Я долго не понимала, что с Олегом Николаевичем не так. Наконец сформулировала: в нем всегда чувствовалось человеческое мужское гнильцо.
Я долго не понимала, что с Олегом Николаевичем не так. Наконец сформулировала: в нем всегда чувствовалось человеческое мужское гнильцо.
Мои родители обожали друг друга. Оба были очень красивыми. Отец Николай Александрович даже пробовался однажды на роль в кино, но не попал, всю жизнь работал бухгалтером. Мама Галина Михайловна обладала необыкновенным голосом, прекрасно пела, но росла в бедной семье, и бабушка не смогла развить ее талант, не отдала в музыкальное училище. А выйдя замуж за папу, мама погрузилась в заботы о семье. У меня был старший брат от ее первого брака. Слава рано ушел на фронт, получил ранение. Он был хорошим братом, к сожалению, умер рано, в сорок восемь лет...
Родители мечтали, чтобы в будущем я связала жизнь с театром. Существовала даже семейная легенда — когда мама носила меня под сердцем, договорилась с папой: «Если родится девочка, станет актрисой». Так и случилось.
Я появилась на свет в знаменитом роддоме имени Грауэрмана. Жили мы на Арбате, в Борисоглебском переулке. Школьная подружка Маша Чистякова из соседнего дома была внучатой племянницей Станиславского. Помню ее маму Люлю — даму ростом с самого Константина Сергеевича. Она подарила мне книжку «Моя жизнь в искусстве» с автографом знаменитого дяди. Увы, книга не сохранилась: я недосмотрела и ее сгрызла собака, у нас постоянно обитали домашние животные.
Бабушка моя была человеком общительным, быстро подружилась с соседями Мотовиловыми (их предок был другом и биографом преподобного Серафима Саровского) и благодаря им завела знакомство и с бывшей фрейлиной императрицы Истоминой, которая тоже жила по соседству. Помню, как эта высокая седовласая дама вышагивала по Борисоглебскому переулку в черном платье со шлейфом. Истомина меня полюбила и однажды авторитетно заявила родителям: «У вашей Светочки большое будущее, она станет известной актрисой». Я тогда ходила в пятый класс. Истомина подарила мне шляпу со страусиными перьями, в ней я играла пажей в школьной самодеятельности. А еще — чудесный крестик, украшенный бирюзой и жемчужинами. Надела на меня, так я с ним и ходила. В один прекрасный день учительница, заметив на шее цепочку, велела показать, что на ней висит, и принялась распекать: «Как можно?! Ты пионерка! Это родители тебя заставляют?!» Я вяло оправдывалась, а вернувшись домой, не обнаружила креста. То ли потеряла по дороге, то ли кто-то на него позарился — вещь-то дорогая...
В театральный кружок при Доме пионеров на «Кировской» мы отправились записываться с юным соседом, жившим в Карманицком переулке, Игорем Квашой. Занятия вела племянница Алисы Коонен Нина Сухоцкая, отличавшаяся страшным снобизмом. Через какое-то время она заявила маме:
— Заберите ее, в вашей дочери нет ни малейшего намека на актерский талант!
Мама дала отпор:
— Кто вы такая, чтобы об этом судить?!
Я осталась в студии, мама не стала посвящать меня в подробности неприятного разговора, призналась, лишь когда я поступила в Школу-студию МХАТ. Но помимо Сухоцкой с нами репетировал мхатовский актер и педагог Монюков. Виктор Карлович преподавал в Школе-студии у Радомысленского. У него сложилось совершенно противоположное мнение о моих способностях. Советовал: «Света, тебе обязательно надо поступать в театральное». То же самое говорил Игорю. Мы играли в одних постановках и испытывали друг к другу симпатию.
Виктор Карлович помог подготовить программу. Я читала отрывок из «Вешних вод», «Свет мой, зеркальце, скажи», басню и ходила на прослушивания сразу в три места — Щукинское училище, ГИТИС и Школу-студию МХАТ. Брали во все, но душа лежала к Школе-студии, куда поступил и Игорь.
С благодарностью вспоминаю однокурсника Леню Броневого, легкого, без капли снобизма, он всегда помогал, подбадривал: «Светка, все получится!» Сдержанная, умная, с университетским образованием Ира Скобцева выглядела как королева. В нее был безумно влюблен Толя Кузнецов. Он был прелестным, очень музыкальным, что неудивительно: отец пел в хоре Большого театра. Перед Ирой Толя робел, уверенный, что недостоин такой красавицы. Ира все это видела и иногда до него снисходила. Я тут недавно посмотрела фильм о Скобцевой, ей девяносто, а как прекрасно выглядит! Молодец!
Не могу похвастаться тем, что проводила много времени в компаниях однокурсников, дружила с ними на расстоянии, сборища меня тяготили. Чужие энергии отпугивают, особенно когда проявляются громко, активно. Не мое это. К тому же я вышла замуж.
Симпатия Кваши не ослабевала. Однажды — обоим было лет по шестнадцать — шли по бульварам от «Кировской» до Арбата. Вдруг Игорь взял меня за руку, остановил и поцеловал. Он был очень целомудренным, как и я. После первого поцелуя сразу заявил: «Нам надо пожениться».
Помню, как пришел просить моей руки. В нашей огромной коммуналке в Борисоглебском керосинки, табуретки и тазики стояли в коридоре. Когда вошли в квартиру, мама как раз у двери что-то стирала. Игорь начал с места в карьер: «Галина Михайловна, мы решили пожениться». Мать его слова не приняла всерьез и никак не отреагировала. Чушь какая-то! Конечно же, в шестнадцать никто нас не расписал бы, так что ждали до восемнадцати.
Я часто ходила к Игорю в гости, и меня очень полюбила будущая свекровь Дора Захаровна. Забегая вперед, скажу: даже когда мы с Квашой разошлись, не теряли с ней связи, перезванивались, иногда встречались. Она открывала мне душу, делилась переживаниями, если что-то плохое случалось в жизни Игоря. Всегда внушала: «Мой сын тебя очень любит!» Дора Захаровна растила Игоря одна, его отец не вернулся с войны. Работала педагогом-логопедом. Прекрасная была женщина, мягкая, мудрая.
Свадьбу играли в их двух комнатах в Карманицком переулке. Собрались друзья Игоря, однокурсники, родня. Я нервничала, зная по книжкам, что за походом в ЗАГС следует брачная ночь. Наши отношения все это время оставались непорочными, поэтому не представляла, как должна себя вести. В итоге в какой-то момент ускользнула в другую комнату, а Игорь еще долго сидел за столом с приятелями.
Друзья вообще были для него на первом месте. Особенно тесно Кваша подружился с однокурсницей Галей Волчек. А наши с ней отношения оставались ровными: здравствуйте — до свидания! Во всех своих интервью подчеркиваю: без Игоря не было бы театра «Современник». Уход Олега Ефремова, возглавившего МХАТ, стал для театра катастрофой. Художественным руководителем по решению труппы назначили Волчек, но, надеюсь, она не станет отрицать, что если бы не Квашонок — извините, Игорь Владимирович, — не выдержала бы свалившейся ответственности. Он всегда был рядом, поддерживал. Не будь Игоря, не устоял бы «Современник». Женщине очень трудно работать режиссером, особенно если она — актриса. Кваша повел себя в той тяжелой ситуации как настоящий друг. Его всегда отличало это качество.
А меня оно с ним разъединяло. Мало того что из-за нашей неопытности не было гармонии в семейной жизни, так еще я терпеть не могла компании, в которых зависал муж. Предпочитала уединение. Кстати, Кваша не выглядел тогда роскошным харизматичным мужчиной, в которого позже влюблялись поклонницы. В молодости долго оставался мелким, щупленьким.
Когда Игорь проводил слишком много времени с друзьями, я собирала вещи и отправлялась к родителям. Сегодня не помню подробностей нашей семейной жизни, будто ее и не было. Вроде считалось, что мы — муж и жена, а вроде бы и нет. Если задерживалась у родителей на неделю, начинала звонить Дора Захаровна: «Возвращайся!» Но однажды я просто не вернулась, а Игорь больше не настаивал, так мы с Квашой и расстались. Без скандала, но со взаимной обидой. Брак рассосался как-то сам собой. Мы потеряли друг к другу интерес.
Потом короткое время работали вместе во МХАТе и «Современнике», почти не общаясь. Когда я ушла из «Современника», ни разу коллег не навестила. Минуло лет сорок, приближался юбилей театра. Незадолго до смерти Кваши раздался звонок. Мой муж Игорь Михайлович Сиренко снял трубку, слышу: «А кто ее спрашивает? — Протягивает мне трубку с удивленным лицом, — Кваша!» Елки-палки, с чего вдруг?! Столько лет не разговаривали.
— Привет, Светка!
— Привет, Игорюша! Не прошло и полвека, как здороваемся!
— У «Современника» юбилей, очень прошу тебя прийти!
— Прости, не смогу! Играю спектакль. — Это было правдой.
Кваша настаивал:
— Пришлем за тобой машину.
Но я отказалась, все мне там было чужим. Сейчас думаю — зря! Он хотел повидаться, понимая, что конец близок. Игорь ведь знал, что тяжело болен. Сколько юбилеев отпраздновали, но он не звал. А тут позвонил. Надо было пойти, надо...
Но вернусь к своей юности. Мой мастер, ученик Станиславского Александр Михайлович Карев, дал потрясающую актерскую школу. Говорил: «Не думайте, как ваша игра выглядит со стороны, важно, ради чего это делаете, что и кому несете. Главное — смысл». Карев меня выделял, придет на занятия: «Света, сядь рядом!» Ничего «большего» за этим не крылось. Но однокурсницы придерживались иного мнения — за какие заслуги Мизери стала любимицей мастера? Дело нечистое, и... жу-жу-жу!
Многим обязана не только Кареву, но и другому нашему педагогу Евгении Николаевне Морес. Миниатюрная дама с вечно торчавшей в уголке рта сигаретой, она играла во МХАТе еще с Борисом Добронравовым и была влюблена в этого статного красавца. Я поначалу вела себя стеснительно, и Карева пыталась пробудить во мне смелость: «Бросайся в персонажа сразу, не жди, пока созреешь, не бойся!» Позже открытому темпераменту учил и Николай Охлопков: «Кидайся как в геенну огненную!»
Оканчивая Школу-студию, никуда не показывалась, и вдруг сокурсники говорят:
— Ну, ты в порядке!
— Это еще почему?
— Ты же во МХАТе!
— Как во МХАТе?!
На меня посмотрели как на умалишенную:
— Хорош придуриваться, ты что, не знаешь, что тебя взяли в труппу?
— Нет! Клянусь!
Я была так счастлива и так удивлена! Не умела за себя просить и не просила ни разу. Ректор Школы-студии Радомысленский при встрече упрекал: «Детка, почему никогда не заглянешь ко мне в кабинет?» Мне и ответить нечего, не видела необходимости. А девчонки ходили — вдруг в будущем полезное знакомство пригодится? В труппу МХАТа взяли и Квашу. Но пробыл он в театре недолго.
Я же сразу получила роли в нескольких спектаклях. Говорят, сыграла удачно, по крайней мере пресса хвалила за Надю в горьковских «Врагах». Сегодня, в прагматичный век, может показаться смешным, но мое отношение к театру всегда было сродни миссионерству. Наверное поэтому отказывалась изменять ему с кино, хотя сниматься звали.
Важной миссией посчитала и участие в постановке Ефремова по пьесе Розова «Вечно живые». Олег еще работал в Центральном детском театре и мечтал о своей труппе. Помог реализовать мечту педагог Школы-студии МХАТ Виталий Яковлевич Виленкин, договорившийся с Вениамином Захаровичем Радомысленским, чтобы пустил компанию молодых неравнодушных театральных деятелей готовить новый спектакль в стенах института. В какой-то момент ко мне подкатилась Галя Волчек, представила Ефремова, и он позвал на роль Вероники. В фильме «Летят журавли», снятом по этой пьесе, героиню сыграла Татьяна Самойлова. Потом ведь ни разу ни Ефремов, ни Розов не вспомнили, что первой Веронику сыграла я, а значит — и спектакль прогремел в том числе благодаря мне! Репетировали по ночам в течение года, все участники днем были заняты в своих театрах. Премьеру играли в небольшом зальчике Школы-студии в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое апреля 1956-го. Спектакль закончился в пятом часу утра, присутствовавшие устроили Олегу Ефремову, Лилии Толмачевой, Галине Волчек, Евгению Евстигнееву, Олегу Табакову, Михаилу Зимину и мне овацию и потом долго не расходились. Все как-то быстро закрутилось и превратилось в театр «Современник».
В Зимина я была влюблена. Он уже служил во МХАТе, когда меня взяли в труппу. Узнаваемость у публики пришла к нему позже — после роли директора школы в картине «Доживем до понедельника». Старшее поколение — Кторов, Грибов, Тарасова — встретило меня тепло, по-доброму. У молодых артистов возник повышенный интерес к новенькой, но я никому не отвечала взаимностью, держалась в сторонке. С Михаилом Николаевичем, ведущим актером МХАТа, мы вместе репетировали в пьесе Салынского «Забытый друг». Зимин сразу произвел на меня впечатление — большой, крепкий русский мужик, к тому же невероятно талантливый. Обычная история: играли в чувства и доигрались. Не остановило даже то, что он женат. Помню, беседовали как-то о будущем, о театре, он спросил:
— Света, кого бы вы хотели сыграть?
И я не задумываясь ответила:
— Мать!
Мне исполнилось тогда всего двадцать два года. Разговор оказался судьбоносным, я действительно стала матерью, а Мишу сделала отцом. Впервые он женился еще в Школе-студии на хорошей женщине, обожавшей его. Но когда у нас начались серьезные отношения, она Мишу отпустила. Родители Зимина меня приняли. Он из простой семьи. Отец Николай Иванович был мастером на Сормовском заводе. Сын начинал у него подмастерьем. Может, поэтому мне и понравился. Люблю корневых людей, у которых есть здоровая основа. Такой же была и Мишина мать Александра Ивановна.
Именно я уговорила Зимина перейти в «Современник»:
— Сделаем вместе с ребятами новый театр, это так интересно! Все в нем будет наше с самого начала!
— Ладно, пойдем! — согласился Миша.
Но все для нас там оказалось чужим. Режиссура Ефремова была простой и примитивной, как и драматургия Розова. Все это меня раздражало, но я сдерживалась. Чтобы стало понятно — в свое время Усков и Краснопольский предлагали мне интересную роль в сериале «Тени исчезают в полдень». Пришла на кинопробы, сыграла, Краснопольский говорит:
— Свет, ну что ты как в театре выкладываешься? Дай чуть-чуть эмоций, и хватит!
Ответила:
— Меня учили отдавать все, что могу. Иначе мне не подходит! До свидания!
И режиссура Ефремова требовала от актера «чуть-чуть». Но я-то другая.
Сам Олег Николаевич пребывал в постоянной суете.
— Где он?
— У Фурцевой!
Звучало гордо: как же, главный режиссер нового, не академического театра вхож в кабинет к самому министру культуры! Но мне это не казалось заслугой. Доказывать свою состоятельность следует творчеством, спектаклями. Когда это озвучивала, в ответ слышала одно: «Ты ничего не понимаешь! Театр не сможет занять свою нишу, если мы не будем присутствовать в кабинетах власти». Возможно, по-своему коллеги были правы, но такой путь не для меня.
На собраниях и репетициях, если была в данный момент не занята на сцене, спускалась в зал и садилась в сторонке с книжечкой, за что многие считали гордячкой. Да не гордячка я, просто мне неинтересна пустопорожняя болтовня, не люблю травить анекдоты, актерские байки. Это не значит, что в труппе ни с кем не сложились отношения. Очень любила Лилю Толмачеву, уважала до конца ее дней как изумительную актрису. Когда в ВТО громко праздновали мое семидесятипятилетие, Лиля пришла и сказала: «Светка, как я за тебя рада!»
В «Современнике» она тоже была белой вороной. Талантливую уникальную актрису при Волчек, к сожалению, крайне мало задействовали в репертуаре, она почти ничего не играла. Нина Дорошина тоже была уникумом, настоящая, особенная. Или Табаков. Олег обладал безумной жизненной энергией, которая била через край, как много успел сделать! Евстигнеев, Гафт... В моем представлении это — гиганты, настоящие актеры. Чего не могу сказать про Ефремова.
Я долго не понимала, что с Олегом Николаевичем не так. Наконец сформулировала: в нем всегда чувствовалось человеческое мужское гнильцо. Проявлял ли он ко мне нетворческий интерес? Случалось! Но вокруг него хватало девушек, как бы помягче выразиться, с пониженной социальной ответственностью, готовых на все ради карьеры в театре. Становиться с ними в один ряд? Нет, это не про меня! Да и подходы Ефремова к женщинам были специфическими, как у министра-администратора в «Обыкновенном чуде»: «Вы привлекательны, я чертовски привлекателен, чего зря время терять?» Да, на ухаживания Олег Николаевич времени не тратил, поэтому его пассов в мою сторону я старалась не замечать. Он злился и часто повторял: «Какая же ты дура! Вообще, ты — дерьмо». (Слово было другое, не столь литературное.)
Зимин первым понял, что с Ефремовым ему не по пути, и принял решение уйти из «Современника».
— Свет, это чума, я себя здесь не вижу. Детский театр какой-то, в спектаклях бытовщина — до тошноты. Возвращаюсь во МХАТ. Пошли отсюда!
— Как я могу?!
Мужа приняли назад, но Ефремов ему этого не простил. Когда Олег воцарился во МХАТе, «задушил», лишил будущего. Уверена: из-за него Миша и ушел так рано. Когда начался раздел МХАТа, Зимина попросту выбросили на улицу. Спасибо Татьяне Дорониной, пригласила в свою труппу, где он работал до конца жизни.
Другим повезло меньше. Анатолий Вербицкий, известный зрителям по роли Печорина в экранизации «Княжны Мери» Исидора Анненского, получив прямо во время спектакля приказ об увольнении из основного состава труппы, вернулся домой и открыл газ. Елена Королева («Вызываем огонь на себя», «Репетитор», стюардесса Мышка в «Еще раз про любовь». — Прим. ред.) на какое-то время угодила в психушку... Сева Шиловский открыто выступил против Ефремова, а Миша был тихим, совсем не борцом, эмоции держал в себе.
Мне стало все ясно про Ефремова, когда на одном из юбилеев театра устроили пьянку на сцене — святом месте для каждого актера. Прямо там накрыли столы, и худрук, пошатываясь от принятого на грудь, ходил от одного к другому с рюмкой, чокался. Разве после такого я могла ходить туда на премьеры?
В «Современнике» Ефремов еще держался: создавал театр, общался с Фурцевой. К тому же коллеги подобрались непьющие: ни Лелик, ни Кваша не увлекались алкоголем. А во МХАТе его уже было не остановить.
Я проработала в «Современнике» два года. Когда твердо решила, что мне не жить в этом театре, объяснилась с Ефремовым:
— Ухожу.
— С ума сошла?!
— Ну не получается у нас!
— Куда уходишь?
— Да пока никуда.
— Все нормальные, а ты дура! Никто тебя не возьмет, кому ты нужна?!
— Ну не возьмут, значит, так тому и быть, желаю вам удачи.
Ушла из «Современника» в никуда. Но судьба опять вела. Через пару дней встретила на улице актрису Театра Маяковского Соню Зайкову, которая тоже училась в Школе-студии.
— Светка, привет! Ты как?
— Да никак! Ушла из театра, нигде не работаю.
— Приходи к нам!
— Так ведь в «Маяковке» хватает своих исполнительниц героинь — и Вера Орлова, и Люся Овчинникова, и Татьяна Карпова.
Но Соня устроила мне показ у главного режиссера Николая Охлопкова. Увидели друг друга, и между нами сразу проскочила искра.
— Детка, зачем пришла?!
— Хочу у вас работать.
— А что можешь?
— Все!
— Верю!
И вскоре родилась «Иркутская история», с которой началась моя долгая жизнь в Театре Маяковского. Автор пьесы Алексей Арбузов нас не любил, мы конкурировали с Вахтанговской постановкой, где, по его мнению, блистала Юлия Борисова, но мы выдержали.
Охлопков очень ценил меня как актрису, мечтал вместе выйти на сцену в каком-нибудь спектакле. Своей жене и помощнице Елене Ивановне Зотовой говорил: «Нужно срочно найти пьесу, хочу успеть сыграть со Светкой». Знал, что болен. Пьесу она вроде бы подобрала, но там требовался молодой актер.
Охлопков был из той же категории, что Михаил Николаевич Зимин, — большой, красивый, темпераментный. Мы дружили, и я часто ходила к ним в гости. Николай Павлович был человеком стихийным, иногда шальным. Мог и выпить, но в отличие от Ефремова знал меру, сохранял себя, считал алкоголь погибелью.
Приняли меня в театре плохо. Теплые отношения с главным режиссером раздражали некоторых артисточек. Позже я завоевала женскую часть труппы, все поняли, что от новенькой подвохов и интриг ждать не придется. Звездной болезнью не страдала, никогда не ставила себя выше других.
Но сплетни по театру все равно распускали, многие утверждали: Мизери спит с режиссером. Одна пожилая актриса, услышав, возразила: «Могу точно сказать, это не так. Охлопков давно вне игры, возраст!» С его стороны действительно не было в мой адрес никаких мужских поползновений. Он просто очень бережно ко мне относился. Помню, срочно ввелась в какую-то современную пьесу. Спектакль выездной, играли в театре «Эрмитаж». Николай Павлович приехал, посмотрел и сказал:
— Девочка, ты прекрасна, талантлива, но это не твое. Тебе надо играть Медею.
— Как я могу, она же убила своих детей?!
— Повзрослеешь — поймешь!
Тепло вспоминаю своих сценических партнеров. Многих уже нет в живых... Эдик Марцевич, Женя Лазарев, Саша Лазарев всем сердцем любили театр. Настоящие артисты, собранные, сосредоточенные на деле. Особенно Эдик — закрытый человек огромного таланта. Позже он ушел в Малый. Я смотрела его фильмы, спектакли, восхищалась и гордилась, что довелось работать вместе.
Марцевич всегда мечтал о Гамлете, учил роль. Помню, на гастролях в Риге Владимир Самойлов, игравший принца датского, напился, причем до такой степени, что вызывали скорую, откачивали. Жена не уследила, но винить никого не стоит, алкоголика сдержать невозможно, если только связать по рукам и ногам. Ему выходить на сцену, а он не в состоянии! И Николай Павлович дал Марцевичу отмашку: «Играй!» Без репетиций, на гастролях, к которым приковано внимание публики, прессы, выпустить молодого актера?! Но Эдик справился. Когда все вышли на поклоны, на сцене появился Охлопков, обнял Марцевича за плечи и обращаясь к залу, спросил:
— Ну как, одобряете такого Гамлета?
Раздались крики:
— Да-а!
Охлопков любил артистов и неизменно защищал. Помню, Саша Лазарев сломал ногу, так Николай Павлович отложил выпуск спектакля с ним в главной роли, хотя мог запросто ввести кого-то другого. Ждал месяца три, пока Лазарев не поправился.
С Зиминым мы прожили одиннадцать лет, родили дочь. Когда Маше исполнилось два года, развелись, у обоих было ощущение, что сделали все, что нужно в браке. Но остались близкими людьми. Никогда не запрещала Маше видеться с отцом, не произнесла о нем ни одного плохого слова, он по сей день для дочери — идеал. Мы очень хорошо прожили отведенные Мише годы. Я ходила на все его премьеры, он — на мои. Последний мой спектакль, который Миша посмотрел, — «Бесы» в Театре Пушкина. Он был скуп на комплименты, такой характер, но тут сказал: «Светка, если бы все играли так, как ты!» Из его уст это звучало высшей похвалой.
Раза два в месяц Зимин приезжал повидаться с Машей, мы жили у родителей. Отец, зная, что ждем Мишу, шел в гастроном, покупал все, что бывший зять любил, мама пекла пирожки, накрывала на стол. Собирались и засиживались под водочку допоздна.
Зимин начинал работать в театре «Сопричастность», который основал мой третий муж Игорь Михайлович Сиренко. Мы репетировали «Белые розы, розовые слоны» — ох, какой были парой! Но Миша уже серьезно хворал, ходил на репетиции с сильными болями, преодолевая себя. Прооперировал аневризму, но это его не спасло...
Игорь Сиренко стал последним актером, которого Охлопков принял в труппу «Маяковки», сделав мне неоценимый подарок. Артистки обратили внимание на накачанного, подтянутого новичка (спасибо цирковому прошлому, да и Щукинскому училищу), женский пол принялся нарезать круги. Игорь не остался равнодушным: слышала, поухаживал за одной, подарил цветы другой. Умел произвести впечатление, а я, как обычно, тихо сидела в сторонке.
Сиренко ввели в спектакль, где я играла, и собирались представить занятым в нем актерам. Однажды он вошел утром в репетиционный зал по цирковой привычке в тренировочном костюме. Выглядел взволнованным, смущенным. Пересек зал по диагонали и встал у окна. Пока я за ним наблюдала, в голове откуда-то родилась мысль: выйду за него замуж. Игорь Михайлович потом признавался, что приметил меня в «Иркутской истории», где я играла героиню. Он сидел на сцене в хоре и понял: моя! Не могу сказать, что была обделена мужским вниманием, но энергия таланта Сиренко захлестнула. Дальше все между нами произошло очень быстро, и вот уже пятьдесят лет вместе.
У нас не было общего быта, о который разбиваются чувства. Игорь жил в комнате в коммуналке на Тверском бульваре, я — у родителей. И общих детей мы не родили. Сейчас об этом жалею. Игорь строил карьеру, горел театром, выкладывался на сцене. К тому же он на семь лет моложе. Ну зачем я испорчу жизнь этому мальчику? Считала, что не имею права ему мешать. Сейчас думаю: «Будь у него сын — что бы его ждало?» Игорь Михайлович мужчина авторитарный, тиран, а дети этого не приемлют. Актеры театра «Сопричастность», где он худрук, еще могут его вынести, поскольку зависят от Сиренко, хотя им порой и больно. А ребенок никогда бы не потерпел. Успокаиваю себя — нет худа без добра. Значит, не нужны нам были дети.
Впрочем, с Машей Игорь общий язык нашел, правда не сразу. Когда мы соединились, ей исполнилось три года. Отнесся с уважением, потому что это моя дочь. Когда Маша подросла, пришла в наш театр. Они на «ты», переживают друг за друга как близкие родственники.
Но вернусь к «Маяковке». После смерти Охлопкова труппу возглавил Гончаров. Многие вспоминают о нем как о человеке с тяжелым характером, а я Андрею Александровичу благодарна. Охлопков был шикарным режиссером, но в отличие от Гончарова не педагогом. Андрей Александрович — плоть от плоти режиссер мхатовской школы — вернул в «Маяковку» русский психологический театр, то, чему меня учили в Школе-студии. Он был мне очень близок.
Гончаров много пережил на Малой Бронной, где его предали близкие друзья, выдавили из театра. Порог «Маяковки» переступил в броне, везде ему мерещилось сопротивление, которое он давил громким криком. Мне же с ним работалось прекрасно, ни разу не возникало желания поспорить. Гончаров относился ко мне с большим уважением, лишь раз повысил голос. Репетировали, у кого-то что-то не получалось, Андрей Александрович раздражился, начал кричать, а моя нервная система этого не выдерживает. Никому не позволяю разговаривать с собой на повышенных тонах. Сказала:
— Будете кричать, уйду.
— Прости! — бросил он все так же злобно.
Когда Гончаров решил пригласить в труппу Таню Доронину на мои роли, мол, театру для раскрутки нужны медийные лица, позвала его в грим-уборную. Сказала твердо:
— Андрей Александрович, вы не дурак, понимаете, что перечеркиваете все, что я сделала. Если отдадите роль Ксантиппы в «Беседах с Сократом» Тане Дорониной, уйду.
— Обещаю, пока ты здесь, этого не будет.
Роль Сократа исполнял Армен Джигарханян. Он был замечательным партнером, таким же, как Евгений Павлович Леонов. Слышала, Армен любил «колоть» коллег, но со мной такого не случалось. Никаких скабрезностей. Несмотря на то, что в «Трамвае «Желание» приходилось надевать на него брюки. Иногда я произносила фразу, которую не писал Теннесси Уильямс: обнимая Армена — Стэнли Ковальского, спрашивала «Ну почему ты такая скотина?» Это стало нашей фишкой. Армен просил по поводу и без:
— Свет, скажи свою фразу.
— Да пожалуйста! Какая ты скотина!
Джигарханян — надежный, отзывчивый партнер, с ним можно было выходить на сцену ничего не опасаясь, в любом настроении все получалось. Очень огорчаюсь, когда вместе со всей страной волей-неволей слежу за перипетиями его развода с Виталиной. Как же все это несолидно выглядит! Как Армен мог такое допустить?!
В театре и дружат, и не дружат, и любят, и ненавидят. Мы с Игорем другие — служим театру, абстрагируемся от эмоций вне сцены. Евгений Леонов был таким же. Мы могли где-то пообщаться, тепло поговорить, но никогда не собирали сплетен, не участвовали в интригах.
Есть режиссеры, которые как Пигмалионы должны влюбляться в своих актрис. Гончаров не из них. Только из тщеславия кто-то из актрис может приписывать себе роман с худруком. Гончаров вообще был выше этого. Рядом находилась жена Вера Николаевна Жуковская, верный и преданный друг с детского сада. Они любили друг друга, Вера Николаевна всеми силами оберегала мужа. После травли в Театре на Малой Бронной Жуковская постоянно держала ухо востро, подозревала, что кто-то может сделать мужу пакость, нажаловаться в Министерство культуры. Я часто недоумевала:
— Вера Николаевна, почему у вас все плохие?
— Светочка, вы не знаете жизни.
— Знаю точно, что хороших людей больше! Почему надо всех бояться?
К несчастью, Вера Николаевна оказалась права. В Театре Маяковского образовалась компания, которая попыталась снять Гончарова с должности. Больше всех усердствовала пожилая актриса Нина Тер-Осипян (мама Йоси — Романа Карцева в «Старых клячах». — Прим. ред.), близкая подруга Марии Ивановны Бабановой. Она затеяла интригу по привычке, чтобы жизнь не казалась скучной. И нашла массу «доброжелателей», которых бесило, что Андрей Александрович на всех кричал. От имени труппы написали жалобу министру культуры, требовали убрать Гончарова. Звонок от Веры Николаевны раздался глубокой ночью, она буквально умоляла:
— Светочка, я бы больше ни к кому не обратилась. Завтра у Андрея Александровича встреча с Фурцевой. Его будут снимать с должности. Помогите!
— Не может быть! Кто мог до такого додуматься?!
— Я вас очень прошу завтра утром быть в Министерстве культуры.
— Конечно!
Тер-Осипян и ее сторонники выступали: он хам, такой-сякой разэдакий. Я взяла слово: «Надоело слушать бессовестную ложь! Какое право вы имеете перечеркивать то, что Гончаров сделал для театра? Он не дал ему упасть после смерти Охлопкова. А если обвиняете Андрея Александровича, что кричит, так все же от вас зависит. Я вот не позволяю ему этого делать, и вы не разрешайте!»
Фурцева распустила собрание и не вынесла никакого решения. Позже кто-то сообщил Игорю Михайловичу — муж был секретарем партийной организации театра, что приказ об увольнении Гончарова еще до собрания был подписан и лежал у министра в столе. Но после моей речи Андрей Александрович остался в театре. Екатерина Алексеевна была умной женщиной, понимала, где театральные интриги, а где реальные проблемы. К слову, все недоброжелатели остались в труппе и лизали Гончарову задницу так, что будь здоров!
Через какое-то время Игорь Михайлович отправился в самостоятельное плавание, а я последовала за ним. Сиренко назначили директором Театра Пушкина. И тут уж я почувствовала себя так, как Вера Николаевна Жуковская с Гончаровым. Была на стреме: что говорят о муже, какие интриги заворачиваются? Директор — должность расстрельная, вокруг вьются разные люди, одни за него, другие против.
Меня в труппе приняли хорошо, потому что вела себя тактично. Не включала звезду, никому не сделала зла. Ушла оттуда двадцать семь лет назад, а театр по сей день присылает поздравления с Новым годом и Восьмым марта. Это что-то значит!
В Театре Пушкина у Игоря проснулся режиссерский талант, он поставил на меня спектакль «Месье Амилькар платит», который я играла с огромным успехом. И это сильно напрягло главного режиссера Бориса Морозова. Он был вхож в Управление культуры и стал плести интригу, чтобы избавиться от Сиренко и поставить директором своего человека. В итоге ему это удалось.
На своем веку я повстречала двух людей, о которых не могу сказать ничего хорошего: Бориса Морозова и Александра Вилькина, ставившего в Театре Маяковского «Чайку», где в двух составах Аркадину играли Доронина и я. Наш завлит, чудесный человек Виктор Яковлевич Дубровский, советовал:
— Света, откажись! Ни в коем случае не соглашайся, не играй с Дорониной даже в очередь, она тебя съест!
— Почему это?! Я не трус. Мне нравится роль Аркадиной, меня назначил на нее режиссер. Почему я должна отказываться?
— Доронина тебя задушит!
Начались репетиции. Что же творил Вилькин в угоду Дорониной! Через весь зал орал: «Светлана, вы не готовы к роли, текста не знаете!» Публично меня поносил. Я сдерживалась, никак ему не отвечала, упорно работала.
Дожили до генеральных прогонов. В первом играла я вместе с Борисом Тениным, в другом — Доронина. Одним из моих партнеров был гениальный Володя Ильин («Время первых», «Сыщик Путилин», «Стрелец неприкаянный», «Менялы». — Прим. ред.). Как я его люблю, потрясающий артист!
После прогонов заседал худсовет. А в него входила Лидия Сухаревская — жена Тенина, умная, справедливая, талантливая актриса. Она взяла слово: «Вы меня, конечно, извините, но Чехов — это Светлана. А Доронина — кухарка!» Позже примерно так же о Дорониной в эпиграмме высказался Гафт: «Как клубника в сметане, Доронина Таня. Ты такую другую поди поищи. У нее в сочетанье тончайшие грани, будто малость «Шанели» накапали в щи». Но я Аркадину так и не сыграла...
Обычно от тех, кто делает мне гадости, я отгораживаюсь, перестаю общаться. Когда Игорь Михайлович создал театр «Сопричастность», позвал к себе. Новый директор Пушкинского Орлов уговаривал:
— Свет, работай и здесь, и с Игорем. Будешь получать двойную зарплату.
Ответила:
— Слава, не могу!
Ушла и ни разу об этом не пожалела.
У нас прекрасный театр, уютное здание, намоленный зал, репертуарную политику определяем сами. Сейчас я играю в четырех спектаклях: «Кровавая свадьба», «Королева-мать», «Белые розы, розовые слоны», «Таланты и поклонники» — один лучше другого. Выхожу на сцену раз пять в месяц. В «Сопричастности» впервые попробовала себя в качестве режиссера. Спектакль «Поросенок Кнок, или История доброй копилки» имел бешеный успех у юной публики.
Возникло ощущение, что в режиссерском кресле я — на своем месте. Появились постановки пьесы Уильяма Хенли «Бледный край небес», «Провинциалка» по Тургеневу, «Миллионерша» по Бернарду Шоу, чеховские «Цветы запоздалые».
Тут разболелся Игорь Михайлович, ноги не ходят, коленки трещат, а живем мы — теперь уже вместе — на шестом этаже без лифта! Выпускать спектакли мужу стало трудно, надо же каждый день репетировать. Так я оказалась на подхвате.
Актеров собирал Игорь, вышколил. А работать с ним трудно. Помню, Охлопков поручил Сиренко ввести меня в «Медею». Я должна была сделать так, чтобы моя героиня не походила на ту, что многие годы играла Женя Козырева. Продумывала детали, сомневалась. На репетициях с Игорем доходило до драки из-за его упрямства.
— Сделай!
— Я еще не готова! Я не могу так сразу!
— Сделай!
Я рыдала, все слезы выплакала. Объясняла: «Хорошо понимаю, чего ты от меня добиваешься, но мне нужно время». Игорь навстречу не шел. Успокаивался, только если играла, как ему казалось правильным. Сиренко очень настырный. Никогда не веду себя так с актерами, потому что сама прошла трудный путь. У меня хватает терпения дать им время и воздух, чтобы переварили и присвоили материал. Знаю, что сразу сыграть как на премьере невозможно. Наша последняя на сегодняшний день работа с Игорем — спектакль «Королева-мать» по пьесе итальянца Манлио Сантанелли о непростых взаимоотношениях сына и матери. Тут Игорь Михайлович вроде бы смирился — я как сопостановщик частенько заявляла на репетициях: «Нечего меня учить!» И он дал мне волю. Автор присутствовал на премьере и после нее пообещал: «Светлана, непременно напишу пьесу специально для вас, это была лучшая постановка «Королевы-матери», которую я видел».
Главную роль в «Провинциалке», а также Раневскую в «Вишневом саде» играет Маша Зимина. Дочь окончила Щепкинское училище. Встал вопрос, где ей служить. Помню, заметила Галю Волчек на каком-то мероприятии — мы оказались там с Мишей Зиминым, и я попросила его:
— Подойди к Волчек, спроси, может, «Современнику» актрисы нужны? Надо же дочери помочь!
— Свет, не могу-у!
— Ты что, не мужик?!
И он отправился к Волчек, нехотя, вразвалку, два шага не дошел, как Галя повернулась и громко заявила: «У нас мест нет, Миша!» Но мы не пропали, Маша уже заслуженная артистка.
Ой как трудно работать со своими! Но никогда не позволяла себе на вопрос, как сыграла, отвечать Маше: «Тебе правду сказать?»
Репетировала с ней Тургенева деликатно и тонко. Она была как натянутая струна, но прислушивалась, говорила:
— У меня получится.
Я откликалась:
— Знаю, но давай попробуем сделать так, как прошу.
Маша понимает, что не имеет права разговаривать со мной в театре на повышенных тонах, режиссер здесь я. Если с чем-то не согласна, порой бросает:
— Это прошлый век!
— Раз прошлый век, значит, непреходящая ценность!
Ее это выводит из себя, но возразить нечего. Тридцать с лишним лет я играла «Амилькара», пережила одного партнера, второго. Последний раз выходила в этом спектакле, когда было под восемьдесят. Потом умер замечательный Вася Савинов... Сказала Сиренко: «Игорюш, больше играть не могу, стыдно!» Хотя в зале все тридцать лет были «битки». В то же время подумала: нельзя без этого спектакля, он для нас особенный, своеобразный талисман. И поняла: никто кроме Маши не сыграет героиню на таком же уровне. Планируем вскоре выпустить «Амилькара» с новым составом.
Со всеми актерами обращаюсь тактично. В театре творятся тонкие, интимные вещи. Если хочу сделать замечание, отвожу в сторонку и высказываюсь. В труппе это ценят. Я и в жизни тихая и деликатная. Не приведи бог, чтобы начались стычки между близкими людьми! Но я совсем другая, если вижу неуважение к зрителям со стороны режиссера. Поэтому давно не хожу на премьеры коллег, особенно тех, чьи имена сегодня у всех на слуху. Зная себя, уверена: встану, на весь зал скажу что-нибудь нехорошее и выйду, хлопнув дверью. Нашим актерам внушаю: «Главное не то, что происходит на сцене, а что творится в зале, вы не имеете права разочаровывать зрителей, вы играете не для себя, вас должно быть слышно, видно, посылайте в зал свои энергии, тогда оттуда получите такую отдачу!» Поэтому люди заполняют наш театр, любят нас, благодарят. Ну что еще нужно?
Мой любимый спектакль — «Белые розы, розовые слоны», где бесконечный диалог ведут монашенка, нарушившая закон, и судья. Конечно же, все кончается большой симпатией между ними. Тоже играю его лет тридцать. И все это время зрители ходят, рыдают, слушая последний монолог героини: «Сколько злобы, и я — атом в этом море ненависти. Я так не хочу, можно иначе, можно любить и не убивать друг друга. Конечно, белый голубь не может изменить того, что все друг друга бьют. Но я могу изменить частицу, эта частица — это я». В театре лежит книга отзывов, где после спектакля появляются записи: «Благодарю вас за то, что напомнили — у меня есть душа» или «Я была одинока и беременна, хотела избавиться от ребенка, но теперь оставлю». А другая молодая женщина написала: «Посмотрела спектакль и поняла, что надо делать в жизни, чтобы быть счастливой». Вот ради чего я живу!
Говорят, с годами человек получает ту внешность, которую заслужил. Я отдала театру шестьдесят три года. Много... Но моего лица не касался нож хирурга, в этом нет нужды, всю жизнь у меня один и тот же вес — шестьдесят килограммов. А любимый муж часто говорит: «Ты женщина без возраста!»
Свежие комментарии