-то из актеров Театра Ленсовета, чей внук учился в том же интернате, что и Настя, после похорон Владимирова подошел к нему: «Леш, наши внуки учатся в одном классе. Навестим Настю вместе?» Но папа не захотел.
Летом он приехал на гастроли в Питер с Галюсей. Мама, которая наконец смогла выбраться из Германии, разыскала его телефон и битый час высказывала все, что о нем думает по поводу больницы в частности и жизни в общем. Папа хотел прийти в гости, но поскольку закончить телефонную ссору им с мамой не удалось даже за час, решили, что лично им лучше не встречаться. В парк я взяла с собой Настю. Папа принес огромную коробку конфет и вообще был мил. Спросил, сколько стоило мое лечение, и тут же вынул из портмоне всю сумму.
— Спасибо, мне не надо, — я протянула ему купюры обратно.
— Мне надо, — сказал он.
Так мы увиделись в предпоследний раз.
Наша последняя встреча в 2012 году, о которой я все пытаюсь рассказать, неумолимо отсылает меня к предпоследним, за год до... Иначе все случившееся непонятно. Я и сама часто возвращаюсь, прокручиваю в памяти воспоминания, чтобы понять: почему не сложилось? Так вот, после того как мы с папой встретились и поговорили, он пообщался с внучкой и все было хорошо, Галина Петровна обвинила меня в том, что я позвонила ей под утро, говорила неприятные для нее слова и, по ее мнению, была нетрезва.
Когда я сказала, что ничего подобного не было, Кожухова призвала в свидетели моего отца, мол, что он слышал все по параллельному телефону и узнал мой голос. В сердцах я сказала: «Ну, если папа не знает моего голоса, я в этом не виновата». Она бросила трубку. Именно тот якобы мой звонок Галюсе он припомнил спустя почти десять лет, лежа со сломанной ногой на даче в Никольском. Но я ей не звонила!
В Германии начинать было непросто: мама в возрасте, дочка маленькая. Поначалу устроилась официанткой, потом выучилась на социального работника. Мама допекала разговорами: «Он же твой отец, надо уметь прощать. В мире не так много родных людей, нужно ценить то, что имеешь». Но только года через три я набрала его номер. «Ну, слава богу, позвонила, — с облегчением вздохнула телефонная трубка папиным голосом, — а то помру и не узнают, куда тебе сообщить». Папа начал позванивать, я — тоже. Правда, до первой ссоры.
В этом мы с ним большие специалисты. Вот и в ту последнюю встречу в Никольском тратили время на выяснение какой-то ерунды. Например на количество несоответствий в моих интервью. Я плакала, Настя вытирала слезы, а папа, ловко перемещаясь по комнатке-пеналу при помощи костыля, говорил и говорил. На разрыве, тыкая пальцем: «То, что я прожил с твоей мамой девятнадцать лет, — это сильно преувеличено! — Круг и новый заход: — И что, я тебя совсем не воспитывал? Ну и пусть! Ну и иди тогда отсюда!» К рыдающим нам присоединилась редактор, посторонний человек, а папин голос все креп и гремел уже на весь дом. «Вон!» — орал он, браво размахивая костылем.
Ну что же — во всяком случае, я убедилась в том, что отец не так уж и болен: плохо себя чувствующий человек такой театральный скандал закатить не способен.
— По крайней мере, папа, я своими глазами вижу, что ты вполне здоров, — грустно заметила я.
Неожиданно он замолчал. И каким-то странным тоном, будто спрашивая у самого себя, произнес:
— Я здоров? — и замер как зомби.
Все время нашего разговора меня не покидало ощущение театра, игры. Гете писал: «Все слабости человека прощаю я актеру, и ни одной слабости актера не прощаю человеку».
— Мы не в театре, папа, — довольно жестко сказала я.
В детстве отец часто брал меня с собой на работу. После увольнения из украинского театра в Запорожье он поработал в Русском театре в Жданове, а потом его принял в Театр имени Ленсовета Игорь Владимиров. Мне разрешалось заходить за кулисы, путешествовать по пустому зрительному залу, но самыми увлекательными местами были, конечно, декорационный и костюмерный цеха.
В роль отец проваливался как в омут. Для человеческой и бытовой жизни становился абсолютно потерянным. Мама организовывала нашу жизнь от и до. Я уходила в школу — папа спал. Мама, поскольку сама работала, просыпалась часов в пять утра, чтобы успеть приготовить обед, и все мы в урочный час сидели за столом. Перед спектаклем или после репетиции он снова спал. На моей памяти в булочную папа сходил один-единственный раз и сделал это с нескрываемым отвращением.
Да и вообще, сколько помню отца, девяносто девять процентов его жизни занимала фанатичная любовь к профессии. Все время тащил театр домой! Переживал и мандражировал: «Не вышло, не дотянул, не понял линии...» Не скажу, что он был настолько не уверен в себе, но поддержка, в том числе и моя, ему требовалась постоянно. Я видела все папины картины и спектакли. Знала, что роль Свидригайлова Владимиров папе не дал, но он подготовил ее сам, показал худруку и стал играть.
— Ну как? — спрашивал он меня десятилетнюю.
— Здорово! — отвечала я.
Боже, неужели это все когда-то было? Мы сидели бок о бок на диване, грызли черные семечки, сплевывая шелуху на газеты, и говорили про роли. Теперь отец нас театрально выгонял, и надо было уходить, но я все-таки хотела задать еще один вопрос. Всего один. И спросила: «Пап, скажи мне, Алия действительно твоя дочь?»
Сейчас этот мой интерес пытаются перевести в меркантильную плоскость. На самом же деле мне просто хотелось разобраться: почему отец стал так себя позорить? Зачем? Понять, чья же на самом деле девочка, в которой не нахожу ничего общего ни с собой, ни с папой. Она похожа на маленьких героинь старых советских фильмов про отдаленные кишлаки и бескрайние виноградники. Честно говоря, увидев фото с подписью «Мелания», теперь вроде так зовут младшую дочку Азимы, я даже не поняла, что она и Алия — это один человек.
Да, все знают, что папа в последние годы сам говорил про нее «наша дочь», но мало кто в курсе, насколько стара и эта игра. Когда я приехала в Москву к папе и Галине Кожуховой, она так меня везде и представляла: «Наша с Лешей дочь». Если мы оказывались в гостях все вместе, меня называли просто «нашей». Поначалу игра эта, надо признать, меня даже увлекала. И я могла бы ее принять, если б не было так обидно за маму. Но по большому счету мне все нравилось: тусовка столичная, образ жизни — и я не возражала... Галюся восхищала меня чувством юмора и способностью никогда не лезть за словом в карман.
Впрочем, довольно быстро история про родство приобрела слегка унизительный оттенок. К просто «дочке», как именовали меня на людях, добавилось продолжение «из деревни». По мнению Галюси это было данью русской классике, в которой, мол, принято взращивать молодых барышень на сельском молоке и чтении романов, а уж потом выводить в свет. Во-первых, я не люблю, когда Петербург называют деревней. Во-вторых, мама моя человек образованный и мне дала все, что знала сама. Ну а потом история про «нашу дочь» закончилась сама собой. И тем не менее она была. Мишу Кожухова, кстати, папа тоже легко называл сыном, хотя не имел к взрослому потомку Галины Петровны буквального отношения.
— Вон! Все пошли вон! — продолжал кричать он, потрясая костылем.
— Знаешь, папа, я все-таки дождусь твою жену. Мне очень хочется посмотреть на человека, который превратил тебя вот в это.
— Никого ты тут ждать не будешь! И на похороны ко мне не приходи! — выдвинул он решающий аргумент, против которого возражать действительно сложно.
Знаете, когда я спустя пять лет летела из Мюнхена провожать отца в последний путь, в самолете позади меня сидели женщина с дочкой. «Папу слушай, — о чем-то своем говорила мать, — но оставайся собой». Я заплакала, вспомнив папины слова про его проводы в последний путь. Такая подсказка.
Когда мы втроем — я, дочь и редактор, уже собираясь уходить, спустились вниз по лестнице, папа остался стоять наверху. И вероятно, я окончательно вывела его из себя вопросом про Алию. Потому что он вдруг схватил тяжелый деревянный табурет и запустил им в нас...
— То есть после той поездки в Никольское вы отца больше не видели?
— Да, мы уехали. В Питере живет отцовский друг Сергей Новожилов, известный чтец, они с папой еще со времен Харьковского театрального института общались. Мы, естественно, знакомы, Сергей даже останавливался как-то у меня, когда приезжал в Германию. И вот после нашей вылазки в Никольское он рассказал мне, что эта женщина требовала у него номер моего мобильного. Очень ругалась, кричала, что сдаст меня в полицию, так как я влезла в чужой дом. Пожала плечами: «Дом моего отца для меня чужой? С чего это?»
Больше мы с папой не виделись и не разговаривали. О том, что его больше нет на свете, узнала от постороннего человека — мне выразили соболезнования, и я прочла новости. Но предвидение плохого было. Двадцать второго февраля этого года почувствовала себя очень плохо. Надо было готовить еду, а я не могла себя заставить. Сил не было вообще. Сварила суп из пакетика, насыпала сухариков и прилегла.
Мы с мамой предположили, что опять шалит моя почка: я хроник, значит, надо отлежаться. В кровати мне полезли в голову странные мысли: а вдруг умру, Настя еще учится в институте, мама совсем не крепка здоровьем, бумаги я не разобрала, дома бардак... На самом деле мысли для меня были нетипичными. И только на следующий день поняла весь смысл своего недомогания — папа умер.
Плакала постоянно, будто в горле ком и его нужно выдавить. С молитвословом не расставалась — есть у меня такая потрясающая книга, не раз выручавшая в тяжелые времена. Читала молитву детей о родителях, это просьба к Богу простить им все грехи. После каждого прочтения мне становилось заметно легче. Потом, конечно, накатывало снова.
Позвонила Оле Машной, попросила узнать о месте и времени похорон. Приехала. Когда безутешная вдова потребовала вывести меня из автобуса, на котором везли гроб моего отца на кладбище, я предъявила охране свидетельство о рождении и от меня отстали.
На гражданскую панихиду не собиралась. Все эти вымученные речи, стандартные слова о том, каким покойный был прекрасным человеком, мне никогда не нравились. Не понимала и обычая провожать актеров аплодисментами. Вот несут мертвого человека, а вокруг аплодирующий народ... Когда прочитала в Интернете, что папа просил не аплодировать ему после гражданской панихиды, поразилась нашей схожестью и в этом тоже.
На кладбище белый февральский снег мешался со взрытой могильной землей. Орали озябшие кладбищенские вороны. Знаете, а мы с ним ведь любили зиму. Часто ездили кататься на санках, лыжах в Павловск, Пушкин. Мама тягу к экстриму не разделяла и поэтому крайне редко выбиралась вместе с нами.
Та гора была очень крутой, я бы своему ребенку ни за что не разрешила на такую даже подняться... Да и папа почему-то сам спуститься не захотел. Зато меня посадил в финские санки, на полозья встал мамин племянник, и мы покатились. На полпути родственник свалился, а я полетела дальше, навстречу ледяному насту, который обычно собирается у речек в мороз. Упала. Половину лица тут же залило кровью — содрала очень приличный кусок кожи. Поднимаю глаза вверх — на вершине горы на корточках, обхватив голову, сидит папа... Думаю, испугался он тогда сильно.
На время зимних каникул отец всегда снимал домик в Комарово. Мама и туда с нами не ездила. Вот никогда у меня не было ощущения «мама, папа, я — счастливая семья», родители не воспринимались единым целым. А в Комарово мы с папой чуть свет уже на лыжах: он впереди, я стараюсь поспевать, мороз щекочет щеки. Папа очень любил меня тогда. Прекрасно помню, как он грел простенькое одеяло у русской печки, прежде чем уложить меня спать. И вот я стою на Никольском кладбище и вспоминаю, как давно все это было. Больше никогда — это так страшно...
Я долго переживала. На то, что папина смерть была не менее странной, чем его жизнь в последние годы, обратила внимание не сразу. Мысли работали в другом направлении. А потом стоило потянуть за одну ниточку — вылезло целое полотно.
Почему-то не было вскрытия, хотя по закону тех, кто умер дома, в патологоанатомическом отделении должны исследовать обязательно. Ведь за несколько дней до смерти отец веселился на дне рождения жены Эммануила Виторгана, и вроде логично заинтересоваться, что же именно стало причиной его внезапной кончины. Наблюдал его какой-то домашний доктор, будто до Москвы три сотни верст и клиник в городе нет.
Как мне рассказали потом, в трагический день в доме присутствовали только Алия-Мелания и какой-то папин знакомый, Азима была в отъезде. Во всяком случае к родственникам Миши Кожухова, соседям — у них дом на две семьи — прибежала девочка: «Папа не дышит». И до сих пор мне никто не смог объяснить, кто был тот мужик, задержавшийся у отца до десяти вечера... Соседи рассказывали, что еще в доме периодически жила молодая женщина с двухлетним ребенком, наверное, это тоже были какие-то папины новые родственники. Никто из соседей не был знаком со всеми этими людьми, зачем они приезжали в Москву и чем занимались — загадка.
— Вы будете претендовать на наследство?
— Конечно. Я не верю в искренность чувств этой женщины, сомневаюсь в родстве девочки с моим папой, поэтому буду настаивать на ДНК-экспертизе и оспаривать череду странных дарений.
С папиными подарками — вообще темный лес. Если верить доступным справкам из Росреестра, свою квартиру в Балашихе папа подарил жене двадцать восьмого октября 2010 года, через два дня после регистрации брака. Следом подарил дом в Никольском, родовое гнездо Кожуховых, поэтому, конечно, третья жена отца имела полное право писать на меня какие угодно заявления в полицию — папе там уже ничего не принадлежало. Я действительно влезла в чужой дом. И думаю, что написала бы, если бы отец ее не остановил. Достоверно мне это, конечно, неизвестно, но нравится думать, что заступился за меня именно он.
Вишенкой на торте стало дарение его половины квартиры на Никитском бульваре. На самом деле это квартира мужа Галины Кожуховой писателя Радова. Когда он умер, туда переехал мой отец. Галина Петровна впоследствии оставила завещание, разделив недвижимость: половину сыну Мише, вторую — моему папе, ее мужу. У папы остался только участок на троих собственников в деревне в Тверской области, который он каким-то образом не подарил своей супруге, возможно потому, что она о нем не знала.
Юристы сообщили мне, что у папы было открыто четырнадцать счетов в одном банке! Четырнадцать! Вероятно, он просто забывал о них и открывал новые. Но все же мне такое положение дел кажется не совсем нормальным. Не зря в детстве я зачитывалась книгами Артура Конан Дойла, сыгранного отцом в картине «Воспоминания о Шерлоке Холмсе»». Теперь как очередную книгу отец подкинул мне тему для расследования. Именно этим я сейчас намерена плотно заниматься.
— Полина, понимаю ваши чувства, но возможен ли какой-то мирный исход дела? То есть две женщины, когда-то дорогие артисту Петренко, поговорят, поплачут и попробуют договориться...
— Думаю, это невозможно. Знаете, папа похоронен рядом с бабушкой и дедушкой, поэтому еще зимой, перед его погребением, я купила три вазы под цветы. Соседка отговорила ставить — мороз, лопнут. Так они и хранились у нее дома. Я в Россию выбралась в начале мая, конечно, приехала на кладбище. Запустение на могилах всех троих было примерно одинаковым, несмотря на большую разницу во времени захоронения. Огромный портрет отца целиком закрывал его крест. Навела порядок, наняла людей, которые покрасили облупившиеся ограды, накупила живых цветов. Забрала вазы и расставила их по могилам родственников. Я уезжала ненадолго в Питер. Когда же вернулась обратно, обнаружила, что кто-то вырвал с папиной могилы все посаженные мной цветы, выбросил вазу (у бабушки с дедушкой все осталось без изменений) и снова закрыл крест портретом... Значит, война.
Статьи по теме:
Свежие комментарии