Он пытался говорить о своих чувствах, но Волохова останавливала: «Любовь Дмитриевна была у меня на днях». — «Люба? И что она хотела?» — изумился Блок. «Вас дарила. Да только я не приняла. Простите!»
Был на исходе 1906 год. Декабрьская вьюга заносила сугробами подъезды домов, трепала расклеенные по городу афиши, извещавшие, что тридцатого декабря в Театре Комиссаржевской на Офицерской, 39 состоится премьера первой лирической драмы господина А.А. Блока «Балаганчик».
Еще в начале осени молодой, но уже знаменитый поэт принес в только что открывшийся театр Веры Федоровны Комиссаржевской свою «маленькую феерию». Он искал «выход из лирической уединенности», а обращение к драматургии приоткрыло волшебный мир кулис. Завязались интересные театральные знакомства и дружба с начинающим режиссером Всеволодом Мейерхольдом, вложившим в спектакль огромное количество новаций и выдумок.
Актеры приняли Блока с распростертыми объятиями. Восхищало полное соответствие внешнего облика и стихов, нравилась милая, застенчивая манера держаться. «Несмотря на молодость, Александр Александрович всем импонировал, все дорожили его словами, его мнением», — вспоминала актриса Валентина Веригина.
В театре на Офицерской происходило характерное для Серебряного века сближение всех видов искусства, переплетались творческие судьбы художников, музыкантов, актеров, писателей. По субботам устраивали вечера, на которые приглашались поэты-символисты Валерий Брюсов и Вячеслав Иванов, сотрудники редакции «Золотого руна» и «Аполлона», модные художники Лев Бакст, Сергей Судейкин, Николай Сапунов.
На первой же «субботе» Блок увидел Ее. Двадцативосьмилетняя актриса труппы Комиссаржевской Наталия Волохова была невероятно эффектна. Современники отмечали поразительную улыбку, бледное лицо, высокий тонкий стан, строгие, глухие темные платья. Поэта поразила не только необычная внешность, но и живой ум, удивительное обаяние, а также некая таинственность облика.
Яркой южной красотой Волохова была обязана Таврической губернии, где родилась. Рано оставшись без родителей, она воспитывалась в семье тетки в Москве. Там же получила образование. «Ее сверкающую улыбку и широко открытые черные глаза видели фойе и кулисы Художественного театра, где она училась, — пишет Веригина. — Ее красота, индивидуальность там уже были оценены по достоинству». Окончив драматические курсы при Художественном театре, Наталия успешно играла в Тифлисском театре и в антрепризах. «Мастерство и обаяние Волоховой не остались незамеченными липецкими театралами, — восторженно писала газета «Липецкий сезонный листок» от тринадцатого июня 1904 года. — Волохова проявляет столько выразительности, такой захватывающий своеобразный драматизм, которые способны глубоко проникнуть в душу зрителей». В 1906 году по приглашению Комиссаржевской актриса поступила в ее театр. Кстати, настоящая фамилия Наталии была Анцыферова, Волохова — сценический псевдоним.
Блок страстно увлекся: «Вот явилась. Заслонила всех нарядных, всех подруг...» Тесному общению актрисы и поэта способствовали и репетиции спектакля «Балаганчик», в котором Наталия играла роль Влюбленной. Блок сидел в зале и не сводил с нее глаз: «Я был смущенный и веселый. / Меня дразнил твой темный шелк». Каждый вечер он пропадал в гримерной, которую актриса делила с Валентиной Веригиной и Екатериной Мунт. Наталия Николаевна какое-то время не догадывалась, ради кого эти частые посещения, но однажды узнала правду. «Я только что увидел это в ваших глазах, только сейчас осознал, что это именно они и ничто другое заставляют меня приходить в театр», — признался поэт.
Тридцатого декабря давали первое представление «Балаганчика» — пьесы «далекой от надоевшей действительности». После закрытия занавеса несколько секунд стояла мертвая тишина — растерянная публика в зале пребывала в оцепенении. И вдруг началось — гром аплодисментов сливался с топотом, свистом и криками «Безобразие!». Солидные люди спорили, бранились, готовые чуть ли не вцепиться друг в друга. Мейерхольд, только что в роли Пьеро кричавший ошеломленным зрителям: «Помогите! Истекаю я клюквенным соком!», заметил, как в проходе партера некая почтенная старушка с седыми буклями яростно свистела в ключ. Эта пламенная театралка так понравилась Всеволоду Эмильевичу, что он послал ей приветствие цветком, который держал в руке.
Наутро о постановке заговорил весь Петербург. А тем же днем на квартире актрисы Веры Ивановой отпраздновали премьеру в дружеском кругу, устроив «Вечер бумажных дам». Неистощимый на выдумки режиссер Борис Пронин придумал устроить бал, барышни должны были явиться на него в маскарадных костюмах из гофрированной бумаги поверх вечерних платьев, а кавалеры — в черных полумасках. Разослали приглашения: «Бумажные дамы на аэростате выдумки прилетели с луны. Не угодно ли Вам посетить их?» Веселились до утра. «Танцевали, кружились, садились на пол, пили красневшее в длинных стаканах вино, — вспоминала Веригина, — Блок казался нереальным, от загоревшегося чувства поэт стал трепетным и серьезным».
В тот вечер влюбленность Александра Александровича открылась всем, включая жену. Из гостей поэт уехал с Волоховой, Любовь Дмитриевна — с приятелем мужа литератором Георгием Чулковым, давно к ней неравнодушным.
На Новый год Волохова получила от поэта длинную коробку с великолепными красными розами, в которые был вложен листочек со стихами:
Я в дольний мир вошла, как в ложу.Театр взволнованный погас.И я одна лишь мрак тревожуЖивым огнем крылатых глаз...
Третьего января в седьмом часу вечера в квартире близкого друга поэта Евгения Иванова на Николаевской улице раздался звонок. Горничная побежала отворять. Так и есть — Блок. Простуженный Иванов, рыжий от бороды до зрачков, за что получил прозвище Рыжий Женя, поднялся и накинув клетчатый плед, выглянул в переднюю. Александр Александрович уже снял пальто и стоя перед зеркалом, стряхивал с кудрявых волос снег. Его посвежевшее с мороза лицо странно светилось.
— У меня в комнате жарко, Саша, а ты этого не любишь, — предупредил Иванов.
— За эти дни так мерз, что рад согреться.
— Мерз? Почему ты мерз?
— Бродил по зимнему Петербургу. Я влюблен, Женя!
— Влюблен? В кого?
— Я тебе стихи прочту, и все поймешь. — Он продекламировал два стихотворения, посвященных Наталии Николаевне. — Как тебе? В эти дни я много писал. Совсем потерял голову: так хочется воли, ветра, событий, перемены судьбы. Эта Волохова — дивная.
«Господи! Что будет? — испуганно подумал Рыжий Женя. — Как же Люба?» А Блок продолжал читать другу стихи и радоваться новому для него эмоциональному состоянию:
— Я влюблен, Женя! Ты вот болен, а я — во вьюге.
Именно как снежную стихию воспринимает поэт пришедшее чувство. Поначалу ему даже не хотелось никаких реалий — ни интрижки, ни обычной женской любви. Вихрь страсти, стихов, музыки захлестнул его, чтобы вылиться затем в туманные, завораживающие строки. За две недели января 1907 года он напишет тридцать стихотворений и вскоре преподнесет Волоховой маленькую изящную книжку. «Снежная маска» открывалась словами: «Посвящаю эти стихи ТЕБЕ, высокая женщина в черном, с глазами крылатыми и влюбленными в огни и мглу моего снежного города».
В этом романе их было трое: он, она и заснеженный Петербург. Зима 1906—1907 годов выдалась на удивление мягкой. С неба непрерывно сыпались пушистые хлопья, белой пеленой накрывая удивительный, призрачный город с его круто выгнутыми мостами, застывшими каналами и гранитными парапетами. Часто после спектакля они вдвоем гуляли по пустынным улицам. Блок знакомил Волохову со «своим» Петербургом. «Минуя пустынное Марсово поле, мы поднимались на Троицкий мост и, восхищенные, вглядывались в бесконечную цепь фонарей, — вспоминала актриса, — бродили по окраинам, по набережным, вдоль каналов, пересекали мосты. Александр Александрович показывал мне все места, связанные с его пьесой «Незнакомка»: мост, на котором стоял Звездочет, место, где появилась Незнакомка, и аллею из фонарей, в которой она скрывалась. <...> У меня было такое чувство, точно я получаю в дар из рук поэта этот необыкновенный, сказочный город, сотканный из тончайших голубых и ярких золотых звезд».
Иногда брали маленьких финских лошадок, запряженных в крошечные санки, и уносились на острова или в пригороды:
И снежные брызги влача за собой,Мы летим в миллионы бездн...Ты смотришь все той же пленной душойВ купол все тот же — звездный...И смотришь в печали,И снег синей...Темные дали,И блистательный бег саней...
Влюбленный, он ожидал от Волоховой отзыва, но «зимняя» любовь и впрямь оказалась холодной, безответной... Актриса очень ценила поэта, но чувств к нему не испытывала. По свидетельству подруги, она была неравнодушна к совсем другому мужчине, с которым не так давно рассталась и которого пыталась забыть. Пыталась, но так и не смогла...
Ситуация осложнялась тем, что Волохова и Веригина быстро подружились с женой Блока — Любовью Дмитриевной, часто бывали у них на Лахтинской, засиживались порой до двух-трех часов ночи. «Путь к Блокам через Неву на Петербургскую сторону радовал, — вспоминала Веригина. — Погружаясь в снежную мглу, мы уже вступали в царство Блока. На Лахтинскую приходили всегда в приподнятом настроении. На звонок обычно открывал дверь сам Александр Александрович. Неизменно в темно-синей блузе с белым отложным воротничком. При виде Волоховой он опускал на мгновение глаза...»
Блоки жили в сумрачном доходном доме Тимофеева. Квартира на верхнем, пятом этаже стала их первым отдельным жильем. В трех небольших комнатах устроились уютно. На книжном шкафу, почти во мраке — фантастическая птица с длинным клювом. В столовой — низкий зеленый абажур над обеденным столом. В кабинете — камин и большой письменный стол. Окна выходили в узкий и глубокий «колодезь двора», но шторы не задергивались. «В квартире Блоков жили Поэт и Прекрасная Дама, — уловила чуткая Веригина, — настоящие, без тени того декадентского ломанья, которое было свойственно тогда некоторым поэтам и особенно их дамам. Безыскусственность, скромность и предельная искренность отличали обоих от большинства».
На Лахтинской просиживали все вечера. Однажды там появился Андрей Белый. «Александр Александрович в вихре своих увлечений», — отметил московский гость. Милая молодая блондинка Веригина, в которой было много юмора и задора, ему понравилась. А вот Волохова произвела крайне гнетущее впечатление. «...Было в ней что-то явно лиловое, — вспоминал потом Белый, — может быть, опускала со лба фиолетовую вуалетку она; я не помню, была ли у ней фиолетовая вуалетка; быть может, лиловая, темная аура ее создавала во мне впечатление вуалетки».
«Снежный роман» разыгрывался на глазах Любови Дмитриевны, красота которой расцвела в ту пору. «Она была высокого роста, с нежным розовым тоном лица, золотыми волосами на прямой пробор, закрывающими уши. В ней чувствовалась настоящая русская женщина и еще в большей степени — героиня северных саг», — свидетельствует Веригина. Все отмечали в жене Блока изящество в облике, одежде, движениях, то есть грацию, к чему был чуток ее муж-поэт.
Когда выпадали одинокие вечера, Любовь Дмитриевна сидела на диване под лампой и кутаясь в теплую шаль, предавалась невеселым размышлениям. Ее семейная жизнь не заладилась сразу, брак в известной степени оказался условным. С ранней юности в сознании Блока образовался разрыв между любовью плотской, телесной и духовной, неземной. По сути, преодолеть его он так и не смог.
Сразу же после венчания семнадцатого августа 1903 года двадцатидвухлетний муж, по словам Любови Дмитриевны, «принялся теоретизировать о том, что нам и не надо физической близости, что это «астартизм», «темное» и Бог знает еще что». Молодая жена, которой не исполнилось еще и двадцати двух лет, надеялась, что отношения «потом наладятся». Через год они все-таки стали по-настоящему мужем и женой. В своих воспоминаниях «И быль и небылицы о Блоке и о себе» Любовь Дмитриевна откровенно написала об этом: «Молодость все же бросала иногда друг к другу живших рядом. В один из таких вечеров, неожиданно для Саши и со «злым умыслом» моим произошло то, что должно было произойти — это уже осенью 1904 года. С тех пор установились редкие, краткие, по-мужски эгоистические встречи. К весне 1906 года и это немногое прекратилось». Выход своим плотским желаниям он находил в случайных связях и у продажных женщин из дешевых борделей на Лиговке. Она же, по собственным словам, оказалась «брошена на произвол всякого, кто стал бы ухаживать».
Поклонники нашлись в лице приятелей мужа. Ее роман с писателем Чулковым разгорелся быстро и страстно, но так же быстро и погас. «Мой партнер этой зимы, первая моя фантастическая «измена» в общепринятом смысле слова, наверно вспоминает с неменьшим удовольствием, чем я, нашу нетягостную любовную игру, — писала Любовь Дмитриевна. — О, все было — и слезы, и театральный мой приход к его жене, и сцена a la Dostoievsky. Но из этого ничего не получилось, так как трезвая NN в нашу игру не входила и с удивлением пережидала, когда мы проснемся, когда ее верный, по существу, муж бросит маскарадную маску. Но мы безудержно летели в общем хороводе: «бег саней», «медвежья полость», «догоревшие хрустали», какой-то излюбленный всеми нами ресторанчик на островах с его немыслимыми, вульгарными «отдельными кабинетами» (это-то и было заманчиво) и легкость, легкость, легкость...»
Тетка поэта Мария Андреевна Бекетова, летописец семьи, часто бывала в казармах лейб-гвардии Гренадерского полка, где в офицерском флигеле обитала со своим вторым мужем — полковником Францем Феликсовичем Кублицким-Пиоттухом — ее старшая сестра Александра Андреевна. До недавнего времени здесь жили и поэт с женой, но молодым захотелось самостоятельности и они сняли квартиру на Лахтинской.
Сестра Аля, тоненькая и миниатюрная как девушка, уже спешила ей навстречу по длинному коридору. Прошли в оранжевую столовую, высокими окнами выходящую на заснеженные просторы Большой Невки, сели за стол с белейшей скатертью, расторопный денщик принес чай. Как и положено старой деве, тетя Маня, как называл ее Блок, принимала деятельное участие в судьбе любимого племянника. Сбивчивый разговор вертелся вокруг его увлечения Снежной девой.
— Последние новости таковы: Волохова не любит Сашу, а он готов за ней всюду следовать, — вздохнула мать Блока.
— Мне он сказал, что пока они «проводят время очень нравственно», хотя и странно слышать такие слова от него, — заметила тетя Маня.
— Саша так откровенно ухаживает за актрисой, что Любе на ее предложение поехать за границу легко отвечает: «С тобой неинтересно». И каково ей все это переносить при ее любви, гордости, самолюбии? — сокрушалась Александра Андреевна.
— Люба все-таки не красавица, — заметила сестра, — и красавицы ей опасны. Потому она страдает и плачет... Но кроме жалости к этому цветку, в сущности еще ребенку, ужасно еще и то, что сказка их уже окончена. Если он и вернется к жене, чувство исчезло.
Франц Феликсович — поэт называл отчима Франциком — сидел за столом в военной полковничей тужурке и ласково поглядывал на любимца таксу Крабба, который расшаркиваясь на скользком полу, обходил сидящих за столом и проникновенно заглядывал каждому в глаза в надежде выпросить кусочек.
— Что-то неважное между ними происходит, — глухо проговорил Франц Феликсович, — сплошное декадентство какое-то. Люба уезжает куда-то с Чулковым, Саша проводит все вечера с этой актрисой. Совсем наши дети с ума сошли, по краю ходят.
— А может, поэт просто нашел свою Незнакомку? — робко предположила Мария Андреевна. — И это вовсе не земная страсть, а некое поэтическое поклонение.
— Что ты, Манечка. Саша ведь намеревался даже жить отдельно от Любы, комнату ходил искать. Совсем вроде собрались разъехаться...
Поэт и его Снежная дева всюду бывали вместе: в «Башне» Вячеслава Иванова на Таврической, на литературных журфиксах, концертах, в театре. Как-то большой компанией артистов отправились к Мейерхольду в Куоккалу — дачный поселок на берегу Финского залива неподалеку от Петербурга. Там стояла тишина, зима заканчивалась, но еще часто мело. Ходили на лыжах в молчаливый сосновый лес, любовались синими снежными далями с разбросанными на них дачками с башенками и тоненьким дымком из труб.
Вечерами собирались в столовой за ужином. Много спорили, шутили и смеялись. Мейерхольд, длинный, изломанный, с горбатым носом и порывистыми движениями, говорил об «условностях на сцене», о новых красках в искусстве, о «потайных дверцах в страну чудес».
Блок и Волохова уединялись у жарко натопленной печи. Смотрели, как языки пламени лизали сухую кору березовых поленьев и с серебристым звоном рассыпались багровые угольки.
— Как хорошо, — говорила она. — Мы отрезаны от вьюги, метущей вокруг дома, двойными рамами, толстыми стенами, лестницей и тремя дверьми.
— А когда уймется метель, выйдут огромные синие звезды и мы опять пойдем с вами гулять, — улыбался поэт.
Он застенчиво брал ее за руку и пытался говорить о своих чувствах, но она останавливала:
— Любовь Дмитриевна была у меня на днях.
— Люба? И что она хотела? — изумился Блок.
— Вас дарила. Да только я не приняла. Простите!
Менделеева действительно приехала к сопернице и прямо спросила, хочет ли она принять Блока на всю жизнь. Наталия Николаевна рассказывала потом Веригиной, что жена поэта была в эту минуту «проста и трагична, строга и покорна судьбе. Ее мудрые глаза видели, кто был ее мужем, поэтому для нее так непонятно было отношение другой женщины, ценившей его недостаточно». Волохова коротко и категорично ответила: «Нет», откровенно объяснив, что в ней еще живо чувство к другому. Но и отказываться от него не собиралась — «слишком было упоительно и радостно духовное общение с поэтом».
Отвоевав право на мужа, Любовь Дмитриевна задумала изменить свою жизнь, захотела «все создать сама». Она то мечтает о карьере драматической актрисы, но сомневается, есть ли у нее талант, то думает о скромной «мастерской дамских платьев». В конце концов получит приглашение от Всеволода Мейерхольда отправиться с его труппой в гастрольную поездку по провинциальным городам и станет выходить на сцену в спектаклях «Балаганчик», «Сестра Беатриса», «Электра», «Строитель Сольнес», «Жизнь человека». Именно театр сделается для нее радостью и отдушиной. В одном из писем мужу Любовь напишет: «Я простая и милая такая актриса, хороший товарищ — смеется, весело кокетничает со всеми и у нее можно взять в долг два рубля или заниматься с ней голосом — все равно. Сидим в мансарде у этих младших актеров, пьем чай, хохочем, вдруг конфеты кто-то принесет, и радуешься. А то у Мейерхольда, у него и серьезно говорим... О, как я люблю театр. Я совсем, совсем в родной стихии».
А метельная зима тем временем с ее «масками», «снежными кострами», легкой любовной игрой, опутавшей и закружившей всех, тихой поступью ушла. Вскоре призрачный город наполнился влажным морским ветром, запахом соленых барж и свежей рыбы.
Блок и Волохова медленно шли по залитому солнцем Литейному проспекту, потом повернули на Симеоновскую и Фонтанку. Здесь заглянули в цветочный магазин, и он купил ей тюльпаны, остро пахнувшие весной. В кофейне рядом заказали кофе и его любимую яблочную шарлотку. Между ними шел все тот же неустанный спор, от которого он мучился, а она иногда уставала. Вдохновленный поэт создал образ недоступной Снежной девы и потом сам же страдал от того, что Наталия Николаевна приняла условия игры, мучился от платонического характера их отношений. Она же сомневалась в подлинности его чувств, ей казалось, что он любит «не ее живую, а в ней свою мечту».
Однажды Валентина Веригина полушутя поинтересовалась у подруги:
— Наташа, а ты не думаешь, что впоследствии почитатели поэта будут порицать тебя за холодность, как негодую, например, я на Амалию, что заставила страдать Гейне?
— Иногда я не верю в подлинные страдания Блока, вдруг это только литература?
— Почему мы не можем стать ближе, Наталия Николаевна? — глухо спросил ее Александр Александрович.
На мгновение стало жаль его. Временами и ей хотелось избавиться от своего безнадежного чувства к другому и она сожалела, что не в силах влюбиться в Блока.
— Зачем вы не такой, кого я могла бы полюбить! — вдруг вырвалось у нее.
— Так со мной еще никто не обращался! — изумился поэт. Он долго молчал, но потом справился с собой. — Приходите к нам завтра часа в два на сомовский сеанс, — как ни в чем не бывало продолжил он, — кажется, завтра работа будет завершена.
Художник Константин Сомов по заказу журнала «Золотое руно» создавал серию портретов писателей и поэтов-символистов. Сомов рисовал с охотой, Блок с удовольствием позировал. Сеансы проходили на Лахтинской, но художник тщательно оберегал свою работу от посторонних взглядов и решился показать ее, только когда вполне закончил.
— Портрет очень фотографичен и абсолютно точно передает ваши черты, — задумчиво проговорила Волохова, — но это не вы, а всего лишь представление художника. От этого лица веет мраморным холодом, а вы — живой.
— Это еще что, — засмеялся Блок. — Константин Андреевич хотел видеть меня испепеленным страстями и пороками, а потому намеренно перед сеансами водил по трактирам и притонам, желая добиться в модели следов истасканности и нездоровья.
— Мне не нравится, — жестко сказала она.
— Мне тоже, — грустно промолвил присутствовавший при разговоре художник.
Со временем в сомовском рисунке разочаруется и сам поэт. «А портрет мой все ругают, самые разнообразные люди, близкие и чужие, — скажет он матери. — Пожалуй, и я склонен думать, что там преувеличены некоторые черты».
Между тем в Гренадерских казармах уже который месяц продолжалось обсуждение сложившейся ситуации. Мать Блока, размышляя о Волоховой, вынужденно признала:
— Люба перед ней совершенно меркнет, несмотря на всю свою юность и прелесть. Та какого-то высшего строя. Но ведь, кажется, по-прежнему холодна. Не оттого ли он такой злой?
— Насколько могу понять, он безумствует, а она не любит, хотя и видятся они беспрестанно, — покачала головой тетка. — При этом он говорит «влюбленность — не есть любовь, а я очень люблю Любу». Вот поди разберись.
— Люба ведет себя выше всяческих похвал, бодра, не упрекает и не жалуется. Она присмирела и стала ласкова и доверчива со мной. Иногда только говорит, глядя в зеркало: «Ведь какая я рожа! До чего я подурнела». Жалко ее до слез, — покачала головой Александра Андреевна.
Лето 1907 года выдалось жарким. Евгений Иванов стоял на Троицком мосту и смотрел на солнце, освещающее Выборгскую сторону, когда его окликнули. Обернувшись, он увидел соскочившего с конки Блока. Не успели друзья обняться, как к поэту приблизились две девушки-курсистки и восторженно выпалили: «Ах как вы красивы! Как вы хороши!» Растерявшийся поначалу Блок рассмеялся:
— Ты это видел? А она меня совсем не ценит.
— Трудно представить, что есть на свете женщина, которая осмелилась не ответить на твое чувство, — заметил Иванов. — Слышал, поклонницы даже целуют дверную ручку твоего подъезда.
Александр Александрович был и впрямь любимцем женщин: сероглазый, с красивым изгибом губ, густой кудрявой шевелюрой и словно замершим в задумчивости выражением лица. Он мог сразить любую, если бы пожелал. Лишь одна не поддавалась...
— Она на гастролях, а я тоскую, — грустно проговорил Блок.
— Давай, Саша, удерем в Шувалово, выкупаемся в озере, а потом на паровичке доберемся до Озерков, посидим в привокзальном буфете, — Рыжий Женя чувствовал, что другу надо выговориться.
Блок с радостью согласился. В Озерках в скромном вокзальном буфете сели за давно облюбованный столик у большого окна, выходившего на платформу. Из него были видны семафоры, шлагбаумы, пешеходный мост, перекинутый через Финляндскую железную дорогу, и проносящиеся мимо поезда. Откупорили бутылку вина.
Блок говорил о Волоховой, о том, что она не верит ему, считает, что их отношения — «только литература», о том, что устал от ее холодности, невозможности обрести простое человеческое счастье.
— Не вернуть нашей молодости, Женя! Порой я чувствую себя таким старым, пожившим.
— Да бог с тобой, Саша. О какой старости толкуешь? Тебе же только двадцать шесть. — Прозрачные глаза друга смотрели сочувственно. Вдруг намеренно некстати он спросил: — А помнишь, как я был шафером на вашей с Любой свадьбе?
— Да, Люба... Все думает, есть у нее актерский талант или нет. Все рвется куда-то.
Блок достал из бокового кармана кожаный портсигар. Рыжий Женя вообще-то не курил, но иногда одалживался у него папиросами «фабрики Чужого».
— А знаешь, моя Незнакомка возникла в окне из пара пролетевшего мимо локомотива, — сменил тему поэт.
— Сколько ты успел тогда выпить? — лукаво прищурился Иванов.
— Ты, Женя, необыкновенно мил, — засмеялся Блок. — С тобой плачешь, когда плачется, смеешься, когда весело.
Осенью вернулась с гастролей Наталия Николаевна, и вновь начались ежедневные встречи, поездки на острова, ночные рестораны. Она присылает ему на день рождения белые лилии. Не пускает в Театральный клуб на Литейном, где шла крупная игра в лото, к которой Блок одно время пристрастился. Запрещает пить...
«Сезон 1907—1908 года был мало похож на предыдущую зиму, — вспоминает Волохова. — Мы все «состарились» лишь на год, но казалось, стали гораздо старше, как-то серьезнее, сознательнее, требовательнее к себе, к жизни, к окружающим. Реже встречались, мало веселились». Да и зима выдалась неласковая: очень холодная и абсолютно бесснежная. В воздухе мелькали сухие, колющие лицо иголочки, на глазах у прохожих под ресницами замерзали от холода слезинки. На углах больших улиц и площадях горели костры, вокруг сплошным кольцом стояли бедно одетые люди, пытаясь согреться.
Необычная женщина «в черном» продолжала будоражить воображение поэта. В 1908 году Блок дарит актрисе сборник «Земля в снегу», куда вошли «Снежная маска» и «Фаина». На дарственном экземпляре — надпись: «Позвольте поднести Вам эту книгу — очень несовершенную, тяжелую и сомнительную для меня. Что в ней правда и что ложь, покажет только будущее. Я знаю только, что она неслучайна, и то, что в ней неслучайно люблю». Все стихи, посвященные Волоховой, Блок всегда приносил ей первой. И лишь одно стихотворение «И я провел безумный год. У шлейфа черного...» скрыл от нее. Оно родилось в момент мучительной досады на холодность Наталии Николаевны и едва ли бы ей понравилось.
Весной 1908 года артисты Театра Комиссаржевской отправлялись в гастрольную поездку по южным городам России. Александр Александрович, не желая расставаться с Наталией Николаевной, хотел ехать с труппой. Но она запротестовала, причем нарочно в очень резкой форме, находя, что следовать за актерами — недостойно поэта.
Слишком уважала Блока, чтобы позволить ему унижаться. К тому же не хотела в суете повседневности превращаться для него в обычную женщину, которая в будничной обстановке возится с тряпками и утюгом. Блок не понял ее и обиделся — это стало их первой размолвкой. Однако когда она уехала, вслед полетели письма в синих конвертах, и в них было много лирики и милой заботливости. По возвращении труппы в Петербург они встретились и вместе пошли на выставку Борисова-Мусатова.
На четвертой неделе Великого поста актриса вновь уехала на гастроли, на сей раз в Москву. Александр Александрович на следующий день «был пьян до бесчувствия», о чем пометил в записной книжке. Еще через день появился в Москве, чтобы решительно объясниться. Встретились в его гостиничном номере и проговорили всю ночь. Поэт твердил о своей любви, она — о невозможности отвечать на его чувство. Это свидание породило один из лирических шедевров.
Я помню длительные муки:
Ночь догорала за окном;Ее заломленные рукиЧуть брезжили в луче дневном.
И утро длилось, длилось, длилось...И праздный тяготил вопрос;И ничего не разрешилосьВесенним ливнем бурных слез.
Поезд Блока уходил в семь утра. Обессиленный, он брел по рассветной Москве к Николаевскому вокзалу, осознав наконец, что судьба их отношений предрешена...
Смертельная усталость, крах любовных иллюзий, неустроенность семейной жизни привели к тому, что Блок начал сильно пить.
Я пригвожден к трактирной стойке.Я пьян давно. Мне все — равно.
«Дорогой Георгий Иванович, — писал он Чулкову. — Пьянствую один, приехав на Сестрорецкий вокзал на лихаче». Впрочем, иногда он встречался с тем же Чулковым или Евгением Ивановым за бутылкой вина в «Аполло» — петербургском кафешантане. Поэт признается в этот период матери: «Чем холоднее и злее эта неудающаяся «личная» жизнь (а кому она теперь удается?), тем глубже и шире мои идейные планы и намеренья; тем лучше творить...»
Метелям свойственно затихать, иссякла и страсть Блока. Конец влюбленности он воспринял как освобождение, как переход к новому состоянию души, к мудрой переоценке прошлого:
И я любил. И я изведалБезумный хмель любовных мук,И пораженья, и победы,И имя: враг; и слово: друг.
Свою женскую судьбу Волохова устроила двумя годами позже: вышла замуж за актера Александра Крамова и родила двух дочерей. Одну из них, пятилетнюю Наташу, в 1915 году взяла с собой на гастроли в Казань, там девочка заболела скоротечной скарлатиной и сгорела за несколько дней. Убитая горем актриса прервала театральную деятельность.
В двадцатые годы она вновь вернулась на сцену, играла и в Москве, и в провинции. В 1938-м один из столичных режиссеров встретился с Наталией Николаевной в Харькове, где она жила с мужем «в квартире при театре в сером доме с кремовыми шторами на окнах». Прошли годы, но эта женщина оставалась такой же величавой и властной, как в молодости.
В последний раз Волохова случайно увиделась с поэтом в 1920 году в Художественном театре. Радостно пошла к нему, и Блок почтительно склонился к ее руке. Раздался третий звонок, они условились встретиться в антракте и поговорить, но когда окончилось действие, Блока в фойе не оказалось. Дама, которую он сопровождал, рассказала, что Александр Александрович заметно нервничал и не дожидаясь окончания первого акта, ушел. «Было очень больно, — признавалась Волохова. — Я не понимала, зачем он так поступил». Через год Блока не стало.
Наталия Николаевна пережила поэта на сорок пять лет и ушла из жизни в 1966 году. В написанных через полвека после «снежного романа» мемуарах утверждала, что любви как ее понимают люди между ней и Блоком не было. Лишь дружба, духовный контакт, яркая романтика встреч — не более. А строки в «Снежной маске» о «поцелуях на запрокинутом лице», «ночи мучительного брака» — не что иное, как плод поэтического воображения...
Свежие комментарии