Лебешев вдруг говорит: «А знаешь, Михалков на тебя обиделся. Спросил, кто играет главную роль у Соловьева, я ответил — Мищенко. «Ну так передай Ваське, что я его никогда снимать не буду!» С тех пор прошло почти сорок лет. Мы с Никитой Сергеевичем общаемся, я его очень люблю и уважаю как режиссера, но за все эти годы он так меня в кино и не снял! Сдержал «обещание».
Родился я в шахтерском поселке Шолоховский, что в Ростовской области. Свое название он получил в честь геолога, открывшего в этих краях крупные залежи угля (Шолоховский — его фамилия), а не в честь знаменитого писателя, как можно подумать.
В годы Великой Отечественной в этих местах шли ожесточенные бои, в степях осталось довольно много оружия и боеприпасов. В детстве я играл не с игрушечными «стрелялками», а с настоящими. У меня был немецкий автомат шмайсер и пистолет ТТ. Свои сокровища я прятал в сарае среди дров и разной рухляди. Однажды нагрянула милиция — наверное кто-то донес, — произвела обыск и изъяла стволы. Но привлечь к ответственности тринадцатилетнего парня оказалось невозможно, отделался легким испугом.
Жили мы бедно. Кроме меня в семье росло еще двое детей: старший брат Миша и младшая сестра Таня. Папа был каменщиком, мама — уборщицей, и они считали это за счастье, поскольку до приезда в поселок не могли устроиться на постоянную работу. Во время войны оба прошли через концлагерь на территории фашистской Германии, а это было клеймо.
Отец — из донских казаков. Рано осиротев, он много повидал в детстве и юности. В тридцатые на Дону было голодно, люди потянулись за лучшей долей в другие края. Папа отправился на Дальний Восток, устроился в порту мотористом на катерок, доставлявший корм животным. Неподалеку, на одном из островов, располагался заповедник. Однажды мужики с другого катера поделились с ним свежей корюшкой. Идет он в общежитие с кульком в руке, навстречу — трое в одинаковых костюмах и шляпах:
— Здравствуйте, что это у вас?
— Рыба.
— Где взяли?
— Ребята угостили.
— Какие еще ребята? Ну-ка, пройдемте!
Время было тяжелое. Тогда сажали за пачку соли и моток ниток. Боролись с «расхитителями социалистической собственности». И отцу дали год за эту корюшку. Но свой срок он до конца не отсидел. Началась война, и вместе с другими зэками, имеющими «легкие» статьи, его отправили на фронт, в танковую часть. В первые же дни боев под Белой Церковью она попала в окружение. Генералы бросили необстрелянных юнцов на произвол судьбы, сели в самолет и улетели со словами: «Ждите подкрепление!» Но оно не пришло.
Солдатики держались из последних сил. «И вот наконец прилетели самолеты, — рассказывал папа, — сбросили какие-то ящики. Мы думали, боеприпасы. Открыли — а там металлолом, гвозди, подковы — и поняли, что нас предали». Столкнувшись с такой подлостью, даже взрослый и сильный человек мог сломаться, сдаться в плен, стать пособником фашистов. А эти мальчишки бились с врагом всеми подручными средствами — штык-ножами, саперными лопатками и просто голыми руками. В плен их брали румыны, славившиеся особой жестокостью. Некоторых просто забили до смерти. Остальных погнали на пересыльный пункт.
Когда колонна проходила через какое-нибудь село, жители ставили на улице бочки с водой, кидали ребятам еду. Близко подходить боялись, но пытались помочь. Пленные выскакивали из строя, зачерпывали воду пилотками и бежали обратно. А некоторые бросались в толпу, и местные накидывали им на голову свой пиджак, платок или просто мешок, чтобы могли затеряться. Колонна была длинная, охранники находились на значительном расстоянии друг от друга и свой участок отслеживали только по головам в пилотках. Детали от них ускользали, и обстановка была нервная — люди кричали, собаки лаяли, — это тоже отвлекало.
В одном из сел отцу и еще нескольким парням удалось бежать. Они спрятались в разных домах. Хозяйка, укрывавшая моего папу, пыталась выдать его за своего брата. Но полицаи из местных ее разоблачили: «Да нет у тебя никакого брата! И никогда не было!» Они прочесали село и выловили всех бедолаг. Увели за деревню, заставили выкопать могилу и расстреляли. Это было на закате. Отец говорил, что в свою последнюю минуту смотрел на огромное красное солнце, клонившееся к горизонту...
Его не убили, только ранили, но приняли за мертвого и засыпали землей вместе с погибшими. К счастью, полицаи не сделали контрольных выстрелов и не утрамбовали могилу, иначе отец вряд ли смог бы выбраться. Было уже темно. Он не знал, куда идти, и просто брел по степи всю ночь. Ранним утром нарвался на немецких мотоциклистов. Они его задержали и отвезли на железнодорожную станцию, где формировались эшелоны с пленными. Отца перевязали и отправили в Германию, в лагерь. Бог и там его хранил: рана не загноилась и достаточно быстро затянулась и он попал не в газовую печь, а на завод — работать на фашистский рейх.
Мама моя была с Белгородчины, из деревни со сказочным названием Неведомый Колодезь. Немцы оккупировали эти места вскоре после начала войны и всех молодых ребят и девчонок угнали в Германию и сделали рабами. Она оказалась в одном концлагере с папой, в городе Людвигсбург, только его каждый день водили на работу на литейный завод, а мама батрачила на немецких помещиков. Так они и познакомились. Любовь, наверное, их и спасла, помогла выжить. Мой брат Михаил, родившийся в ноябре 1945-го, был зачат в Германии.
В конце войны папа с несколькими другими заключенными подумывал о побеге, но этот план пришлось свернуть. В их рядах обнаружилась «крыса». Они вычислили и задушили предателя. Администрации лагеря было уже не до карательных операций — к Людвигсбургу стремительно приближались войска Второго фронта. Однажды немцы просто все бросили и разбежались. Какое-то время лагерь вообще был бесхозным, его никто не охранял, но когда в город вошли американцы, получилось, что именно они и «освободили» узников.
Заключенным предложили два варианта: вернуться домой или эмигрировать за океан. На железнодорожных путях стояли два эшелона — один шел на запад, другой на восток. Некоторые выбрали эмиграцию, а мои родители решили вернуться. Едва пересекли советскую границу, отца сняли с поезда и арестовали как изменника родины. Тогда всех мужчин, возвращавшихся из фашистских концлагерей, подвергали проверке. Папу, к счастью, отпустили через несколько месяцев. Но не всем так везло, некоторых страдальцев отправили уже в советские лагеря.
Должен признаться, что давно хочу снять фильм о таких незаметных героях войны, как мой отец, — преданных, брошенных. Им не довелось проявить героизм на полях сражений, но они прошли через лагеря, аресты, несправедливые обвинения, и их мученический подвиг ничуть не меньше...
Родители долго не могли нигде устроиться, переезжали с места на место. Узнав, что в Белокалитвинском районе Ростовской области объявлен призыв на строительство шахтерского поселка, решили, что это их шанс. Рабочих рук не хватало, брали всех подряд. Так отец стал каменщиком.
Наверное, его судьба могла сложиться совсем иначе, если бы не раннее сиротство и война. Он ведь был очень музыкальным. Сам выучился играть на балалайке и гитаре, лихо отбивал чечетку. Возможно, имелись и актерские задатки, просто им не суждено было развиться.
Над моей мечтой стать артистом отец посмеивался: «Ты же двоечник. Кого можешь играть? Дураков да жуликов?» Учился я и впрямь плохо, на уроках постоянно отвлекался, смотрел в окно и грезил о чем-то необыкновенном. С трудом дотянул до окончания десятого класса. Рос на улице, как и большинство сверстников. Взрослые работали с утра до ночи и стояли за продуктами в бесконечных очередях.
Мы жили в частном доме на две семьи, держали корову и огород. Я помогал родителям (Миша уже отделился, а Таня была маленькой) и ненавидел лето. Когда начинались каникулы, другие дети отправлялись отдыхать, а я пахал целыми днями: сено заготавливал, пас коров. В поселке их было голов тридцать, и эту обязанность распределяли между семьями. Стадо мы пасли с отцом, а с мамой срезали серпом траву на колхозном поле — между кукурузой и подсолнухами. Когда набиралась большая охапка, я загружал ее в коляску своего мопеда и вез домой. Разбрасывал во дворе сушиться и ехал обратно к маме. Так и мотался целый день.
Конечно, в маленьком поселке, на природе, ребятне жилось вольготно. Никогда не забуду дурманящий запах полыни, разносившийся по степи! Мы играли в чехарду, лапту и футбол, жгли костры, варили в котелке раков и орали блатные песни. Курить я начал во втором классе, портвейн попробовал в пятом. Не знаю, чем бы закончилась эта вольница (возможно, ходкой на зону, как у многих), если бы в тринадцать лет меня и ближайших друзей Ромку, Сашку и Андрея не накрыло музыкой The Beatles. Пытались быть похожими на своих кумиров и как-то сразу изменились, повзрослели. Английского не знали и записывали слова песен русскими буквами.
Организовали ансамбль — нас ведь тоже четверо! Когда распределяли роли, я сразу заявил, что буду Ринго Старром. Он мне нравился больше всех битлов — очень артистичный, в кино снимался. На школьных вечерах мы имели сногсшибательный успех. В поселке другого ансамбля, исполнявшего суперпопулярные песни The Beatles, не было. Да и вообще живую музыку играли только в единственном ресторане «Тополек» и на похоронах. Шахтеров в последний путь провожали торжественно, с оркестром. Я там какое-то время подвизался барабанщиком, когда зарабатывал деньги на Англию.
Однажды с друзьями поняли, что должны увидеть The Beatles воочию — без этого нам не жить. В Британию решили плыть на корабле — из Одессы. Перед побегом долго готовились, копили деньги, запасали хлеб, сало и кильки в томате, чтобы продержаться в дороге. Добрались только до Измаила. Договорились с капитаном одного из судов, что спрячет нас в трюме и доставит в Одессу, а ночью пришли милиционеры с кагэбэшниками, задержали юных «диверсантов» и посадили в КПЗ. Допрашивали по одному: «Зачем направлялись на стратегический объект — Одесский порт? Кто вас послал? С каким заданием?» Когда рассказали, куда собрались, нас подняли на смех и отправили восвояси — под конвоем. Отец меня чуть не прибил. В сердцах выгнал из дому, чуть ли не неделю я ночевал в сарае. Мама потихоньку приходила и подкармливала непутевого сына.
Неудача не сломила. Наоборот, еще сильнее захотел вырваться из поселка, изменить свою жизнь. В конце концов битлы тоже из простых семей, однако же добились успеха. И я добьюсь!
После школы ехать в Москву побоялся. «Там же все блатные, — говорили знающие люди, — места в театральных вузах куплены». Отправился в Краснодар поступать в Институт культуры на режиссерский факультет. Актерского там не было. Отец нехотя дал сто рублей. Экзамен по специальности я сдал, а общеобразовательные предметы провалил. Когда возвращался домой на автобусе, увидел на сиденье кем-то оставленную газетку. Прочел, что в Волгограде проходит набор в трехгодичную театральную студию по подготовке актеров для местного ТЮЗа и Театра кукол. Решил поехать, но отец заявил, что денег больше не даст, уже и так промотал целую сотню. А мне надо же было на что-то жить месяц в Краснодаре, пока поступал. Мама пожалела: «Пусть едет. Что, если это его судьба?» И дала еще денег.
В Волгограде я успешно поступил в студию, проучился до восемнадцати лет, а потом пошел в армию. Бронь на нас не распространялась, да я и не пытался откосить. Тогда было стыдно прятаться. Тех, кто не служил, не уважали. Говорили: «Тебе бабы давать не будут, скажут — не мужик». Хотел в десантные войска, но направили в пехоту, в полк охраны, из-за небольшого дефекта зрения.
Полгода провел в «учебке» в городе Садгора под Черновцами. Потом нас перебросили в Словакию, в Зволен, где стоял советский авиационный полк. Однажды приехал Ансамбль песни и пляски Центральной группы войск. Наш офицер похвастался:
— А у нас тоже есть артист! Сержант Мищенко учился в театральном!
— Позовите! Танцевать в массовке сможешь? А быть конферансье?
— Ну конечно! И танцевать, и объявлять номера!
Записали мою фамилию. Через месяц пришел приказ: откомандировать Мищенко в ансамбль ЦГВ. И началась совсем другая жизнь — концерты, выступления.
После демобилизации вернулся в Волгоград. Но мои однокурсники уже закончили обучение, а нового набора не предвиделось. В ТЮЗе предлагали оформить рабочим сцены и со временем пристроить во вспомогательный актерский состав, но я подумал: «Не, ребяты-демократы, у меня другая дорога! Поеду в Москву». Но на дворе стояла осень, экзамены в театральные вузы начинались в мае. Домой я ехать боялся, знал, что уже не вырвусь из поселка, и чтобы как-то перекантоваться в Волгограде до весны, устроился на завод учеником токаря. Получил «ученические» и койку в общежитии. Проработал несколько месяцев и рванул в столицу.
Сначала сунулся в Школу-студию МХАТ, но завернули из-за южнорусского говора. Я — в «Щуку». Курс набирала Галина Яцкина. Дошел у нее до третьего тура. Параллельно показался в ГИТИСе Владимиру Андрееву. Он допустил до второго тура. Но знающие люди посоветовали: «Табаков тоже набирает, обязательно сходи».
Самого Олега Павловича на экзаменах в ГИТИСе не было. Абитуриентов прослушивали его помощники — Валера Фокин и Костя Райкин. И у них я прошел на второй тур! Андреев, узнав об этом, взъярился, заявил, что видеть меня не желает. Тогда Виталик Максимов, помогавший ему на экзаменах (актер, режиссер, сценарист, продюсер, теле- и радиоведущий), потихоньку взял мои документы и отдал Табакову.
На втором туре я читал уже самому Олегу Павловичу. Рядом сидел Авангард Леонтьев. Гарик потом рассказывал: «Когда ты вышел, Табаков спросил:
— Ну, что думаешь по поводу этого парня?
И я ответил:
— Явно сумасшедший, надо брать!
Глаза у тебя горели, энергия перла — просто мама не горюй! Даже было неважно, что ты читал». Конечно, как пел Высоцкий, настоящих «буйных» мало...
Мое гэканье Олега Павловича не смутило. В общей сложности он набрал двадцать пять человек и сказал: «Все, ребята, беру вас на свой курс! Спокойно сдавайте общеобразовательные предметы — это ерунда, простая формальность, и в добрый путь!» На следующий день он уехал с «Современником» на гастроли. В «Щуку» на третий тур я, разумеется, уже не пошел.
Перед последним экзаменом, по-моему по истории, всех проверял фониатр. В ГИТИСе существовало такое правило, там ведь преподавали вокал. Вдруг доктор находит у меня узлы на связках и дает заключение: «Мищенко профессионально непригоден! Не сможет работать в театре, голос будет садиться и хрипеть». Я в ужасе — неужели придется забирать документы? Табаков на всякий случай оставил номер своего телефона в гостинице — мало ли что. Позвонил, все ему рассказал. «Иди к ректору и жди», — велел Олег Павлович. Просидел полдня в приемной. Наконец секретарша позволила войти в кабинет. «Звонил Табаков, — сообщил ректор. — Сдавайте последний экзамен, я вас допускаю. Со связками потом как-нибудь разберемся». И я все сдал, получил корочку с фотографией и печатью о том, что зачислен на первый курс, и поехал домой.
Отец спросил:
— Ну, и откуда ты явился?
— Из Москвы.
— А что тебя туда занесло?
— Я поступил в ГИТИС.
— Так ты ж уже учился в Волгограде?
— Это другое дело, высшее образование.
— Да врешь ты все!
Показал документ — смотри. Родитель покрутил его в руках и говорит:
— Мать, они же в Москве деньги печатают и таких бумажек могут нашлепать сколько угодно! Врет он все!
Отец упорствовал в своем заблуждении до тех пор, пока не увидел меня в фильме «Спасатель» Сережи Соловьева. Но об этом позже.
Это был первый набор Табакова, и какое-то время мы занимались не только в ГИТИСе, но и во Дворце пионеров в переулке Стопани, где у Олега Павловича на протяжении двух лет работала детская студия. Восемь лучших студийцев и стали костяком табаковского курса в ГИТИСе. К ним он добрал еще семнадцать студентов.
Через год Олег Павлович получил подвал в доме №1а по улице Чаплыгина, в котором когда-то располагался угольный склад, ужасно запущенный и забитый всяким мусором. Именно там рождалась знаменитая «Табакерка». Мы своими руками все разгребали, ломали стенки. Явных лидеров на курсе не было. Лелик (так мы звали своего мастера за глаза, это прозвище Табаков получил еще в молодости в «Современнике») — человек непростой и довольно жесткий, хотя на первый взгляд кажется мягким, податливым. Десять студентов выгнал без всяких сожалений: мол, ничего страшного, еще найдут себя. И это были не какие-то лентяи и бездари. Многие потом стали крупными артистами. Видимо, просто не вписывались в ансамбль. Мастер был нацелен на создание театра и искал людей, которые подходили бы ему не только по профессиональным качествам, но и по человеческим.
Надо отдать должное — Олег Павлович много для нас делал, постоянно помогал, подкармливал. Сумками носил еду. Кидал мне ключи от машины как старосте курса: «Васька, пойди принеси коробку». А там чего только не было! Девчонки тут же ставили чайник, и мы пировали в своем подвале. У нас имелась специальная комната отдыха, или «холодная», как все ее называли, где стоял электрический самовар.
Табаков и деньги давал, и помогал с врачами. В первый же день обучения в ГИТИСе после занятий повез меня к знаменитому хирургу. Видимо, заранее обо всем договорился, потому что доктор тут же сделал операцию на связках и предупредил: месяц нельзя разговаривать. А мы как раз делали этюды на органическое молчание, так что у меня оно выходило суперорганическим!
Ленке Майоровой Табаков тоже помог: у нее были серьезные проблемы по женской части. Она не сразу поступила в театральный. До этого окончила строительное ПТУ, работала изолировщицей труб и застудилась. Операция избавила от болей, но Майорова уже не могла иметь детей, и это сказалось на ее психическом состоянии, стало одной из причин депрессии. Помню, Ленка не могла спокойно смотреть на малышей, тискала их как сумасшедшая, потому что сама была лишена счастья материнства.
Майорова родом из Южно-Сахалинска, и мама часто присылала ей посылки с рыбой. Лелик очень любил лососевые брюшки. Она всегда ему звонила: «Олег Палыч, посылка пришла!» Он тут же приезжал к нам в общежитие на Трифоновскую, где уже был накрыт стол.
Теплой одежды у меня не было. Табаков заметил, что хожу в мороз в тонюсенькой курточке, спросил:
— Васисуалий, тебе не холодно?
— Нет, — соврал я.
Вскоре пришел с пакетом: «Вот, хочу подарить тебе пальто. Практически новое. Купил в Праге на гонорар за Хлестакова». Он много лет мечтал сыграть эту роль в «Современнике», но довелось только в чешском театре. Пальто было замечательное — модное, вельветовое. Какое счастье получить его, да еще от самого мастера! Как оказалось впоследствии, подарок был знаковым: один Хлестаков как будто передал эстафету другому. Через несколько лет я сыграл эту роль в «Современнике» — ученик Табакова в каком-то смысле воплотил мечту своего учителя...
Олег Павлович часто устраивал нам экскурсии. После первого курса вывез в Вологду и Ферапонтов монастырь. Потом — в Подмосковье на съемки фильма Никиты Михалкова «Несколько дней из жизни И.И. Обломова». Табаков там играл главную роль. Фактически это была студенческая практика с подработкой — мы и денежку могли получить, помогая съемочной группе, и посмотреть, как делается кино. Лелик здорово придумал, что и говорить. Вообще в нем удивительным образом сочетаются вроде бы несочетаемые качества гениального менеджера, организатора и при этом — очень мощного артиста.
Я помогал Александру Адабашьяну что-то прибить, поправить — он был не только одним из авторов сценария, но и художником-постановщиком — и наблюдал, как работали мастера. В каком-то смысле на «Обломове» я получил и первые уроки кинорежиссуры — у Никиты Михалкова. Он говорил: «Ты из породы волков!» Особенно увидев мой портрет, написанный там же на съемках Юрием Богатыревым — он играл Штольца. Что именно имел в виду Михалков, не знаю. Хватку мою провинциальную? Какую-то особую энергию?
Однажды ехали на съемку в пазике, и Никита с нами, хотя имел персональный жигуль. Вдруг спрашивает:
— Васька, а почему не снимаешься у меня в массовке? Ваши почти все задействованы.
— В массовке я сниматься не буду.
— Ну, ты наглец! Да у меня Гурченко и Басилашвили считают за счастье сыграть в эпизоде!
— Ну пусть они и играют! Мне нужна нормальная роль.
Никита замолчал, видимо потрясенный моей прямотой. А я просто честно сказал, что думал.
На следующий день снова отличился — удачным выстрелом из «воздушки», которую везли с собой на съемки. Опять все вместе ехали в автобусе. Я высунул винтовку в окно и сбил вальдшнепа, сидевшего на проводах, — чпок, и готово. Наловчился стрелять в детстве. Никита завелся: «Ну-ка, дай!» Схватил «воздушку», стрельнул — мимо, еще раз — опять промазал. Закричал водителю: «Останови автобус!» Выбежал и стал как сумасшедший палить по птицам, но ни в одну не попал. С досады чуть не разломал винтовку. Очень самолюбивым был. Когда приехали на площадку, Михалков бросил все дела и убрел куда-то в чащу с «воздушкой». Через какое-то время вернулся и только тогда приступил к съемкам.
Через пару дней говорит:
— Васька, иди сюда. Намечается пауза между сериями «Обломова», хочу в это время снять фильм «Валентин и Валентина». Предлагаю тебе главную роль.
— Ну, это другое дело!
На том и порешили. Но планам Михалкова не суждено было сбыться. С этой картиной он не укладывался в сроки и решил поставить другую, более камерную — «Пять вечеров». Предложил мне роль Славки, но Табаков не отпустил: «Василий, мы выпускаем первый дипломный спектакль, это очень ответственный момент, а у тебя главная роль. Надо отдать все силы театру. Снимешься еще, будут и другие картины». В итоге Славку сыграл мой однокурсник Игорь Нефедов. Его подружку — Лариска Кузнецова, тоже наша студентка. Их Табаков отпустил без проблем. А я потом жалел, что не снялся в «Пяти вечерах». Фильм получился очень добрым и светлым.
Премьера нашего первого спектакля «...И с весной я вернусь к тебе...» по пьесе Алексея Казанцева в постановке Валерия Фокина состоялась в подвале на улице Чаплыгина двадцать девятого октября 1978 года и стала настоящей бомбой. Материалом для пьесы послужили письма Николая Островского и его роман «Как закалялась сталь», но режиссер развернул хрестоматийного героя на триста шестьдесят градусов, показав, что советская власть его просто использовала и выбросила на свалку. Я играл не железного Павку Корчагина, а живого, страдающего человека. Спектакль имел фантастический успех.
Тогда к театру было другое отношение. Зрители приходили за глотком свежего воздуха, в надежде отыскать ответы на самые важные вопросы бытия. И зачастую искусство оказывалось сильнее партийных догм и идеологических предрассудков. Как-то пригласили старых большевиков, и после спектакля между ними начался раздор. Одни кричали:
— Антисоветчина! Не дадим порочить героев революции!
Другие возражали:
— Нет, это правда!
Хотя, наверное, им тоже было непросто принять нашу трактовку.
Через две недели после премьеры я женился на студентке ГИТИСа Ольге Вихорковой. Она училась на факультете режиссуры цирка у легендарного человека, ученика Мейерхольда Марка Местечкина. Режиссура — она везде режиссура, что в цирке, что в театре. Оля всю жизнь проработала на телевидении и сняла огромное количество программ, телевизионных спектаклей и фильмов. Познакомились мы в институте, столкнулись как-то на лестнице и разговорились. Стали встречаться и полюбили друг друга. У Оли оказались замечательные родители. Папа — очень добрый, веселый, большой знаток живописи. Он был строителем, возвел в Москве не одно здание, в том числе знаменитые «Лужники». В семидесятые занялся восстановлением церквей. В частности реставрировал храм «Большого Вознесения» у Никитских Ворот, в котором Пушкин венчался с Гончаровой. Нам на свадьбу подарил «жигули» первой модели — легендарную «копейку». Мы на ней ездили много лет.
Сначала с Олей расписались в ЗАГСе Дзержинского района на проспекте Мира. Свидетелем с моей стороны был Гарик Леонтьев, с Олиной — ее подружка. Отметили событие в ресторане «София» — тесть, как всегда, расходы взял на себя. А на следующий день обвенчались в деревне Виноградово, что по Дмитровскому шоссе. Олин отец предложил: «Ребята, послушайте меня, повенчайтесь! Что такое штамп в паспорте? Вот венчание — это да, это на всю жизнь». Может, поэтому мы с Олей и прожили вместе сорок лет? Бог даст, этой осенью отпразднуем рубиновую свадьбу.
Всякое, конечно, бывало, но не разбежались. А с годами стали только ближе — не просто мужем и женой, а как будто братом и сестрой, кровными родственниками. Для меня семья — святое. Всегда старался обеспечивать своих «девочек». Весной 1982 года у нас родилась дочь Даша.
Репертуар студенческого театра, или студии — над дверью в подвал появилась табличка «Студия молодых актеров», — между тем постепенно расширялся. Спектакль «Прощай, Маугли!» тоже наделал шуму. На советской сцене он, наверное, стал первой постановкой, столь насыщенной пластикой и движением. Табаков до сих пор вспоминает, как я бегал по стенке в роли Акелы. Однажды «Маугли» увидел Сергей Соловьев и после спектакля пригласил меня, Игоря Нефедова и Андрея Смолякова на пробы в свой новый фильм.
На студию поехали втроем, но пробы почему-то не восприняли всерьез, помню, все время смеялись. Я даже предложил: «Может, лучше сходим на выставку в Манеж? Чего время теряем?» Через несколько дней Соловьев вызвал одного меня. На сей раз пробовался с Таней Друбич. Сцену играли на улице. Я стоял в красной телефонной будке, с кем-то разговаривал, потом вешал трубку и смотрел через стекло, по которому текли струйки дождя, как подходит Таня и пальцами стирает воду. Видимо, удалось передать настроение, которого добивался Соловьев, и вскоре он утвердил меня на главную роль — спасателя Вили.
Съемки проходили в Вышнем Волочке. Значительная часть группы до этого работала у Михалкова на «Обломове», и я многих знал. В том числе гениального оператора Павла Лебешева. Только начали работу, как все пришлось остановить — погибла Лариса Шепитько. Соловьев и Лебешев поехали в Москву на похороны.
Я в тот момент тоже находился в столице. В Вышний Волочек решил отправиться на «копейке». Паша попросил взять его с собой. Удивительный был человек! Мне иногда казалось, что съемки для Лебешева — какое-то наказание, мучение! Ему не хочется этим заниматься, поскольку самое главное и интересное начнется потом! Паша слыл знатным кулинаром, и когда колдовал у мангала или плиты, сразу приходил в прекрасное расположение духа, улыбался, шутил.
И вот едем, Лебешев сидит курит, грустный, поддатенький после поминок. Вдруг говорит:
— А знаешь, Михалков на тебя обиделся.
— С чего это?
— Да спросил, кто из молодых играет главную роль у Соловьева. Я ответил — Мищенко. «Ну так передай Ваське, — велел Никита, — что я его никогда снимать не буду!»
— Вот еще! Почему?! Что я, ему в борщ плюнул?!
Оказалось, Михалков любил открывать новые имена. Но меня «открыл» Соловьев, я дебютировал в его фильме, и он этого не стерпел.
С тех пор прошло почти сорок лет. Мы с Никитой Сергеевичем общаемся, перезваниваемся, я его очень люблю и уважаю как режиссера, но за все эти годы он так меня в кино и не снял! Сдержал «обещание».
Перед официальной премьерой устроили закрытый просмотр «Спасателя» на «Мосфильме». Наш курс тоже пришел. Меня поздравляли: «Как здорово играешь, будто всю жизнь снимался!» На премьере в Доме кино присутствовали родители. Специально приехали. Фильм начинался с моих настоящих армейских фотографий и голоса за кадром: «Здравствуй, мама! Это я!» Услышав это, они оба заплакали. И потом смотрели большую часть картины, уткнувшись взглядами в пол. Только тогда отец поверил, что я действительно стал настоящим артистом.
Картина получила специальный приз жюри на кинофестивале в Венеции. О ней много писали и говорили, естественно, стали писать и говорить обо мне. Этой работой я обозначил себя в творческом мире. Табаков, видимо, решил меня «придержать», чтобы не взлетел слишком высоко, не возомнил о себе. Стал проявлять недовольство, ворчал: «Ты мало вкладываешься в общее дело, старик». Хотя я старался и всегда помнил, откуда родом и какой прошел путь...
Недовольство проявляли и мои однокурсники. Это однажды вылилось в общее собрание, на котором они заявили, что хотят меня отчислить. Из некоторых «добрых» ребят перла такая злоба и ненависть, что я просто обалдел. Как же так? Они же мной восхищались и вдруг стали рвать на куски?! А студенты, видимо, чувствовали настроение мастера и пытались подыграть. Табаков с интересом следил за происходящим, но никак не выражал своего мнения, тогда они спросили прямо:
— Олег Павлович, а вы что думаете?
— Решайте сами. Как скажете, так и будет, — ответил он.
У нас ведь был не просто курс, а студия, все вопросы решались коллегиально. Я попросил:
— Ребята, нам же осталось всего полгода! Какое отчисление? Раз пришелся не ко двору, пожалуйста, не пойду в ваш театр, дайте хотя бы доучиться!
После этого буря вроде стихла, но мне не поручали ролей в других дипломных спектаклях, играл в массовке.
И вот близится к концу четвертый курс, я остаюсь на прежней позиции — «Давайте разойдемся с миром и отправимся разными дорогами», и тут неожиданно к нам на Чаплыгина приезжает министр культуры Демичев. Смотрит «Прощай, Маугли!» и спрашивает студентов:
— Куда вас должны распределить?
— В Брянск. — Институт давал распределение в провинцию, там не хватало артистов. — Но мы хотим свой театр организовать в Москве! У нас уже семь спектаклей!
— Ну и прекрасно, готов недельный репертуар, можно сразу приступить к работе в Брянске. Олег Павлович будет вас навещать, — и уехал.
Лелик просто почернел. Мне-то что, я отрезанный ломоть, а остальные переживают, кричат: «Мы будем бороться!» Но ничего не получилось. Табакову тогда не дали организовать свой театр, это произошло только семь лет спустя. Ребята, конечно, ни в какой Брянск не поехали, продолжали играть в подвале...
В тот момент я начал сниматься у Геннадия Полоки в многосерийном фильме «Наше призвание». Там Володя Высоцкий должен был играть и еще написать десять песен. Но успел только одну, она вошла в картину. Съемки проходили в Минске, и я, получив свободный диплом, сразу уехал. А когда вернулся, узнал, что мои спектакли сняли с репертуара. Их режиссерами были Фокини Райкин, которые от Табаковатоже ушли: один — в «Современник», другой — в Театр миниатюр. Олег Павлович оставил в репертуаре только свои постановки. Я в них не был занят.
Надо было куда-то устраиваться. Обратился к Валере Золотухину: «Поможешь попасть к Юрию Петровичу?» Мне очень нравился Театр на Таганке, в особенности Высоцкий. Студентом ходил и на «Гамлета», и на «Десять дней...» и с нетерпением ждал возможности поработать с любимым артистом в «Нашем призвании». Жаль, что пообщаться как следует не довелось, поговорить о жизни, о музыке. Роль Владимира Семеновича в память о друге сыграл Иван Сергеевич Бортник, с которым я тесно общаюсь по сей день. Судьба свела и с Вадимом Ивановичем Тумановым, с которым Высоцкий дружил много лет...
С «Таганкой» не сложилось, и потом я этому был только рад. Хотя показывался Юрию Петровичу Любимову. Но в это время шел набор в «Современник», и умные люди посоветовали: «Сходи, там же все твои педагоги!» Новых артистов члены худсовета прослушивали шестнадцатого апреля 1981 года, на следующий день после празднования дня рождения театра. В «Современник» шел поток студентов, оканчивавших вуз в том году. Я оказался последним по счету. После моего выступления все как-то сразу взбодрились, послали гонца за бутылочкой винца, стали вспоминать былое. А я сидел в репзале и ждал, когда объявят результаты. Слышу, вызывают: «Мищенко! — Вхожу. — Василий, ты нам понравился. Мы тут посовещались и решили — возьмем. Завтра идешь к Игорю Владимировичу Кваше на репетицию спектакля «Кабала святош».
Вскоре я получил роли еще в двух спектаклях — «А поутру они проснулись» и «Любовь и голуби». А в 1983 году начал играть Хлестакова в «Ревизоре». Это, конечно, счастье. Хороших артистов в труппе хватало, но Валера Фокин, ставивший пьесу, хотел, чтобы Хлестакова сыграл именно Мищенко, а Городничего — Гафт. В его трактовке Городничий совсем не деревенский простак, как его часто изображают, — неповоротливый, грубый, с большим носом, а умный, проницательный, ироничный.
С Гафтом тяжеловато приходилось поначалу. Он меня держал на расстоянии, присматривался. Однажды поругались довольно сильно, а потом, как ни странно, подружились, и с тех пор я испытываю к Валентину Иосифовичу бесконечную любовь и уважение. Он просто соткан из противоречий. Несколько раз пытался написать эпиграмму на меня, но не получилось...
В театре вообще работать непросто, и в «Современнике» хребты ломались у многих артистов, особенно у молодых. Некоторые так и не пробились, остались до конца своих дней «на обслуживании» звезд. В каждом театральном коллективе существует определенная иерархия: элита, приближенные к ней, находящиеся на дальних подступах. К сожалению, талант в нашем деле не всегда является мерилом и гарантией успеха. Важнее оказывается то, с кем ты дружишь, и другие обстоятельства, не имеющие никакого отношения к профессии.
Политику театра определяла и определяет Галина Борисовна Волчек. Мы с уважением относимся друг к другу, и я безумно благодарен судьбе за то, что когда-то она была моей партнершей в «Ревизоре». Галина Борисовна удивительная актриса. А вот сотрудничество с Волчек как с режиссером у меня не сложилось. Я не сделал с ней ни одного спектакля, хотя были попытки, пробы. Может оттого, что задавал много лишних вопросов? По делу, по роли — но такая въедливость все равно не очень нравилась, как и моя независимость.
Помню, был распределен вместе с Сережей Гармашом на роль Лопахина в «Вишневом саде». Галина Борисовна считала, что Раневская— главная героиня спектакля, ее много лет играет Неелова, но я не соглашался с такой трактовкой. Да еще ей кто-то напел, что Мищенко не подходит на Лопахина по внешним данным. Вот Гармаш, статный, высокий, настоящий герой, — совсем другое дело. И она сняла меня с роли. Лопахина я сыграл лишь раз, когда «Современник» давал гастроли на Бродвее.
Все же свои главные спектакли сделал с Фокиным. Хотя у нас тоже не всегда складывалось ровно. Однажды начали репетировать Ивана в спектакле «Карамазовы и ад», и вдруг Валера объявляет: «Теперь Ивана будет играть Евгений Миронов, а Мищенко — Смердякова». К Жене у меня не было никаких претензий, но это решение вызвало безумную обиду и боль. Я ведь уже освоил роль, и вдруг ее отняли без всяких объяснений! Душевную рану лечил известным русским способом — «ушел в штопор». Когда перестал ходить на репетиции, руководство поставило вопрос о том, чтобы убрать меня из спектакля. И надо отдать должное Валере — он сказал нет: «Если Мищенко не будет занят, откажусь от постановки».
Вызвал меня. Я приехал. Гуляли по Чистопрудному бульвару. Нарезали круги и разговаривали. Фокин велел: «Приводи себя в порядок и начинай работать. Поверь, я тебе так выстрою роль, что не пожалеешь о замене». И образ Смердякова стал одним из лучших в спектакле. Получился многогранный, странный персонаж! Со вторым, третьим планами. Действительно, не пожалел о том, что сыграл его.
Наверное, много себе напортил в жизни в силу характера и привычки резать правду-матку. Уж в театре-то точно. Однажды к нам приехал президент — поздравить с юбилеем и наградить почетными званиями некоторых артистов. Это проходило в фойе. Я стоял недалеко от Волчек, и в какой-то момент она повернулась ко мне и сказала: «Вот, если бы вкладывался в театр как они, тоже сейчас получил бы народного!»
Сначала у меня было четыре роли в год, потом три, две, а с 2001 года — вообще ни одной на протяжении одиннадцати лет. Галина Борисовна была увлечена другими людьми. Все спектакли делались на них, остальные артисты, и я в том числе, предназначались только для их «обслуживания». Помню, Кирилл Серебренников ставил «Сладкоголосую птицу юности» для Нееловой и предложил небольшую рольку. Я отказался категорически. Он вздохнул:
— Как жаль!
— Вы не представляете, как мне-то жаль, что не удастся с вами поработать! — ответил совершенно искренне.
Не хотелось размениваться по мелочам и тем самым переводить себя в другой разряд актеров. Если соглашаешься на роли второго плана, даешь понять, что тебя это устраивает: мол, продолжайте в том же духе.
Однажды попытался поставить спектакль. Устал сидеть без дела и не мог смотреть на бесхозную молодежь, болтавшуюся только в массовке, вот и предложил: «Ребята, давайте сделаем «На дне»! В то время это произведение было необыкновенно актуально — в стране творилось черт знает что. Собрал молодежь в репзале, раздал бумагу: «Давайте прочтем пьесу, а потом вы напишете, кого хотели бы сыграть. Неважно, если окажется несколько человек на одну роль. Все равно станем репетировать». Думал, руководство инициативу поддержит, ну или хотя бы не зарубит. А ее восприняли в штыки. Пошел слух, что Мищенко хочет устроить в театре переворот. Я ведь замахнулся на святое — когда-то Волчек ставила «На дне» и ее спектакль вошел в историю театра. В «Современнике» решили, что повторяться не стоит.
Конечно, такие случаи, когда мне указывали мое место, не шли на пользу и не раз приводили к срывам. Я впадал в депрессию, ни с кем не общался, просто сидел и пил с утра до вечера. Надо сказать, в актерской среде пили, пьют и будут пить всегда. Хотя сейчас все «непьющие», некурящие, занимаются спортом (больше на словах) — прямо святые, только что не ходят по водам! А раньше, бывало, человек пил две-три недели и никого это не смущало. Ничего — отболеет и снова примется работать в поте лица. В старину купцы называли такие запои «малой душевной болезнью». «Большая» продолжалась два-три месяца.
Алкоголь, конечно, не помогает, дает лишь возможность забыться на время. И близкие со мной натерпелись, что и говорить. Я безумно благодарен Оле за то, что не выгнала, не выставила чемодан за дверь. Наоборот, моталась по врачам, помогала, спасала. Хотя если сам человек не захочет бросить, ничего не подействует. Да и не молодеем мы...
Жизнь много раз проверяла на вшивость — как я это для себя называю. В девяностые пришлось особенно тяжело: страна рухнула, люди стали нищими. Зачастую я даже не имел возможности дать дочке денег на школьный завтрак. Сознавать это было невыносимо. Говорил: «Даша, иди на уроки, а я на переменке тебе денег подвезу». Когда уходила, одевался, надвигал кепку на глаза и ехал «бомбить». Некоторые пассажиры все равно узнавали, и становилось так стыдно, неловко, что отказывался от денег. А с тех, кто не узнавал, брал немного и мчался в школу.
Иногда возникала мысль: «Не бросить ли актерство?» Но чем еще я способен заниматься? Профессии другой нет. И я не особо мастеровитый. Могу что-то погрузить-разгрузить, но починить, соорудить — нет. Только доломаю, психану и брошу. Типичный гуманитарий.
Временами накатывало жуткое отчаяние! Чувствовал себя загнанным в угол, затравленным волком. Не мог смириться с тем, что я, мужик, добытчик, кормилец, не в состоянии обеспечить семью. Руки-ноги есть, силы, здоровье тоже — и все зря. К счастью, Господь не оставил, протянул руку и повел другим путем. Я переключился на кино.
Свой первый фильм — детектив «Крутые: смертельное шоу» — сделал в 1998-м. На видеокассетах он выходил под названием «Крутые менты». Сорежиссером был Игорь Шавлак, он и позвал снимать и сниматься. Затевали сериал, но получилось только две серии. Случился дефолт, и финансирование прекратилось. Этот фильм стал моим киноуниверситетом. Из-за нищенского бюджета пришлось совмещать несколько должностей: режиссера, актера, администратора, кастинг-директора, помощника осветителя — так что изучил весь механизм кинопроизводства от и до.
После этого решил замахнуться на собственный проект. Очень нравился рассказ Владимира Маканина «Река с быстрым течением», ходил с ним по продюсерам на протяжении шести лет, пробивал полный метр. Но не дал Господь.
Однажды снимался у Рауфа Кубаева в сериале «Красная площадь». Продюсировал его Владилен Арсеньев, у которого была компания «Президент-фильм». Как-то разговорились, и я обронил фразу: «Если когда-нибудь вам вдруг срочно понадобится режиссер, готов предложить свои услуги». Вскоре он дал сценарий шестнадцатисерийной картины «Атаман»: «Ты же из казаков, тебе и карты в руки!» Правда, на подготовку был всего месяц и гонорар копеечный. Я это называю «за тарелку борща». Но дело было не в деньгах. Я знал, что должен снять этот фильм, чтобы наработать опыт и имя для дальнейших проектов, и вцепился в него зубами. Волчек отпустила из театра на год в академический отпуск. Без проблем.
Снимал недалеко от своей малой родины, и мне помогал старший брат Миша. Уйдя в запас после двадцати пяти лет службы в армии, он получил двухкомнатную квартиру в Белой Калитве, где и поселился с женой и дочкой. Сестра с мужем и родители жили в Праге. Таня окончила Горный институт и вышла замуж за чеха, который с ней учился. Когда в России настали лихие времена — развал страны, нищета, безработица, разгул бандитизма, предложила старикам переехать к ней в Чехию, где все-таки сытнее и спокойнее. Они подумали-подумали и согласились: тяжело жить одним, без воды, без отопления, а мы с Мишей не могли часто приезжать. В Чехии родителям было хорошо. Там оба и сложили головы. Лежат на православном кладбище в центре Праги...
Актера на роль атамана я искал довольно долго. Продюсеры навязывали модных на тот момент Евгения Сидихина и Александра Балуева — брутальных мужиков. Считали, таким и должен быть настоящий казак. А мой выбор пал на Евгения Леонова-Гладышева — субтильного, жилистого. Со мной не соглашались, пришлось долго доказывать, что атаман не должен выглядеть супергероем. Главное, чтобы в нем чувствовался определенный дух. Женю утвердили буквально за неделю до отъезда в экспедицию.
Начали снимать, и вдруг Леонов-Гладышев стал изображать какого-то плохого Хлестакова с нелепыми ужимками. Я испугался: неужели ошибся? Однажды остановил съемку и увел Женю в степь. Нас не было часа полтора, все это время группа сидела и ждала. Потом ребята сказали: «Он ушел с тобой одним человеком, а вернулся совсем другим!» У него даже взгляд изменился.
После этого мы понимали друг друга с полуслова. Но все равно мне приходилось нелегко. Опыта не хватало. Помню, снимали эпизод захвата станицы боевиками. Типа Буденновска. В массовке дети, старики, военные, техники — немерено. Я в ужасе. Как это снимать? Накатило такое отчаяние, прямо до слез! Оператор увидел, что на мне лица нет, спрашивает:
— Что такое?
— Не знаю, как снимать.
— Тихо, тихо, ну-ка, отойдем в сторонку! Давай разберем поэтапно.
Прочитали с ним сцену еще раз, решили, где кого поставим, какие планы снимем, и я постепенно успокоился.
В «Атамане» снялась и моя дочка. К тому времени Даша окончила Школу-студию МХАТ и стала профессиональной актрисой. На сцену она впервые вышла в три года — в «Современнике». Можно сказать, выросла за кулисами. Но с актерством не сложилось. Даша вся в меня — настоящая казачка. И характер тоже не сахар — непокорный, жесткий. Никому не даст сесть себе на шею. В нашей профессии таким независимым людям сложно.
В какой-то момент Дашка взяла псевдоним Агния Бродская, придумала историю, что она — внучка знаменитого поэта. Я удивлялся:
— Зачем это тебе?
— Может, так лучше. А то замучили — ты блатная, дочка Мищенко. И для пиара быть внучкой Иосифа Бродского совсем неплохо.
Самое интересное, что все в это поверили! Было забавно наблюдать, как журналисты наперебой кинулись брать у Дашки интервью. Но прошло время, и она решила сменить профессию, стать кинорежиссером. Я предлагал поступать во ВГИК, но дочка предпочла Римскую киноакадемию. Выучила язык, сдала все экзамены на итальянском и поступила. Получила диплом кинорежиссера, теперь пытается прорваться на западном рынке. У Дашки способности к языкам — она не только итальянский, но и английский знает в совершенстве, собирается выучить французский и испанский. Живет в Риме, практически стала итальянкой. Для меня это непросто во всех отношениях.
Дашиной дипломной работой стал документальный фильм о Тонино Гуэрре. Она ездила к нему домой, общалась с вдовой, сыном, друзьями. Фильм показали в Италии и Москве — в Манеже, во время Дней итальянской культуры.
Для Италии дочь оставила псевдоним, а в России больше им не пользуется. Возвращаться пока не собирается, не видит перспектив. Говорит, слишком долго ее не было, выпала из обоймы. Мы с Олей, конечно, переживаем. Семьи Дашка не создала, детей нет. Иногда говорим: «Могла бы нам отдать внуков и продолжать творческие поиски. А мы воспитывали бы их и радовались». Но пока у нее карьера на первом плане. Итальянцы достаточно поздно обзаводятся семьей и детьми, около сорока. Поэтому Даша считает, что время еще есть...
Конечно, когда занялся кинорежиссурой, стало легче — и в моральном, и в материальном плане. Даже создал свою кинокомпанию. Надоело униженно просить у продюсеров:
— Хорошо бы добавить денег, взять кран, чтобы камера «полетела» над площадкой, не заниматься тупым фотографированием.
И каждый раз слышать:
— Это невозможно. Нет денег.
Однажды подумал: сколько можно побираться? Надо самому выбивать финансирование и распределять бюджет.
Снял восемь сериалов. Особенно дороги «Атаман», «Национальное достояние», «Батюшка», «Почтальон», «А счастье где-то рядом». В сериалах «Сашка, любовь моя» и «Особенности национальной маршрутки» выступил в качестве продюсера. К сожалению, по непонятным причинам их уже несколько лет не ставят в эфир.
Сейчас пишу с товарищем сценарий о Василии Шукшине. Мечтаю поставить о нем фильм. В свое время сделал спектакль по произведениям Василия Макаровича в Театре Гоголя — «А поутру они проснулись». Но пришла новая власть, и весь старый репертуар был выброшен на улицу вместе с декорациями. Новому руководству Шукшин, видимо, не нужен. Сейчас, кстати, уже на других сценах идут два спектакля в моей постановке: «Пять вечеров» в театре «Колесо» в Тольятти и антрепризный «Любовь и голуби». Надеюсь, рано или поздно удастся что-нибудь поставить и в родном «Современнике». Вроде бы есть подвижки.
С кино пока не очень получается, как ни стараюсь. Казалось бы, снял столько сериалов, вызвавших самый положительный отклик у зрителей, но не могу найти общего языка с представителями телеканалов. Впрочем, надежды не теряю. Кроме фильма о Шукшине хочу сделать картину о Шолохове и экранизировать автобиографическую киноповесть «Еще вчера». Если бы Господь дал снять эти три проекта, можно было бы и уйти на покой, так сказать. Инфаркт уже был и две операции на сердце — хорошо, друзья в Минздраве помогли, выбили квоту на первую операцию. На вторую — только половину, ее стоимость уже нельзя было полностью погасить. А пять стентов стоили денег.
Честно говоря, с тех пор как занялся режиссурой, уже не очень хочется быть артистом. Удовольствие, пожалуй, доставляет только спектакль «Анархия» в постановке Гарика Сукачева, который играю в «Современнике». И партнеры у меня замечательные — Миша Ефремов, Дима Певцов, Оля Дроздова и Маша Селянская. Мишка — вообще мой крестник, как и Алена Яковлева из «Сатиры». Есть еще двое — Сергей Гордеев и дочка Коли Добрынина Нина. Я за своих крестных детей всегда молюсь. А недавно друзья еще свозили на Афон. Это было такое счастье!
В принципе, мне немного надо. И юношеские иллюзии давно развеялись как дым. Жизнь оказалась суровой и непредсказуемой, далеко не все сложилось так, как я мечтал. Хотя, наверное, по-другому и быть не могло.
Поддерживает любовь близких и друзей. И конечно зрители, которые часто подходят, говорят хорошие слова. Так приятно, когда тебя любят и помнят! А то, что в театре нет большой загрузки, — тоже неплохо. Можно заняться своими проектами, почитать пьесу, написать сценарий и поразмышлять над тем, как это поставить.
Порой с ужасом думаю — мне уже шестьдесят два! Все так быстро пролетело. Хотя легкость в мыслях по-прежнему необыкновенная, как говаривал Иван Александрович Хлестаков в пьесе «Ревизор». В душе я все тот же мальчишка, который когда-то мечтал убежать в Англию к битлам, чтобы побывать на их концерте, послушать песни вживую.
Когда «отматываю пленку», вспоминаю, какие подарки посылала судьба, понимаю: несмотря на все испытания, трудности и разочарования, я счастливый человек. Хорошего в жизни все же больше, чем плохого. И самое главное — есть вера, надежда, любовь...
Благодарим ресторан «Гамбринус» за помощь в организации съемки.
Статьи по теме:
Свежие комментарии