Двадцатого ноября Майе Плисецкой исполнилось бы девяносто пять лет. Я хочу поделиться...
Двадцатого ноября Майе Плисецкой исполнилось бы девяносто пять лет. Я хочу поделиться воспоминаниями о такой Майе, какой ее не знала публика, но которую посчастливилось знать мне.
В одиннадцать лет бабушка повела меня в Большой театр на утренний спектакль «Евгений Онегин». Казалось бы, рядовой показ, не обещавший никаких открытий. Но мне повезло, в то утро роли Гремина и Ленского исполняли народные артисты СССР Александр Павлович Огнивцев и Сергей Яковлевич Лемешев. Завершилась увертюра, и на сцену вышли два немолодых человека. Первым был Ленский (Лемешев) с цилиндром в руке. Едва он появился из-за кулис, в зале такое началось! Зрители повскакивали с кресел, начали орать, свистеть, хлопать, даже топать. Дирижер Борис Хайкин невозмутимо положил палочку на пюпитр и скрестил руки на груди. Безумие продолжалось минут десять, хотя мне показалось, что конца этому не будет. Но вдруг зал стих как по команде — все закончилось так же резко, как и началось. Хайкин взмахнул палочкой, вступил оркестр, и человек с цилиндром пропел первую фразу: «Mesdames! Я на себя взял смелость / Привесть приятеля. Рекомендую вам / Онегин, мой сосед». Одна лишь эта фраза, пропетая небесным голосом, перевернула мой мир. Все! Я в этом театре остался на всю жизнь. Голос манил как магнит. И я — одиннадцатилетний мальчик — стал следить за афишами, всеми способами пробиваться на спектакли Лемешева.
У каждого солиста Большого были свои поклонники. Сообщество почитателей какого-то одного артиста в нашей среде называлось «министерством». Несколько лет я был в «министерстве Лемешева» самым молодым поклонником. Среди «лемешистов» встречались и сумасшедшие фанатки, и интеллигентные люди: инженеры, доктора наук, даже судьи и прокуроры! Одна женщина, прокурор в Ленинградской области, когда объявляли спектакль с Лемешевым, бросала все дела и покупала билеты в Москву. На вопрос, как же судебные заседания, отвечала просто: «Какие?! Завтра «Онегин»! Меня два дня нет!» Мать художника Шилова тоже была отчаянной «лемешисткой». Как и Юрий Нагибин. После каждого спектакля писатель, красивый и элегантный, стоял вместе с нами и ждал Сергея Яковлевича, на гастроли за ним ездил. Правда, к Лемешеву с комплиментами не бежал и с нами в разговоры не вступал — наблюдал со стороны.
Я ходил не только на оперу, по возможности посещал и балетные спектакли — расширял кругозор. В 1958 году впервые пришел в филиал Большого на оперу «Фауст», где партию Вакханки в последнем акте танцевала Майя Плисецкая. Сцена называлась «Вальпургиева ночь». Мне было тринадцать. И повторилась история с Лемешевым. Танец Плисецкой меня просто потряс, ее энергетика завораживала. Позже в этой роли я видел и Ольгу Лепешинскую, и Раису Стручкову, но такого впечатления они на меня не производили.
Летом того же 1958-го в Москву приехала балетная труппа Гранд-опера. Гастроли французов закрывались гала-концертом на основной сцене Большого. Я был на том концерте. Но в тот день в филиале театра давали «Фауста», и у меня, как и у всех французов, были билеты на эту оперу, поэтому гастролеры торопились свернуть свой концерт и страшно нервничали — хотели успеть увидеть Плисецкую в нашумевшей роли... Сцена утопает в цветах, но артисты не задерживаются на поклонах. Сбросив костюмы и даже не разгримировываясь, они выскакивают на улицу. Неожиданно начинается страшный ливень, но все бегут в филиал: и французы с цветами, и зрители — поклонники Плисецкой. Открываются двери, и вся эта мокрая «орда» вваливается в зал. На сцене Маргарита тоскует в тюрьме, то ли от заточения, то ли от того, что зал полупустой... Мы дружно плюхаемся в кресла, и начинается «Вальпургиева ночь». Когда спектакль закончился и артисты вышли на поклоны, Мишель Рено, солист Гранд-опера, все охапки цветов, которые ему подарили на гала-концерте, прямо через оркестр бросил к ногам Майи...
Я стал по возможности посещать все спектакли Плисецкой. Познакомился с ее поклонниками. С некоторыми подружился, например с Валерием Головицером. На спектаклях Майи в годы нашей юности он бросал цветы с балкона первого яруса, а я — из первой ложи бельэтажа. Впоследствии Головицер эмигрировал в Америку и стал балетным импресарио — устраивал гастроли Екатерине Максимовой и Владимиру Васильеву, организовывал выступления Плисецкой за рубежом. С Валерой дружим по сей день.
На моей памяти только у трех артистов в Большом успех был по-настоящему феноменальным. Во-первых, у Лемешева. Такого «цветопада» на поклонах не было ни у кого и никогда. Второй стала Майя Плисецкая, и третьим — Владимир Васильев. Несмотря на все запреты дирекции — «метателей» выводили из зала, штрафовали и даже забирали в милицию — цветы на сцену летели со всех сторон. Почти всегда к концу поклонов Майя Михайловна ходила буквально по ковру из живых тюльпанов, гвоздик, нарциссов. В те годы в Москве цветов было не достать, поэтому поклонники скидывались и заказывали их заранее в цветочном магазине на Сретенке, заведующую которым, конечно, «благодарили». Еще мы познакомились с директором ЗАГСа на улице Грибоедова. Туда поступали «спецпоставки» для букетов невест, и начальница «обирала» новобрачных — от каждого букета откладывала для нас по цветочку.
В ожидании Майи Михайловны у служебного входа я никогда не лез вперед — вел себя скромно. Мальчишкой ведь был, а Плисецкую ждали солидные люди. Но вскоре она меня запомнила, так как видела, что я бросаю цветы, и однажды сама подошла со словами: «Наверное, уже настало время познакомиться?» С этого дня началось наше общение...
Я был юношей без комплексов: мог посмеяться, покаламбурить, потравить анекдоты (Майя ценила людей с чувством юмора), а мог и правду рубануть, и глупость сморозить — зато искренне. Думаю, поэтому ей было интересно со мной. Другие в присутствии Плисецкой порой зажимались, а Майе не нравились зажатые люди. Любила, когда все по-простому. По крайней мере, в те годы... Она не была ни тщеславной, ни лицемерной — как говорится, без короны на голове.
Ну и еще один момент. Я был младше Плисецкой ровно на двадцать лет, а Майя не имела детей. Предполагаю, что это обстоятельство тоже могло вызвать ее симпатию.
Обычно после спектакля в ожидании Майи Михайловны у служебного входа выстраивался коридор из людей, в том числе солидных, взрослых, умных. А Майя выходит и прямиком — ко мне: «Все, что сегодня в спектакле было хорошо, знаю сама. Ты говори, что было плохо!» Вот такие отношения.
Приведу еще один пример. Майя никогда в «утренниках» не участвовала, а тут согласилась станцевать «Спящую красавицу» в дневном спектакле. В сцене совершеннолетия Авроры есть знаменитое адажио с четырьмя кавалерами. Партнеры меняются, а солистка, стоя в аттитюде (балерина — на пальцах одной ноги, вторая нога отведена за спину) и удерживая равновесие, элегантно подает им по очереди руку. И вот на том утреннем спектакле, видимо с непривычки, после двух кавалеров Майя вдруг поменяла ногу. Что началось в антракте! Завистники и ненавистники из других «министерств» принялись ехидствовать: «Ваша-то до чего докатилась — совсем танцевать не может. Подумать только — ногу поменяла!» Я страшно расстроился. После спектакля Майя вышла из служебного подъезда, увидела меня понурого:
— Чего такой грустный?
— Майя Михайловна, ну вы же сегодня ногу поменяли. Недоброжелатели уже об этом повсюду трубят!
— А ты им что ответил?
— Что тут ответить? Поменяла же...
— Дурачок, надо было сказать: у «нашей» это случилось единственный раз, а у «ваших» — постоянно! И нечего расстраиваться!
В 1964-м Плисецкая получила Ленинскую премию и в ресторане Дома актера на улице Горького устроила банкет. Пригласила не только именитых гостей, но и верных поклонников. Мне девятнадцать, ничего подходящего из одежды для такого случая не имелось кроме черного костюма, оставшегося со школьного выпускного, да и у того рукава уже коротки.
Было лето, и Плисецкая с Щедриным встречали гостей на улице у входа в ресторан. В зале столы стояли огромной буквой П, внутри которой располагались круглые столики на трех-четырех человек. Во главе главного стола сидели Майя Михайловна с Родионом Константиновичем, рядом — Алексей Аджубей с женой Радой Хрущевой, Екатерина Фурцева и еще несколько именитых персон. К моему изумлению, мое место оказалось за столиком с Макаровой и Герасимовым. Тамара Федоровна и в жизни оказалась настоящей красавицей. Она была в закрытом черном бархатном платье, на котором изысканно смотрелась нитка крупного жемчуга.
Виновница торжества в течение вечера с фужером в руках обходила столы, и гости говорили ей тосты. Когда подошла к нашему столику, Тамара Федоровна с Сергеем Аполлинариевичем тоже ее поздравили, я же в их присутствии не смог выдавить из себя ни слова. Майя ободряюще улыбнулась: «Игоречек, а вам я желаю всего самого хорошего».
Зря я стеснялся — Герасимов оказался человеком с неимоверным чувством юмора. Расслабившись, стал рассказывать интереснейшие истории, да так азартно, что его лысина покрывалась потом. Он то и дело хватал салфетки, промакивал макушку и порывистым движением отбрасывал их на стол.
Меню вечера было очень изысканным. В центре нашего стола стояло блюдо, про которое я никак не мог понять, что же там такое. На нем лежали куски белого мяса, украшенные перьями. Гадал: может, птица? Как Герасимов узрел, как понял, что мне хочется попробовать, но робею? Видимо, сработала режиссерская наблюдательность. Говорит: «Да не стесняйся, бери кусок прямо за перо». И я повелся на его удочку. Поднимаю за перо кусок, и он... падает обратно в белый соус. Расчет Герасимова был точен: соус прицельно окатывает его супругу. Следом «падает» Герасимов... от смеха — сделался весь красным, из глаз брызнули слезы. Хохотал так, что еще немного, и точно свалился бы со стула. Тамара Федоровна, как истинная царица, не проронив ни слова, взяла салфетки, аккуратно промокнула свое бархатное платье, затем посмотрела на меня без осуждения и сказала: «Мальчик, птицу надо брать вилкой. А этого старого дурака никогда не слушай».
Помню, у меня была производственная практика на заводе. Работал токарем в вечернюю смену. Брызги эмульсии попадали на лицо, да еще и переходный возраст — высыпали угри. Прихожу как-то на спектакль французских гастролеров прямо после смены. Мало того что прыщи, так еще и одежда простенькая — стеснялся своего вида ужасно. Голодный — в антракте в буфете набрал бутербродов и пристроился за самый дальний столик, чтобы никому не мозолить глаза. Вдруг вижу: Майя из ложи бенуара по лестнице спускается в буфет, нарядная, под руку с элегантным мужчиной (им оказался посол Франции). Я хотел вдавиться в стену, лишь бы не заметила. Но от Майиного острого глаза не спрячешься, она на весь буфет говорит: «Игоречек, здравствуйте!» И все повернулись в мою сторону. Я чуть под землю не провалился. Интересно, что помогли мне справиться с возрастной проблемой кожи родственники Майи. Жена ее двоюродного брата Виктора работала косметологом в институте красоты на Ленинском проспекте. Мама Майи Рахиль Михайловна отправила меня к этой женщине, которая и привела мое лицо в порядок.
С Рахилью Михайловной я познакомился даже раньше, чем с самой Майей. Рахиль Мессерер жила в доме Большого театра в Копьевском переулке, позже он стал называться Щепкинским. Когда-то квартира была коммунальной, но затем ее разделили на две отдельные. Одну занимала мама Майи, вторую — дирижер Юрий Федорович Файер с сестрой Бертой, капельдинером в Театре эстрады. Рахиль Михайловна с уважением относилась к поклонникам дочери, у нее в квартире был своеобразный штаб — мы перед спектаклем оставляли там цветы. Для меня Рахиль Михайловна стала очень близким человеком. Не слукавлю, если скажу, что отношения переросли практически в родственные. Я бывал у нее каждый день. Сначала прибегал после школы, потом — после занятий в институте. Даже мысли не возникало пойти куда-то еще. Когда стал совсем взрослым, появилось ощущение: если во мне и есть что-то хорошее — этим я обязан Рахили Михайловне. У меня ведь дома обстановка была не очень благополучной. Мать с отцом разошлись, а с отчимом отношения не заладились, и я неосознанно тянулся к Рахили Михайловне. Она меня никогда ничему не учила. Но глядя на нее, слушая, наблюдая за ней, я, сам того не понимая, делал выводы...
Рахиль Михайловна оставалась красавицей даже в преклонном возрасте и обладала редким обаянием. В Большом театре в те годы были две легендарные мамы, которые не пропустили ни одного спектакля дочерей: Татьяна Густавовна — мама Екатерины Максимовой и Рахиль Михайловна. Татьяна Густавовна, высокая, надменная, обычно, когда шла на свое место в первый ряд по центральному проходу, смотрела на всех сверху вниз. А Рахиль Михайловна, миниатюрная, прелестно сложенная, шла робко, застенчиво улыбаясь направо и налево. И все с ней здоровались. От нее исходили лучи тепла и добра. Иногда казалось — она светится. Совсем не помню ее грустной. Наверное, мы так сблизились потому, что я был самым молодым в ее окружении и никто больше не уделял ей столько времени. У всех свои заботы, а она была очень одиноким человеком — всю жизнь посвятила детям, но те выросли и жили своей жизнью.
Рахиль Михайловна родилась в большой еврейской семье, в которой почти все были увлечены искусством. Красавица — она стала актрисой немого кино, ее творческий псевдоним Ра Мессерер. Вышла за Михаила Плисецкого — коммуниста, он работал в «Арктикугле». В 1932 году мужа назначили генеральным консулом и начальником угольных рудников на Шпицбергене. Там супруги с детьми, Майей и Александром, провели три зимовки. Именно на Шпицбергене Майечка дебютировала на сцене — сыграла в самодеятельной постановке оперы Даргомыжского «Русалка». Через три года ее отца перевели в Москву, даже повысили в должности, но вскоре арестовали и расстреляли. Семья об этом не знала — тогда о смертном приговоре родственникам не сообщали. Формулировка была «десять лет без права переписки». Вскоре пришли и за Рахилью — ее арестовали вместе с грудным младенцем, младшим сыном Азарием, и отправили в Акмолинский лагерь жен изменников Родины (печально знаменитый АЛЖИР). Так двенадцатилетняя Майя и шестилетний Александр остались без родителей, им грозил детдом. Но племянницу забрала сестра Рахили — балерина Большого театра Суламифь Мессерер. Майя благодаря тете смогла продолжить занятия балетом — с восьми лет она обучалась в хореографическом училище. Александра забрал дядя — Асаф Мессерер, хореограф и педагог Большого театра.
Суламифь с Асафом постоянно хлопотали за сестру. В итоге Рахиль с сыном перевели на вольное поселение в Чимкент, а в 1941 году, перед началом войны, их досрочно освободили из ссылки. Рахиль поселилась в Москве у сестры. О том, что мужа расстреляли, она узнала уже после смерти Сталина, когда Михаила Плисецкого реабилитировали. Много лет Рахиль Михайловна ждала его, не теряя веры, что он вернется. Майя часто говорила: «Наша мать святая. Ей было тридцать пять, когда отца арестовали. И больше никогда ни одному мужчине она не позволила приблизиться к себе».
Порой я пытался расспросить Рахиль Михайловну о прошлом. Однако она никогда ни единым словом не обмолвилась про лагерь, ни на кого не пожаловалась, не кляла жизнь и власть. Но однажды произошло вот что. В 1964-м в связи с присуждением Майе Ленинской премии режиссер Василий Катанян — пасынок Лили Брик и преданный поклонник Плисецкой — снял о приме документальный фильм. Кстати, в нем моментами возникает и моя фигура. Фильм с успехом шел в кинотеатрах. Прихожу как-то к Рахили Михайловне и застаю ее в разобранном состоянии — она сидит за столом с отсутствующим взглядом. Спрашиваю: «Что случилось?» Вместо ответа протягивает исписанный листок. Оказалось, в театр на имя дочери пришло письмо. Писала женщина: «...Увидела фильм о Вас и очень хотела бы узнать, жив ли ваш брат, жива ли мама? Я медсестра, была вместе с ней в ссылке и выхаживала больного Азарика...» Рахиль Михайловна пригласила эту женщину (к сожалению, не помню ее имени) в гости. В день, когда та должна была приехать, мама Майи попросила меня прийти, поскольку очень волновалась и не хотела быть одна. Какое-то время прошло в напряженном ожидании. Раздается звонок в дверь... Вошла простая русская женщина с натруженными руками. Они обнялись и минут сорок молчали — только плакали. Я и сам без слез не могу вспоминать эту сцену...
Женщина рассказала свою историю. Мужа, крупного политработника, расстреляли, ее саму отправили в Акмолинский лагерь, а двух сыновей — в детский дом. Через какое-то время в лагерь пришло извещение, что дети умерли. Когда ее восстановили в правах, она обосновалась в Кимрах. И вдруг спустя более двух десятков лет после ареста узнает, что старший сын жив, он — первый секретарь горкома партии в этих Кимрах... Женщина прожила у Рахили Михайловны около месяца, была вместе с нами на спектакле «Дон Кихот».
Помню, у Майи появился пожилой поклонник — Морис Адольфович Баум, банкир. Был он даже постарше Рахили Михайловны, вдовец. Жил в огромной квартире напротив института Гельмгольца. Майю боготворил. По его инициативе выпускали открытки с ее портретами, буклеты, впервые в СССР отпечатали цветные наборы фотографий Плисецкой в разных ролях, отчеканили серебряные медали с ее профилем. Он помогал во всем, но самое главное, по-джентльменски ухаживал за Рахилью Михайловной. Чувствовалось, ему хочется как-то устроить личную жизнь, но действовать активно он стеснялся. Я, оценивая ситуацию со стороны, как-то сказал Рахили Михайловне:
— Что вы все одна да одна? Посмотрите, как Морис Адольфович к вам относится!
— Ты с ума сошел! — воскликнула она. — Как я могу детям сказать такое? — и засмеялась.
Да, всю себя она посвятила детям — жила только их интересами и успехами. Все трое стали солистами балета Большого. Средний сын — Александр Плисецкий вместе со второй женой Марианной Седовой работал за рубежом: в финской опере, в Лиме, в Буэнос-Айресе. Возглавлял балетные труппы в Киеве, Казани, Свердловске. Младший — Азарий много лет на Острове свободы ставил спектакли в театре «Национальный балет Кубы» и был партнером его руководителя Алисии Алонсо. На Кубе женился на балерине Лойпе Араухо. Работал Азарий и в Европе, с хореографами Роланом Пети и Морисом Бежаром.
В 1966-м Рахиль Михайловна полгода гостила у Азария и Лойпы на Кубе. В этом же году проходили гастроли Большого театра в США, и Майю пригласили выступить на гала-концерте, прощальном для старого здания Метрополитен-оперы. Его должны были снести. Плисецкую обожала семья Кеннеди. Роберт, брат президента, был очарован советской балериной, впервые увидев ее в «Лебедином озере» во время своей поездки в Москву. А познакомились они в Америке во время гастролей Большого театра в 1962-м. Кеннеди ходил на все ее выступления, ухаживал за Майей... На закрытии «Мета» Майя танцевала «Умирающего лебедя», на скрипке солировал знаменитый Исаак Стерн. Выходила Плисецкая в концерте с номерами и во втором, и в третьем отделении. Слухи о триумфальном выступлении перелетели океан, даже просочились сквозь железный занавес. Об этом я писал Рахили Михайловне в письме на Кубу. Она ответила: «Дорогой Игорек! Спасибо за письмо. Ты очень хорошо и подробно обо всем написал. Все, что слышал, есть у меня в вырезках из газет New York Herald Tribune. Рецензии Walter Terry. Очень хорошо написано. Но от тебя я узнала раньше. Замечательно, что Майя танцевала «Лебедя» под скрипку Исаака Стерна. Это колоссально! Два таких гиганта. Интересно, засняли ли для кино этот концерт? Целую. Большой привет всем твоим. Гавана. Восьмое июня 1966 года...» Письма ее с Кубы бережно храню.
Какое-то время Азарий с женой жили у Рахили Михайловны в Москве. Лойпа даже танцевала в нескольких спектаклях на сцене Большого. Мы были хорошо знакомы. А несколько лет назад на Международный конкурс артистов балета она прилетела в Россию в качестве члена жюри. С Азарием к этому времени давно рассталась. Я пошел на ее пресс-конференцию, потом провожал до гостиницы «Марриотт Аврора». Это рядом с домом Рахили Михайловны. Зашли в переулок, остановились под знакомыми окнами... Лойпа подняла глаза, и они наполнились слезами. Сказала:
— Знаешь, это были самые счастливые дни моей жизни.
Я признался:
— И у меня тоже.
Обнялись...
Рахиль Михайловна была невероятно выдержанным человеком. Даже когда сильно нервничала, не давала понять, что раздражена. Майя же по характеру и темпераменту была совсем другой — походила на свою тетку Суламифь Мессерер. Обе страстные, резкие в суждениях, могли взорваться на пустом месте — и в этот момент теряли самоконтроль. Забавная история об отношениях тетки и племянницы передавалась из уст в уста в балетной тусовке. Обе были заняты в «Дон Кихоте». Суламифь, хотя уже и в годах, танцевала заглавную роль — Китри, а Майя — вставную прыжковую вариацию в четвертом акте. И зрители Плисецкую после танца долго не отпускали со сцены — четырнадцать раз вызывали молодую балерину на поклон. По домам после спектакля их развозила одна служебная машина. Ехали в напряженном молчании. Выходя из авто возле своего дома, Суламифь Михайловна обронила: «Ну, дорогая племянница, больше я с тобой танцевать никогда не буду». Однажды я со своей непосредственностью решил поинтересоваться у Суламифи Мессерер, правда ли это. В ответ лишь рукой махнула — не стала отрицать...
Мне Суламифь Михайловна очень нравилась. Человек необузданного темперамента — Везувий, торнадо, но при этом очень добрый и отзывчивый. К ней можно было обратиться по любому поводу. Она даже не вникала, прав ты или виноват, просто кидалась сражаться за тебя. Ее сын Михаил Мессерер, тоже солист Большого, во время гастролей в Японии стал невозвращенцем. Суламифь, которая также была на тех гастролях, разделила его судьбу. Потом они обосновались в Лондоне, Суламифь Михайловна работала педагогом-репетитором в Ковент-Гардене. И Михаил преподавал — колесил по всему миру. Мы иногда, уже в девяностые, встречались на балетном конкурсе в Лозанне, который я курировал от России...
В начале нулевых с Суламифью Михайловной встретились в Москве. В Музыкальном театре имени Станиславского журнал «Балет» организовывал ежегодную премию «Душа танца». Награду в номинации «Учитель» присудили двум старейшим педагогам — Наталье Дудинской и Суламифи Мессерер. Дудинской было под девяносто, уже не ходила, ее посадили в первом ряду, а Мессерер — за девяносто, и она специально прилетела из Лондона. Поднялась на сцену, поблагодарила организаторов, сообщила публике, что поменяла в ногах суставы, и станцевала тур вальса! На каблуках!
В антракте беседуем с Суламифью Михайловной. Миша просит: «Мама, подойди к Наталье Михайловне Дудинской, она сама не может. Мне хочется, чтобы вы пообщались». Отошел, а Суламифь Михайловна, поправляя волосы, печально так говорит: «Игорь, ну чего я к ней пойду, она такая старая — не узнает меня». И в этом вся Мита (так Суламифь называли близкие).
Суламифь Мессерер ушла из жизни в девяносто пять лет во сне. Утром планировала пойти на урок — до последнего дня продолжала преподавать. Миша при встрече горько заметил: «Соболезнований было много, даже королева Англии прислала, а вот родная племянница не отреагировала». С годами между Плисецкой и теткой накопились неразрешимые, с точки зрения Майи, противоречия...
С Рахилью и Суламифью я дважды ездил на дачу в Снегири. Соседями Плисецкой с одной стороны была Алла Константиновна Тарасова, с другой — знаменитый рентгенолог Самуил Рейнберг. Раз отправились на дачу с Майей и двумя королевскими пуделями, Нинкой и Тимкой, подаренными ей в Англии. Красоты неописуемой, но по мордам различить их было невозможно, поэтому на шее собаки носили банты: Нинка — розовый, Тимка — голубой. Пудели жили у мамы Майи и часто как две фарфоровые статуэтки, не шелохнувшись, сидели на подоконнике, глядя в окно. А поскольку Рахиль Михайловна жила на втором этаже, прохожие замечали собак и останавливались полюбоваться.
Тот вечер на даче прошел прекрасно. Ложимся спать. Рахиль с Суламифью поднялись наверх, Майя удалилась в свою комнату на первом этаже, мне постелили на раскладушке в гостиной. Ночью неожиданно просыпаюсь от того, что рядом на подушке кто-то сопит. Вокруг — густая тьма, не могу сообразить, где я и что со мной! Протягиваю руку — что-то теплое и пушистое. От неожиданности и страха начинаю кричать! Что именно — не помню. Вдруг напротив открывается дверь, в проеме появляется худая фигура в белом балахоне-простыне со свечой в руках и движется на меня. От ужаса я заорал еще громче. Оказалось, это Майя вышла на крик, а рядом со мной на раскладушке пригрелась Нинка. Утром завтракаем на веранде. Из дома Рейнберга выходит кто-то из домочадцев:
— Ой, Майя, такой шум вчера ночью был, будто кого-то убивали. Слышала?!
Майя посмотрела на меня хитро:
— Нет, не слышала — мы спали нормально.
Важной вехой в биографии Плисецкой, да и вообще в истории мирового балета, стал спектакль «Кармен-сюита». Как известно, адаптацию одноименной оперы Бизе сделал супруг балерины композитор Родион Щедрин, а поставил кубинский балетмейстер Альберто Алонсо — брат мужа той самой Алисии Алонсо, с которой танцевал Азарий. Время работы над спектаклем стало счастливым не только для всех его участников, но и для меня. Родион Константинович, который недолюбливал поклонников жены, был в отъезде, и каждый вечер после репетиции мы собирались у Майи на Тверской: я и ее закадычная подруга Леля Мильман — суфлер Театра оперетты. Лелька приносила трехлитровую банку любимого Майиного варенья из апельсиновых корочек. За чаем, вареньем и разговором, как правило совсем не об искусстве, коротали вечер.
В этот период Майя иногда звала меня с собой в кино. Обычно мы ходили на вечерний девятичасовой сеанс в сад «Эрмитаж» недалеко от ее дома. Майя очень любила красивые лица, не только мужские, но и женские — например восхищалась красотой Брижит Бардо, Софи Лорен... Помню, ходили на «Гром небесный» с Жаном Габеном и Мишель Мерсье. А когда в СССР привезли картину «Королева Шантеклера» с Сарой Монтьель, мы с Майей были на этом фильме несколько раз.
С каких-то гастролей Плисецкая привезла роскошную шубу. Не знаю, что за мех: мягкий, белый в темных точечках — может, рысь? Почему запомнил — у меня в то время было темное пальто из бобрика. В кино мы обычно шли под руку, после чего весь мой бобрик оказывался в белых волосках от ее шубы. Как-то после сеанса в фойе помогаю надеть Майе шубу. Отходим от стойки гардероба и слышим сзади голос: «Мужчина (мне в то время было уже за двадцать), ваша девушка сумочку забыла!» На всякий случай оборачиваюсь, следом оборачивается и Майя... Когда оба поняли, что окликают нас, как начали хохотать!
Помню генеральную репетицию «Кармен-сюиты». На прогон пришла Лиля Брик, мнению и вкусу которой Майя очень доверяла. Именно Лиля Юрьевна когда-то познакомила Плисецкую и Щедрина. Интересно, что роза на репетициях была прикреплена у Кармен где-то в районе талии или на бедре. Но Лиля Юрьевна сказала:
— Майечка, не нравится мне эта роза, она не на месте...
Майя стала по-другому примерять розу, но все варианты Брик отвергала. Плисецкая разозлилась:
— Лилия Юрьевна, но не сюда же?!
Догадайтесь сами, куда показала Плисецкая. В итоге место розе нашлось на голове.
Выпуск «Кармен-сюиты» был сопряжен с большими трудностями. Министр культуры категорически не приняла спектакль с его эстетикой, эротизмом и дыханием свободы и на худсовете после прогона высказалась критически. Но в худсовете были люди, защищавшие постановку, поэтому Фурцева, чтобы подкрепить свою позицию авторитетным мнением, повернулась к Улановой: «Галина Сергеевна, что же вы молчите? Повторите то, что говорили мне на днях». Уланова стала что-то лопотать... Но с ней все было ясно — Плисецкая стала той, кто невольно сместила Уланову с пьедестала первой балерины СССР. А вот от кого Майя не ожидала удара в спину, так это от Владимира Васильева. Неожиданно на обсуждении он резко высказался против «Кармен-сюиты». А ведь у Майи с ним и Екатериной Максимовой сложились самые добрые отношения... Знаю это со слов самой Майи Михайловны.
Плисецкая и Фурцева прежде были подругами. Более того, Екатерина Алексеевна слыла преданной поклонницей Майи, ходила на все ее спектакли. Дни рождения, Новый год, другие большие праздники часто отмечали вместе. Когда Майю выдвинули на Ленинскую премию, два человека из комитета по премиям были категорически против. Первый — никому не известный, хоть и народный писатель Молдавии Андрей Лупан. Отталкиваясь от его фамилии, Майя с лету дала ему очень смешное, но совсем непечатное прозвище. Второй, как ни странно, — Сергей Федорович Бондарчук. Его авторитет был велик, но Екатерина Алексеевна сделала все, чтобы Плисецкая премию получила. И это не единичный случай помощи со стороны министра. Когда у Плисецкой случались какие-то проблемы или неприятности, Катя (как многие за глаза звали Фурцеву) часто принимала сторону Майи и прикрывала ее. Поэтому прежде чем осуждать Екатерину Алексеевну за «Кармен-сюиту», нужно понять, что она в первую очередь была советским чиновником. Чиновником системы с жесткими консервативными идеями, в которые свято верила и которым служила. Не могла она не прислушиваться и к мнениям авторитетных деятелей культуры, критиковавших спектакль. В итоге «Кармен-сюиту» отстояли, но Щедрин с Плисецкой после перестройки стали критиковать Екатерину Алексеевну. Совершенно, на мой взгляд, необоснованно. Мне всегда было горько и обидно, если читал или слышал их нелестные высказывания о ней.
У меня с Екатериной Алексеевной было несколько запоминающихся встреч. После второго курса МИГАиКа, где я учился, нас, студентов, отправили на картошку под Дмитров. Когда я в полной мере насладился колхозной романтикой, пришла телеграмма от подруги — тоже поклонницы Плисецкой: «Четвертого сентября открытие сезона КДС (тогда — Кремлевский дворец съездов, сейчас — ГКД, Государственный Кремлевский дворец. — Прим. ред.). Майя танцует «Вальпургиеву ночь». Пропуск тебе оставим...» Я как был, в телогрейке, тренировочных штанах за семь рублей и резиновых сапогах, сбежал из колхоза в Москву и в таком виде помчался сразу в Кремль! Заехать домой и переодеться времени не оставалось. Пропуск у меня — «входной», без места. Прозвенел второй звонок, а я еще бегаю по партеру в телогрейке, которую даже не снимал, поскольку под ней дела обстояли еще хуже. Слава богу, в то время на одежду остро не реагировали. А я набрался такой наглости, что в поисках местечка получше уже бегаю между первым рядом и оркестром. Вдруг кто-то сзади за телогрейку дергает. Разворачиваюсь — министр культуры!
— Здравствуйте, Екатерина Алексеевна.
— Здравствуй. Не бегай, садись рядом. Я сегодня одна — Фирюбина не будет. (Николай Фирюбин — замминистра иностранных дел, муж Екатерины Фурцевой. — Прим. ред.)
Плюхнулся рядом... Представьте — министр культуры знала всех поклонников Плисецкой в лицо! Думаю, это о многом говорит. Начинается «Вальпургиева ночь», заиграла музыка, вдруг Екатерина Алексеевна локтем меня в бок толкает и шепчет:
— Сейчас Майин выход.
Смотрю на нее с удивлением:
— Вы чего меня толкаете? Будто сам не знаю!
И мы с ней как ударили синхронно в ладоши! И весь зал за нами. А осенью меня отчислили из института «за буржуазное отношение к труду»...
Узнав об этом, хоть и расстроился ужасно, но на спектакль в Большой все равно пошел. По окончании, как всегда, жду Майю у служебного подъезда. Она сразу замечает мое подавленное состояние:
— Что с тобой?
— Да выгнали из института...
— Ничего страшного. В другой пойдешь!
Через несколько дней предлагает проехаться с ней за компанию по делам. Садимся в ее серый «ситроен». На каком-то повороте видим здание с крупной вывеской на фасаде: «Всесоюзный заочный институт приборостроения». Майя просит шофера: «Ой, останови, останови!» Спрашивает меня:
— Пойдешь сюда учиться?
— Пойду.
— Давай документы.
Отдал бумаги, которые были при мне. Вернулась Майя довольной: «Можешь завтра идти на занятия!» Там я доучился до пятого курса, сдал госэкзамен, но диплом защищать не стал. Нужно было писать какую-то научно-техническую работу это оказалось выше моих сил и понимания. В то время я окончательно понял, что хочу связать жизнь с театром, поэтому забрал документы и отправился поступать в ГИТИС...
Еще немного о Фурцевой и Плисецкой. В 1961 году Юрий Григорович в Кировском, ныне Мариинском, театре выпустил балет по повести Назыма Хикмета «Легенда о любви». По моему мнению, этот спектакль — вершина творчества Григоровича. Там были замечательно режиссерски и хореографически выписаны главные женские партии, что позднее у Григоровича не повторялось — он делал ставку на мужчин. Спектакль стал потрясением и на гастролях в Москве имел эффект разорвавшейся бомбы. В то время шла смена руководства балета Большого. Фурцева вызвала Майю и сказала напрямик:
— Если будешь танцевать «Легенду», Григорович придет в Большой, а если нет — он мне в Москве не нужен.
Плисецкая ответила:
— Буду танцевать...
До этого Майя успешно выступила в двух его постановках — «Спящая красавица» и «Каменный цветок».
И Григорович стал худруком балета Большого театра. С Майей они очень подружились, какое-то время после приезда Юрий Николаевич даже жил в квартире Плисецкой и Щедрина.
На Майю Плисецкую он поставил «Легенду о любви». Весной 1965 года с помощью Майи я достал билеты на премьеру в пятый ряд партера. Рядом со мной оказалась скульптор Елена Янсон-Манизер, она специализировалась на статуэтках спортсменов и артистов балета. Сидим беседуем. Вдруг прямо передо мной садится Махмуд Эсамбаев в своей неизменной каракулевой «башне»-папахе. Гаснет свет. Стучу деликатно ему пальцем по спине:
— Будьте любезны, шляпу-то снимите.
Он поворачивается и отвечает с удивлением:
— А я ее никогда не снимаю.
Спокойно говорю:
— Ну, сейчас свет потушат, я ее сам с вас сниму.
Эсамбаев обалдел, но увидев рядом со мной улыбающуюся Манизер — они были хорошо знакомы, произнес:
— Ну ладно, давайте тогда поменяемся местами.
Как ни странно, с тех пор были с ним в самых добрых отношениях.
Через день после премьеры я заглянул к Рахили Михайловне, а там Майя — хмурая, расстроенная. Начал говорить какие-то добрые слова о спектакле, о ее партии. Майя посмотрела с недоверием и тихо произнесла: «Да? А вот Асаф другое сказал — «Майя, как не понимаешь, тебе уже рядом с молодой вставать не надо».
«Молодой» была Наталия Бессмертнова, исполнительница второй главной партии — Ширин. Наверное, эти слова Асафа запали в душу Майе и стали одной из капель, слившихся со временем в сознании Плисецкой в море неприязни к Мессерерам...
После московской премьеры «Легенды о любви» театр поехал на гастроли в Австрию, но там спектакль Григоровича встретили прохладно — зрители его попросту не поняли. Майю неуспех у европейской публики подкосил. Вернувшись в Москву, она довольно быстро из спектакля ушла. Думаю, это заложило трещину и в отношения с Юрием Николаевичем. Правда, потом Майя еще станцевала в его новой редакции «Лебединого озера». А Наталия Бессмертнова стала женой Григоровича. С этого момента отношения худрука и примы театра Плисецкой начали стремительно остывать и дошли до точки замерзания. Впрочем, так случилось не с одной Майей. В перестройку всех неприкосновенных до той поры народных артистов — Васильева, Лавровского, Плисецкую, Максимову и даже Бессмертнову — худрук отправил на пенсию (жену, правда, сразу же оформил на договор на прежних условиях)...
Характер Майи, ее отношение к людям с годами сильно изменились. И эти изменения были очевидны в первую очередь близким. Если говорить очень условно, то, на мой взгляд, Плисецкая до «Анны Карениной» (речь о балете Щедрина. — Прим. ред.) и после — два разных человека. Любопытное сравнение привел театровед Борис Поюровский, друживший с Майей. Говорил, что был знаком с Одеттой, но однажды пред ним вместо Одетты предстала Одиллия. Я не помню Майю недоброй. Конечно, она прекрасно знала себе цену, но при этом — ни намека на звездную болезнь. В общении всегда проста и коммуникабельна. А вот книга «Я, Майя Плисецкая», написанная ею в девяностые, — злая. Не перечитываю ее. Иногда мне говорят: «У Вишневской автобиография тоже злая». Да, злая. Но в отношении определенных людей, которых Галина Павловна называет пофамильно. У Плисецкой же помимо конкретных людей книга недобрая по отношению к стране. Более того, к ближайшим родственникам. А ведь Мессерерам она обязана жизнью, профессией... Любопытно, что ее отношение к родне по отцовской линии — Плисецким, которые жили в Ленинграде, осталось доброжелательным до конца. Что касается Мессереров — у меня есть ощущение, что кто-то Майину антипатию к ним искусственно подогревал...
Я взрослел, интересы расширялись, появилась работа, уже меньше времени мог уделять и Большому театру, и Майе. А на пике нашего общения случилась такая история. Мы с матерью после ее расставания с отчимом, который нас обобрал, жили крайне бедно. Мама много лет мечтала о пальто с воротником из голубой норки. Когда я начал зарабатывать, появилась возможность сшить ей пальто. Но достать в СССР, главном экспортере пушнины, голубую норку оказалось невозможно. Бились и так и эдак — не можем найти мех. Как-то поделился проблемой с Рахилью Михайловной. Она, видимо, сказала дочери...
В тот день Плисецкая танцевала в «Коньке-горбунке». Было уже четыре часа — собираюсь потихоньку на спектакль. Вдруг звонит Майя:
— Так, к семи идешь ко мне на квартиру. Тебя встретит домработница Катя, я ее предупредила. Будет мой скорняк. Принесет шкурки. Выберешь, что понравится, и возьмешь.
— Майя Михайловна, а как же «Конек...»?
— Сдался тебе этот «Конек...»! Успеешь ко второму действию, если так хочется.
И вот я — обладатель заветных шкурок, после спектакля стою с мешочком у служебного входа. Майя появляется, пробегает мимо толпы поклонников ко мне: «Ну что, как? Взял? Дай посмотреть». На глазах у всех! Этих норок и такого участливо-дружеского отношения Майи мне, конечно, не простили — начали «жрать»... Ведь как в любом «министерстве», между поклонниками Плисецкой наблюдались и ревность, и конкуренция. Конечно, многие завидовали моему «особому положению» — теплому отношению Майи. За спиной стали плести интриги, разводить сплетни. От этой околотеатральной возни становилось не по себе, и в какой-то момент я «самоустранился». На спектакли продолжал ходить, но никак не обозначал своего присутствия. Перестал дожидаться Майю у служебного подъезда. Хотя с Рахилью Михайловной по-прежнему общался.
На спектакли Плисецкой совсем прекратил ходить году в 1980-м. Помню, пришел на «Кармен-сюиту» после некоторого перерыва... Майе было уже пятьдесят пять. И вот самая обычная мизансцена: Кармен стоит в центре, потом поворачивается профилем к зрителю и убегает в кулису. Побежала, а у меня вдруг сердце сжалось: я увидел немолодую, уставшую женщину... Сегодня когда говорят о Плисецкой, первая ассоциация, которая тут же возникает, — Кармен. И памятник ей поставили в этой роли. А ведь «Кармен-сюиту» Майя станцевала в сорок один год, когда балерины уже выходят на пенсию. Да, «Кармен-сюита» была поставлена специально для нее и на ее индивидуальность, но ведь Плисецкая вошла в историю мирового балета прежде всего другими ролями. Она ворвалась на сцену, сметая все правила и устои. В те времена прыжковой техники фактически не существовало — ее в балетные каноны вписала Плисецкая. Да, балерины прыгали, но не существовало понятия «растяжка». Майя же зависала в воздухе в полном шпагате — до нее этого не делал никто. В роли Китри в «Дон Кихоте», в вариации с кастаньетами, Плисецкая в растяжке практически касалась ногой затылка. Ее хореографический рисунок стал эталонным для этого балета и остается неизменным по сегодняшний день. Но из-за того что Плисецкая танцевала Кармен долго, именно эта роль и осталась в памяти людей главной. Про ее работы после «Анны Карениной» говорить не хочется: «Чайка», «Дама с собачкой» были лишь бледными отголосками былого триумфа. Майе Михайловне стоило остановиться раньше. Но она хотела танцевать и держалась за роли, а Щедрин был заинтересован, чтобы его музыка звучала на сцене Большого...
Последний раз мы встретились в Колонном зале Дома союзов — Плисецкая участвовала в сборном концерте. В то время я работал там администратором от Москонцерта. Конечно подошел:
— Здравствуйте, Майя Михайловна.
— Здравствуйте, Игорь.
— Каким номером хотите выступать?
— Мне все равно, главное — предупредите за два номера...
Попросила принести в гримерку стакан теплой воды. Когда принес, вдруг доверительно сказала: «Игорь, помогите застегнуть пачку...»
Конечно, я продолжал следить за ее судьбой. Общался с некоторыми поклонниками и был в курсе новостей. До сих пор люблю ту Майю, с которой познакомился в юности, как люблю и ее Искусство. Плисецкая не раз говорила в интервью, что техника балета в своем развитии ушла далеко вперед и сегодня она не смогла бы на сцене станцевать то, что делает нынешнее поколение танцовщиков. Кто знает, может, и смогла бы... А вот чего точно никогда не будет у других артистов — такой мощной харизмы, такого нечеловеческого обаяния, такой магии, энергетики и такой страстности.
Благодарен Майе и за избранный путь, который определило именно знакомство с ней. Я окончил театроведческий факультет ГИТИСа и связал свою жизнь с музыкальным театром. Судьбе было угодно, чтобы мое хобби стало профессией.
Статьи по теме:
Свежие комментарии