В середине января 2006 года огласили решение прошедшего в Австрии суда, по которому наследники получали права на все спорные картины Климта. В стране началась форменная истерия. «Альтман, оставь нам нашу Адель!» — требовали пикетчики, улицы пестрели плакатами «Чао, Адель!».
«Если я сейчас умру, будет, конечно, эффектно. Но чертовски глупо, даже смешно. Надо взять себя в руки...» — глубоко вздохнув, пробормотала себе под нос миссис Альтман, стараясь унять колотящееся сердце. Два плотника в синей униформе откинули крышку квадратного ящика и осторожно достали картину, от которой исходило золотое мерцание. Все вокруг заглушил стрекот фотоаппаратов — событие-то явно не из рядовых: девяностолетняя жертва холокоста отсудила у Австрии ее национальное достояние!
Пожилая дама, слегка качнувшись, шагнула вперед, дотронулась до портрета и почувствовала на ощупь его шершавую поверхность. В ту же минуту гудящая толпа вокруг, репортеры, камеры, вспышки софитов — все-все растворилось и улетело прочь. А она сама, словно провалившись в какую-то бездну, перенеслась из США в Вену начала 1920-х годов, когда была не сухопарой старухой в огромных очках, а маленькой девочкой в молочно-белом муслиновом платье с атласным бантом в черных вьющихся волосах — Марией Блох-Бауэр.
— Не трогай картину, ты можешь повредить ее, — строгий голос матери заставил Марию отдернуть руку от сияющего полотна. Нет, никогда ей не стать такой же красавицей, как тетя Адель. И никто никогда не напишет с нее такого удивительного «золотого» портрета.
Малышка виновато потупилась, но все же задала вопрос, который давно мучил:
— А золото на картине настоящее?
— Ну конечно, глупышка! — рассмеялась мать. — Идем скорее, тетя и дядя ждут. Штрудель уже на столе!
Мгновенно забыв о портрете, Мария вприпрыжку поспешила за ней. Ох, как она любила субботний чай у дяди Фердинанда и тети Адель! И всю их огромную квартиру в доме 18 на улице Элизабетштрассе. Здесь было столько комнат, дверей и потайных уголков, что лучшего места для игры в прятки не придумать. А сколько красивых вещей: картины, вазы, часы, фарфоровые безделушки, резная мебель, портьеры с кистями, зеркала... И висящий в тетушкиной спальне сияющий, украшенный затейливым орнаментом портрет, который притягивал девочку как магнит.
В Вену ее отец Густав Блох с братом Фердинандом перебрались в самом конце 1890-х из Праги, где дед Марии владел сахарной фабрикой. После революции 1848 года и принятия новых законов евреи больше не считались в Австрии людьми второго сорта, так что местная иудейская община росла как на дрожжах, гостеприимно встречая соплеменников из Чехии, Румынии, России. И если дворцы в Старом городе по-прежнему принадлежали в основном немецким семействам, то в фешенебельных особняках за пределами снесенной императором Францем Иосифом I крепостной стены все чаще селились банкиры и промышленники иудеи, которые в прежние времена не смели покинуть гетто.
В роскошном доме, принадлежавшем генеральному директору Венского банковского союза и председателю Восточных железных дорог Морицу Бауэру, братья Блох познакомились с дочками хозяина — старшей Терезой и восемнадцатилетней Аделью. Братья давно перешагнули тридцатилетний рубеж и подумывали о женитьбе. Дела у них шли отлично: Фердинанд расширял семейный сахарный бизнес, Густав занимался юридической практикой. Оба — и спокойный, сдержанный Густав, и решительный, предприимчивый Фердинанд — излучали ауру надежности, которая так подкупает отцовские сердца. Дав за дочерями щедрое приданое, господин Бауэр попросил будущих зятьев только об одном: присоединить после женитьбы к своей собственной и его фамилию: сын Морица умер несколькими годами раньше.
Братья выполнили пожелание, и почтенный банкир еще успел понянчить маленьких Блох-Бауэров: Тереза, вышедшая за Густава, родила первенца в 1901 году. Спустя пятнадцать лет в семье подрастало уже пятеро детей: три сына и две дочки. Младшая Мария появилась на свет в феврале 1916-го и сразу же стала любимицей обеих семей. Особенно нежна с ней была тетя Адель — ее брак с Фердинандом остался бездетным. Дядюшка тоже любил племянников и не раз говорил, что оставит им все свое состояние и отличную коллекцию картин. «Но мой «золотой» портрет ты отдашь в музей. Право, он этого стоит», — мягко, но настойчиво прибавляла тетя Адель.
Впрочем, маленькая Мария, занятая штруделем, не слишком прислушивалась к разговорам взрослых. В шесть лет трудно представить себе смерть и то, что дорогие люди когда-то покинут этот мир. И что тебя самого однажды тоже не станет. Теперь, в девяносто, миссис Альтман понимает это куда отчетливее. Удивительно, что удалось дотянуть до конца судебной катавасии. И просто чудо, что сегодня она все-таки не грохнулась в обморок перед репортерами, измучившими ее своими беспардонными вопросами.
«Имейте в виду, миссис Альтман: прежде чем мы дойдем хотя бы до середины пути, на свет будет извлечено все грязное белье вашей семьи», — кажется, именно так сказал ей адвокат Рэндол Шенберг восемь лет назад, в 1998 году, когда она предложила ему взяться за дело по возвращению пяти картин Густава Климта, принадлежавших некогда семье Блох-Бауэр и отобранных нацистами в 1938-м.
За годы судебных тяжб они с Рэнди много чему научились. Честно говоря, сегодня ей даже стало жалко худосочную девицу, которая воинственно сунула ей прямо в лицо свой диктофончик:
— Ваша тетя Адель, изображенная на этом портрете, и в самом деле была любовницей его автора, художника Густава Климта?
Если бы она знала, сколько раз за последние годы Альтман слышала нечто похожее! Право, у Марии было достаточно времени, чтобы выковать броню, защищавшую и ее саму, и давно покойную Адель, да и всю их семью от таких вот наглых пигалиц-репортерш. Матерински снисходительный взгляд, королевская улыбка и капелька яда в ласковом голосе:
— Не знаю, как вас, милая, а меня мама в свое время лишала за такие вопросы сладкого...
Кто-то из журналистов, стоявших рядом, прыснул, девица обиженно сморщила носик... Бедняжка! Вернулась в свою газетенку ни с чем и наверняка получила нагоняй от редактора. Мария усмехнулась, потом нахмурилась. Нет, а что она, собственно, хотела услышать — историю о том, как Мария однажды разгадала тетушкину тайну?
Тети Адель не стало в 1925 году, когда Марии было девять. Умирала она тяжело. «Менингит...» — сказал врач и развел руками, давая понять, что его возможности исчерпаны. Тереза три дня не отходила от постели сестры, и Марии строго-настрого было запрещено беспокоить тетю. Но не выдержав, она все же подкралась к приоткрытой двери спальни.
В тот последний день ничего, совсем ничего от сиявшей в золоте томной дамы не осталось в женщине, хрипло дышавшей в полумраке пропахшей лекарствами комнаты. Жалость пронзила сердце Марии, и забывшись, она чуть сильнее налегла на приоткрытую дверь, скрип которой вдруг вывел Адель из забытья. Протянув дрожащую руку, она повернула в себе фотографию в простой элегантной рамке, стоявшую на прикроватной тумбочке, и несколько мгновений смотрела на нее. Больше живой тетю Адель Мария уже не увидела.
После смерти жены Фердинанд оставил ее спальню точно такой же, какой она была при жизни хозяйки, приказав регулярно менять в вазах свежие цветы. Но сам он теперь все чаще уезжал из опостылевшей Вены в Чехию, где у него было поместье. Впрочем, для семьи брата двери венского дома были открыты и в отсутствие хозяина. Тереза приглядывала за прислугой, а Мария, прихватив какую-нибудь книжку из огромной дядиной библиотеки, шла в бывшую тетину спальню. С некоторых пор ее занимал там не столько «золотой» портрет, сколько та самая фотография: лысоватый мужчина в заляпанной краской просторной блузе, отороченной тесьмой, орнамент которой чем-то напоминал узор на «золотом» портрете.
В ответ на расспросы мать рассказала, что это художник Густав Климт, умерший семью годами раньше Адели, в 1918-м. Он часто бывал в доме Блох-Бауэров, где двадцать лет назад встречались едва ли не все известные люди Вены. Тетя была с Климтом очень дружна, и он написал два ее портрета. Тот самый «золотой», что так нравился Марии, и второй: Адель в огромной черной шляпе и струящемся платье, перехваченном ярко-синим поясом. Сказать по правде, эта картина, тоже висевшая в спальне, казалась девочке далеко не такой красивой — тетя выглядела на ней растерянной и одинокой. А вот пейзажи Климта из дядиной коллекции она полюбила: и сине-зеленый яблоневый сад, и дома, взбегающие вверх от озера по крутому косогору...
В двух шагах от дома на Элизабетштрассе высился огромный Музей истории искусств, куда мать охотно отпускала Марию. Прежде чем отправиться бродить по залам, она всегда задерживалась у стенной росписи, зная, что ее тоже сделал любимый художник тети Адель. Чуть позже они с родителями побывали и в Академии изобразительных искусств, и в здании Венского сецессиона. Тамошние картины Климта казались непохожими ни на музейные росписи, ни на полотна из дядиного собрания. Они тревожили и смущали. Расплавленное золото, так празднично сиявшее на портрете Адели, сливаясь с неподвижной чернотой и кроваво-красным маревом, превращалось в какой-то демонический вихрь, который после долго не шел у Марии из головы.
В предпоследнем классе гимназии она вместе с одноклассницами отправилась на трамвае во дворец Бельведер, где с легкой руки Густава Климта и его сподвижников открылась в начале XX века картинная галерея. Там Мария впервые увидела «Юдифь». Зачарованная красотой картины и парализованная ее бесстыдством, девушка стояла, не в силах двинуться с места. И лишь молилась, чтобы подруги, к счастью, никогда не бывавшие в тетиной спальне, не узнали то, о чем теперь она не могла не думать. Эта полуобнаженная разнузданная фурия, сладострастно приоткрывшая рот и наслаждающаяся то ли любовной истомой, то ли страданием своей жертвы, была ее любимая Адель! Те же глаза с поволокой, те же руки с длинными пальцами, сжимающие мертвую голову Олоферна. И знакомое ожерелье на шее.
Вечером, вернувшись из Бельведера, она задала матери дерзкий вопрос — в тех же выражениях, которые выбрала сегодняшняя девица. В первый момент Тереза даже задохнулась от негодования: «Да как ты смеешь?!» А потом пустилась рассуждать о том, как много сделали ее дядя и тетя для австрийской культуры, как поддерживали художников, какие интересные и знаменитые люди бывали в их доме: и Зигмунд Фрейд, и Стефан Цвейг, и Густав Малер, и Рихард Штраус... Все благодаря Адели — ее такту, умению найти подход к самым разным людям, ненавязчиво предложить помощь.
«Господин Климт находился в те годы в большом затруднении. Он искал в искусстве новый путь. А новому всегда сложно пробивать дорогу, — мать рассказывала, как одарен и удачлив был молодой Климт, сын скромного гравера-еврея, как рано благодаря своему трудолюбию и таланту он начал получать прекрасные заказы вроде росписи художественного музея. Как пожертвовал всем ради того, чтобы писать картины, которые не изображали бы жизнь, а заставляли задуматься над нею. Но люди, привыкшие к его прежнему академическому стилю, не желали принимать нового Климта.
Панно, выполненные им для Венского университета, академики отвергли и даже жаловались на него императору, негодуя, что он понапрасну растратил государственные деньги. — Твоя тетя понимала, что господину Климту нужна поддержка, а денег Густав не примет из гордости. Поэтому и уговорила дядю Фердинанда заказать ее портрет. И стоически терпела продолжавшиеся несколько лет утомительные сеансы, пока художник не нашел нужный ракурс! Она любила искусство, любила людей, любила помогать им — организовывала рабочие столовые, народные библиотеки...»
Мария отлично знала: все, о чем поведала мать, — правда. Адель и Фердинанд Блох-Бауэр и в самом деле щедро расплачивались с художниками-модернистами, помогали Климту, после конфликта с университетом отказавшемуся от госконтрактов, получать частные заказы. Именно благодаря меценатству богатых семейств модерн в Вене расцвел ярче, чем в любой другой европейской столице. Но чем сильнее воодушевлялась Тереза, тем сильнее в ее дочери крепло убеждение, что эта правда останется неполной без той, что скрывалась в стенах Бельведера.
Смотреть так, как смотрела с полотна молодая Адель в образе Юдифи, можно только если любишь. Все замкнулось в голове девушки в один роковой круг: страсть Юдифи, написанной в 1901-м, напряжение изломанных рук на «золотом» портрете, начатом в 1903-м и законченном лишь в 1907-м, растерянное лицо Адели на портрете 1912 года... И фотография на тумбочке у кровати. Рождение страсти, терзания измен, охлаждение, опустошение разрыва и воспоминания, живущие в сердце даже много лет спустя.
Теперь с высоты прожитых лет Мария куда яснее, чем в юности, могла представить себе весь клубок непростых, но таких понятных отношений, завязавшийся в доме на Элизабетштрассе. Да, Адель любила Климта. И для того чтобы разгадать ее секрет, не нужны никакие доказательства, письма, свидетельства... Достаточно одних картин. Почти все современники, знавшие художника, утверждали, что он обладал над женщинами какой-то особой властью и редко упускал возможность этим воспользоваться. Знал ли о чувствах Адели к Климту Фердинанд? Мария была почти уверена и в этом. Равно как и в том, что до конца своих дней дядя любил жену и это заставило его нарушить данное ей слово и сохранить портреты, запечатлевшие ее в расцвете молодости. А еще позволить маленькому фото Климта остаться на прикроватной тумбе.
Да, Мария знала ответ, которого так жаждала девица с диктофоном, но делиться им ни с кем не намерена. Лучше рассказывать о том, как они с Рэнди обставили австрийских чинуш от искусства, которые не сомневались, что нелепая калифорнийская жидовка помрет, пока они будут водить ее за нос. И все-таки здорово, что им удалось сделать так, чтобы пять картин общей стоимостью более трехсот миллионов долларов возвратились в семью. Дядя Фердинанд точно был бы ими доволен. А тетя Адель?
Вот он — еще один злосчастный вопрос, который так полюбили репортеры, особенно в Европе:
— Как вы думаете, хотела бы ваша тетя Адель Блох-Бауэр, чтобы ее портреты, написанные одним из выдающихся художников Австрии, покинули страну?
Конечно, у Марии давно заготовлен ответ:
— Если бы моя тетя подозревала, что сделают с тысячами уважаемых австрийских граждан, работавших на благо своей страны и своего города, их же соседи и сослуживцы, с которыми они жили бок о бок, только за то, что они евреи! Если бы она только знала это страшное слово «холокост» и все, что оно в себя включает... Уверена, Адель ни за что не оставила бы в Австрии ни одной из принадлежавших ей картин! — и гневный взгляд в объективы камер, и слезинка, катившаяся по щеке.
Газетчики уходили довольными и монтируя сюжеты, накладывали ее отповедь на видеоряд, состоявший из кадров хроники еврейских погромов времен нацизма. Старики с седыми пейсами, ползающие по мостовой и смывающие под дулами автоматов антинацистские лозунги, написанные накануне аншлюса Австрии в марте 1938 года. Осколки разбитых витрин, усыпавшие Вену наутро после Хрустальной ночи в ноябре того же года. Растерянные дети, с недоумением читающие на воротах своих школ, что больше не могут туда войти. И километровые очереди в чиновничьи кабинеты — из евреев, безуспешно пытающихся получить документы для выезда из страны, которая вдруг начала пожирать их, как Кронос своих детей.
То, что мышеловка захлопнулась, стало ясно после включения Австрии в состав Германии. Впрочем, сразу бросить в застенки сотни уважаемых и влиятельных австрийцев нацисты не решились. Поначалу ограничивались банальным грабежом. Схему отработали с чисто немецкой педантичностью: кого-то из богатой еврейской семьи арестовывали люди в штатском, на самом деле сотрудники гестапо, и предъявляли надуманные обвинения в неуплате налогов или чем-то подобном. Несчастного отправляли в тюрьму или лагерь, а родных заставляли в обмен на его освобождение подписывать отказ от имущества. Иногда узник возвращался домой, иногда нет.
В апреле 1938-го исчезло в кармане одетого в штатское гестаповца ожерелье Адели, которое дядя Фердинанд подарил племяннице на свадьбу несколькими месяцами ранее, в декабре 1937 года. Мария помнила, как дрожали руки, когда подписывала бумаги о том, что не имеет никаких претензий к властям и отдает все свое имущество добровольно. И как металась по квартире, узнав, что забранного неделю назад мужа отправили из тюрьмы в концлагерь Дахау. Как, плача, гладила его по обритой голове и запавшим щекам, когда вернулся. Нити, десятилетиями связывавшие людей, не разорвать в одночасье: немец, которого увлекавшийся альпинизмом муж Марии спас, вытянув из пропасти, стал при нацистах письмоводителем в гестапо и помог вытащить своего спасителя из концлагеря.
С Фрицем Альтманом ее познакомили старшие братья. Мария, которой кавалер чем-то не понравился, сидела как в рот воды набрав. Но потом Фриц вызвался спеть для нее «Вечернюю серенаду» Шуберта. Когда стихли последние ноты, девушка уже знала, что пойдет за ним на край света. Их бракосочетание стало последней большой иудейской свадьбой в Вене. Она состоялась сразу после Хануки, когда в синагогах зажигали свечи и дети дни напролет с веселым смехом крутили на столах в гостиных волчки-дрейделы.
Между тем еврейская диаспора Вены редела. Угроза присоединения Австрии к нацистскому рейху становилась все реальнее, и дальновидные люди, осведомленные об антиеврейских законах Германии, предпочитали убраться подальше. Дядя Фердинанд уехал в Чехословакию в самом начале 1938-го. Но Густав с Терезой остались, и молодожены из свадебного путешествия тоже вернулись домой. Фриц был полон идей о том, как поставить работу на трикотажной фабрике старшего брата, которой ему доверили управлять. Мария принялась обустраивать новую просторную квартиру. По субботам они по традиции проводили вечер за семейным столом у родителей. Папа играл на виолончели Страдивари, которую ему подарили Ротшильды, Фриц пел.
Господи боже! Как они могли быть так беспечны? Допустим, их с Фрицем извиняла молодость. Но отец, дядя, который не позаботился о том, чтобы переправить в Чехию картины с Элизабетштрассе? Даже после всего, что случилось в Австрии, Фердинанд не вывез из чешского поместья хранившуюся там часть коллекции.
К нацистам ушла трикотажная фабрика Бернхарда Альтмана, а чуть позже и сахарные заводы Фердинанда Блох-Бауэра. Ушла даже виолончель Страдивари, на которой по субботам играл отец Марии. Сам Густав Блох-Бауэр умер в июле 1938 года. А в октябре Мария и Фриц чудом смогли сесть на самолет и окольными путями добраться до Голландии, а затем через Англию в США.
Думала ли она, покидая Вену, о квартире на Элизабетштрассе и «Золотой Адели»? Конечно нет. Живые думают о живых. Мария думала о маме, братьях и сестре. Их семье еще повезло — никто не отправился в печь. Дядя Фердинанд накануне захвата Чехословакии в марте 1939-го успел перебраться в Швейцарию. Братья, сестра и овдовевшая мать Марии тоже смогли выскользнуть из Австрии и осесть кто в Англии, кто в Канаде, кто в Америке.
Проведя несколько лет в Массачусетсе, Альтманы переехали в Калифорнию. Жизнь постепенно налаживалась: рождались дети, Фриц устроился инженером, Мария открыла небольшую лавку. Там она торговала трикотажем, который присылал деверь: после войны он возобновил производство на одной из своих бывших фабрик. Блох-Бауэрам тоже удалось вернуть кое-что из утраченного имущества. В ноябре 1945 года умиравший в Цюрихе Фердинанд составил завещание в пользу племянников. Правда, оставлял им уже не само имущество, а лишь право претендовать на него. Узнав об этом, племянники наняли адвоката Густава Ринеша, который согласился поехать в Австрию, чтобы уладить дела. Вернулся оттуда с некоторой суммой и частью художественной коллекции. Но «золотого» портрета в ней не оказалось.
«По завещанию фрау Адели Блох-Бауэр картины Климта переданы в музеи», — сообщил он. И разговор был исчерпан. Выражать свое недоверие уважаемому юристу наследники не стали, тем более что ни один из них не желал сам ехать в разрушенную послевоенную Вену, чтобы проверить все на месте. Им было невыносимо страшно возвращаться туда, где десять лет назад чудом избежали смерти. О том, что сведения, сообщенные доктором Ринешем, составляли только часть правды, Мария узнала многие годы спустя.
В 1998-м все началось с телефонного звонка жены покойного брата. Она рассказала, что на выставке венских музеев в Нью-Йорке кто-то из евреев-эмигрантов опознал картину Эгона Шиле, украденную у него нацистами. Еще упомянула о статье австрийского журналиста с непроизносимым именем Хубертус Чернин, который раскопал кое-что интересное. В частности, он заявлял: никакого официального завещания Адели Блох-Бауэр не существует, а Фердинанд никогда не подписывал никаких бумаг по передаче картин. Значит, по закону они принадлежали ему до того момента, когда в 1945 году было составлено завещание в пользу племянников. А в галерею Бельведер полотна Климта попали в результате махинаций недобросовестного юриста, которого еще в начале сороковых неосмотрительно нанял Фердинанд, надеясь спасти хоть что-то из оставленного в Вене имущества.
Благодаря этому проходимцу, носившему по удивительному стечению обстоятельств фамилию Фюрер, кучка «любителей искусства», среди которых был даже некий кинорежиссер, утверждавший, что он внебрачный сын Климта, неплохо нагрела руки на коллекции Блох-Бауэра. Вещи из оставшейся без присмотра квартиры на Элизабетштрассе попросту украли, а после потихоньку распродали. Некоторые, в том числе и «золотой» портрет Адели, купила галерея Бельведер.
В своей статье Чернин писал не только о коллекции Блох-Бауэра, но и о собраниях Ледереров, Ротшильдов и других еврейских семейств, вещи из которых в конце 1930-х также незаконно попали в музеи Австрии, где и осели на долгие годы. Статья оказалась настолько сенсационной, что ее сразу перепечатали в США, ведь потомки многих, о ком шла речь, теперь являлись американскими гражданами.
Сказать по правде, Мария тогда не поняла и половины из рассказанного невесткой. Попросту было не до того: умирала сестра Луиза, последняя ниточка, связывавшая пожилую даму с детством. Но вскоре после похорон слова родственницы подтвердил давний приятель Альтманов Питер Мозер, дипломат, работавший в тот момент в Австрии. Мария решила действовать и наняла внука старинной подруги Рэндола Шенберга.
Тогда-то и выяснилось, что адвокат Густав Ринеш, улаживавший дела Блох-Бауэров в послевоенной Вене, не сказал семье всей правды. Возможно, не захотел расстраивать, а может, просто постеснялся признаться в собственной трусости. Хотя стыдиться нужно было не ему, а австрийскому правительству, которое решило во второй раз ограбить своих бывших граждан. Оно бессовестно шантажировало эмигрантов-евреев еще довоенным законом о запрете на вывоз из страны художественных ценностей, предлагая пожертвовать лучшие экспонаты в госмузеи в обмен на то, чтобы забрать оставшееся.
Очевидно, доктор Ринеш рассудил: получить хоть что-то лучше, чем ничего. Наследники Фердинанда Блох-Бауэра, за океаном порядком отвыкшие от прежней роскоши, и так будут на седьмом небе от счастья. Сказать по правде, так и было. Например Марии деньги, вырученные за возвращенные картины Вальдмюллера, пришлись очень кстати: магазин нуждался в расширении, а дом в Лос-Анджелесе — в ремонте.
Когда ранее неизвестные факты наконец выплыли наружу, миссис Марии Альтман, последней из наследников, упомянутых в завещании Фердинанда Блох-Бауэра, исполнилось восемьдесят два. А в Австрии после скандала, поднятого статьями Хубертуса Чернина, приняли закон о реституции художественных ценностей, по которому бывшие хозяева получали право претендовать на имущество, оказавшееся в государственной собственности незаконно или пожертвованное под давлением.
«Признай, Рэнди, это была полная авантюра!» — поставив на стол чашки, Мария разливала чай. Рэндол принялся резать вынутый из духовки штрудель. Они сумерничали на уютной кухне, куда миссис Альтман, несмотря на возраст и полученные миллионы, не желала пускать никакую прислугу. Единственное, на что согласилась, хотя и не без уговоров, это покупать замороженный штрудель.
Авантюра? Без сомнения! Только совершенный авантюрист мог рассчитывать на то, что австрийское правительство согласится отдать каким-то заокеанским наследникам «Женщину в золотом». Больше полувека портрет Адели Блох-Бауэр провисел под этим названием в самом главном, «климтовском» зале галереи Бельведер. Новым именем его наградили в годы нацизма, чтобы не афишировать иудейское происхождение модели. Сохранить полотна Густава Климта от уничтожения — подобная судьба постигла произведения множества других художников-евреев — якобы распорядился сам Адольф Гитлер. Когда-то он мечтал поступить в венскую Академию изобразительных искусств и добившись встречи с живописцем, показал ему свои работы. Климт назвал их недурственными, и фюрер этого не забыл. Впрочем, в свою коллекцию он предпочел взять другие полотна.
Под новым именем портрет Адели отправился в запасники Бельведера, откуда его позже как ни в чем не бывало извлекли и водрузили на самое видное место. Сохранилась даже авторская рама работы Иозефа Хофмана, одного из сподвижников Климта на ниве модерна. Став главным гвоздем экспозиции, картина обрела вскоре еще и третье имя, неофициальное — «Австрийская Мона Лиза», а ее изображение растиражировали на миллионах кружек, магнитов, брелоков. И на эту «икону» замахнулись американцы!
В начале безумного судебного марафона у Рэнди и Марии не было ничего — ни денег, ни связей, ни помощников. Шенберг все делал сам: писал запросы в инстанции, штудировал юридические справочники, консультировался где только мог. Сразу после создания австрийского реституционного комитета туда хлынул поток заявлений, и до наследников Фердинанда Блох-Бауэра очередь дошла только в июне 1999 года. Согласно принятому закону, заседания проводились за закрытыми дверями, но Рэнди, Мария и ее младший сын прилетели в Вену: приглашение выслала местная еврейская община. Марии даже удалось попасть на прием к министру культуры Австрии Элизабет Герер, которая больше часа любезничала с нею, расспрашивая о довоенной Вене и нынешней жизни в США. Обратно в отель миссис Альтман вернулась в отличном настроении. «Все ол-райт, — сказала она сыну,— я ей понравилась».
Спустя несколько месяцев пришло извещение о том, что реституционный комитет готов удовлетворить претензии наследников на рисунки Климта и фарфор, оставшийся в фондах государственных музеев. Но пейзажи и два портрета Адели, в том числе «Женщина в золотом», останутся в Австрии. Основанием для отказа стало все то же, так и не ставшее официальным завещанием, письмо Адели, которое пятьдесят лет назад уже показывали доктору Ринешу. История, сделав круг, вернулась к своему началу.
«Если вы не согласны, можете судиться. Но чтобы возбудить дело, придется уплатить регистрационную пошлину, исчисляемую в процентах от цены оспариваемого имущества. Учитывая стоимость картин, это около двух миллионов долларов. Впрочем, пошлину могут снизить до суммы, равной стоимости всего вашего недвижимого имущества», — разъяснил венский адвокат, согласившийся неофициально проконсультировать Рэнди. Это был нокаут.
После такой новости адвокатское бюро Fried, Frank, Harris, Shriver & Jacobson, в котором работал Шенберг, поначалу проявлявшее к делу миссис Альтман некоторый интерес, строго-настрого запретило своему сотруднику заниматься им дальше. Но тишайший Рэндол неожиданно взбрыкнул и подал заявление об уходе. Коллеги лишь покрутили пальцем у виска.
Только человек, сжегший за собой все мосты, мог додуматься до того, что пришло в голову Рэнди. Он уговорил клиентку все-таки подать в суд, но не в самой Австрии, а в США, где сумма пошлины составляет всего двести пятьдесят долларов! Единственным аргументом стал довольно мутный закон 1976 года, разрешавший американским гражданам в исключительных случаях судиться с иностранными государствами. Для этого должны совпасть три условия: оспариваемое имущество было принято с нарушением международного права, имущество находилось в собственности государства или государственной организации, а организация эта вела бы коммерческую деятельность на территории США.
Случай Марии Альтман соответствовал всем критериям. Если бы только в галерее Бельведер могли предположить, в какую западню заведет их безобидная торговля в Штатах цветными англоязычными каталогами с «Золотой Аделью» на обложке!
Кроме купленного в калифорнийском магазине каталога у Рэнди нашелся еще один аргумент: некая американская семья отсудила благодаря тому же закону 1976 года свой отель в Аргентине. Но отель-то не был национальным достоянием — в отличие от «Женщины в золотом»!
Австрийское правительство нажало на все возможные рычаги, пытаясь опротестовать иск. Четыре года апелляции следовали одна за другой, пока к февралю 2005-го дело не оказалось в Верховном суде США.
Для рядового калифорнийского адвоката выступать там — все равно что отправиться в экспедицию на Эверест из школьного кружка скалолазания. Но отступать было некуда. Несколько недель Шенберг дни напролет репетировал и бегал высунув язык по тренингам для юристов. Однако услышав первый же заковыристый вопрос судьи, понял, что не знает, как отвечать. Случись подобный конфуз раньше, наверное, просто сбежал бы. Но непомерные долги, в которые Рэнди влез, чтобы посвятить всего себя злосчастному делу, удержали. Адвокат сделал то, чего не мог представить даже в страшном сне: попросил судью объяснить свой вопрос получше. После Шенберг признался — в тот момент он казался себе фигуристом на Олимпиаде, упавшим после первого прыжка и как ни в чем не бывало попросившим пустить музыку по новой. Кто-то в зале ахнул, кто-то хихикнул, но судья неожиданно согласился: мол, вопрос и впрямь сформулирован сложновато. И упростив, повторил его! Рэнди ответил. А через три месяца их известили, что Мария Альтман получила право судиться с Австрией.
«Интересно, как теперь меня именуют в кулуарах австрийского министерства культуры? Думаю, «чертова жидовка» это еще будет мягко», — Мария подмигнула Рэндолу из-за очков и отправила в рот знатный кусок штруделя. Рэнди усмехнулся и подлил ей чаю. Нет, эта женщина никогда не перестанет его восхищать. Как жаль, что Климт умер раньше, чем она выросла, и ему не довелось написать ее портрет! Уж кто-кто, а Мария Альтман точно заняла бы достойное место в ряду его удивительных героинь. Ее саму теперь с полным правом можно назвать «Женщиной в золотом». Точнее — в золоте. Наверняка все бывшие фабрики Фердинанда Блох-Бауэра вместе взятые дешевле картин, которые они отсудили.
В середине января 2006 года огласили решение прошедшего в Австрии суда, по которому наследники получали права на все спорные картины Климта. В стране началась форменная истерия. «Альтман, оставь нам нашу Адель!» — требовали пикетчики, галерею Бельведер опоясывали километровые очереди тех, кто желал увидеть портрет в последний раз, улицы пестрели плакатами «Чао, Адель!». Министерство культуры даже начало сбор средств, чтобы выкупить картину у новой владелицы: бюджет всех австрийских музеев вместе взятых оказался много меньше ее рыночной цены, взлетевшей на волне шумихи до небес. Но Мария заявила, что все доставшиеся ей по суду картины поедут в Америку. В конце концов, в глубине души она была согласна с тем, что столько раз говорила журналистам: той Австрии, которую Марии довелось увидеть в 1938-м, тетя Адель в самом деле ничего бы не оставила.
Наследник американской косметической империи и страстный коллекционер Рональд Лаудер заявил, что готов заплатить за «Женщину в золотом» 135 миллионов долларов и выставить полотно в своей галерее, расположенной в самом центре Нью-Йорка, на углу Пятой авеню и Восемьдесят шестой. На тот момент это была самая большая цена, когда-либо предлагавшаяся за произведение искусства. И Мария согласилась. Летом 2006 года, после нескольких недель пребывания в Лос-Анджелесе, «Золотая Адель» воцарилась на новом месте, где отлично прижилась, — поток посетителей к ней не иссякает. Особенно после того как в прокат вышел голливудский фильм «Женщина в золотом» с Хелен Миррен в роли Марии, который, впрочем, умалчивает о многих интересных сюжетных поворотах в истории картины.
Хубертус Чернин, со статьи которого началась вся история, умер от сердечного приступа вскоре после окончания процесса. Научный труд, написанный двумя профессорами по гражданскому праву Венского университета на примере дела «Золотой Адели», стал отличным учебным пособием для юристов. Рэндол Шенберг, получивший свой более чем заслуженный гонорар, открыл собственное адвокатское бюро, занимающееся вопросами реституции произведений искусства.
Еще раз миссис Альтман напомнила миру о себе уже после своей смерти в 2011 году — за две недели до ее девяностопятилетия. Молодой человек Грегор Коллинз, в последние годы служивший у пожилой дамы помощником по хозяйству, выпустил книгу, в которой утверждал, что никого никогда так не любил, как Марию: «Она была для меня и матерью, и бабушкой, и лучшей подругой». Впрочем, как он уверял, любовь эта была чисто платонической. Заподозрить Грегора во лжи или корысти сложно — ни в какие официальные отношения он с Марией не вступал и не претендовал на ее имущество.
После того как портрет Адели Блох-Бауэр увезли в Америку, его место в галерее Бельведер заняло другое полотно климтовского «золотого периода» — «Поцелуй». А «Юдифь», в которой теперь, когда обе картины известны широкой публике, многие узнают все ту же тетушку Адель, красуется на противоположной стене. Впрочем, некоторые наброски и эскизы к знаменитому «золотому» портрету по-прежнему хранятся в Вене, в галерее Альбертина. А до начала января 2018 года их можно увидеть в Москве, на выставке рисунков Густава Климта и Эгона Шиле в Музее изобразительных искусств имени Пушкина.
Свежие комментарии