Никогда не считала себя красивой. Но всегда понимала: мой типаж — это очень положительная девушка, потом добропорядочная женщина, на мой взгляд, особа чрезвычайно скучная. Наверное, в какой-то мере эти качества мне присущи, но... Поверьте, я совсем другая!
— «Пиковая дама» стала для меня полной неожиданностью. К восьмидесятилетию Быстрицкой ее ставил Андрей Житинкин. Элина репетировала, но вдруг заболела. Звонит: «Верочка, у нас выпуск спектакля, не могу играть по самочувствию. Предложила вашу кандидатуру на замену. Вы согласны?» А я в жизни про Пиковую даму не думала! Вроде всегда была правильной простушкой, ничего демонического во мне вообще нет. Сначала растерялась. Потом думаю: мне за восемьдесят, Пиковой тоже — почему бы и не попробовать? Стали репетировать. Не только уродину, как часто играют в опере, страшилище, а даму с биографией. Ведь что-то у нее было до того? Какая-то мечта?
...Родилась я возле Чистых прудов в наполовину рабочей и на такую же половину крестьянской семье. Ничего общего с театром или искусством. Но как только впервые увидела этот мир — соседка повела на спектакль — другой мечты не было. И сейчас, когда исполнился девяносто один год, оглядываясь назад, подумала, что жизнь моя похожа на сказку. Да, с печалями и болью, но с мечтой, которая жива по сей день... Сказка!
С подружкой мы бегали на Мясницкую в китайский чайный магазин, где представляли себя принцессами. Дома я была Золушкой. Потому что и обед варила, и картошку чистила, и за керосином ходила, и полы мыла. Конечно, никто не заставлял, не издевался, просто быт в нашей небогатой семье складывался так. И была вера в мечту.
Мой папа очень любил маму, она его меньше. Мама окончила гимназию в Твери. Наверное, из-за каких-то обстоятельств вышла замуж за парня из села и ненавидела все деревенское до конца жизни. Очень гордая была женщина и высокого о себе мнения. Папа мог нас баловать, жалеть, погладить по голове. Мама же, стоило только подойти и прижаться, всплескивала руками: «Господи! Да некогда мне!» Но в ее словах не ощущалось злости. Ей действительно было некогда! Все-таки три дочери, а позже еще сын родился. Папа работал водителем на заводе, старался прокормить семейство, и конечно на нас, детей, времени оставалось совсем немного.
В своем дворе я организовала театр, который назвала «Театр волшебной сказки». Писала сценарии к той же «Золушке». Самой часто доставались роли либо принцев, либо пастухов, потому что мальчики в мой драмкружок не шли. Впрочем, я все равно была счастлива. После просмотра картины «Сто мужчин и одна девушка» обожала Дину Дурбин и Леопольда Стоковского. И часто думала: «Вот бы в моей жизни появился Леопольд Стоковский!» Не мальчик, не мужчина, а сразу Леопольд!
Мечтала играть на пианино, но денег на его приобретение в семье не было. И мой чудесный папа, самый добрый человек на свете, однажды купил фисгармонию. Увидел ее где-то в комиссионке и, не сильно разбираясь в музыкальных инструментах — вроде клавиши есть, значит, можно играть, — приобрел. Фисгармония оказалась старой и разбитой. Но мне это не мешало громогласно объявлять на весь дом: «Фуга Баха! Исполняет Леопольд Стоковский!» Хотя вообще-то он дирижер.
Никогда не была в пионерском лагере или детском саду, поэтому от чувства всеобщего коллективизма осталась далека. Честно говоря, не могу вспомнить, была ли пионером. Ничего не уловила из того мира, поскольку все время жила в собственном — со своими книгами и фантазиями. Очень любила старый театр и XIX век, много читала.
Потом бегала в драмкружок Дома пионеров, где сказочно повезло с педагогом. Сергей Львович Штейн был способен увлечь, заразить любым материалом. Все театральные люди знают Штейна, потому что на заводе имени Сталина, впоследствии Лихачева, он организовал и много лет вел студию. В драмкружок, так же как и в хор, записалась сама — родители ничего не подсказывали, впрочем, и не контролировали. С подружкой, мечтающей о театре, вынюхивали — куда можно пойти. Была такая театральная звезда Юренева, и мы решили ей показаться.
Я, упитанная девочка деревенского вида, особенного впечатления не произвела, а Катя Розовская понравилась — нервная, с огромными черными глазами и такими же угольными кудрями. Впрочем, Юренева ей велела заниматься голосом — он был больным. Потом я поступила на актерский факультет, а Катя на киноведческий. Страшно подумать — мы дружили восемьдесят лет! Мне очень дороги те детские воспоминания, потому что, как бы избито это ни прозвучало, в своем почтенном возрасте я во многом ощущаю себя все той же девочкой с Чистых прудов.
— Вера Кузьминична, мне кажется, вы кокетничаете. Ваше время — эпоха фантастических кинокрасавиц!
— Знаете, лет в пятнадцать я посмотрела «Машеньку» Райзмана с Валентиной Караваевой, и казалось, красивее женщины нет в мире! Так на всю жизнь и осталось. Орлова, конечно, дива западного плана, прекрасно преподнесенная. Обе талантливые безусловно. И подходящие под понятие идеала. Сегодня с идеалами дело обстоит, как мне кажется, не очень. Всех приземлили, что ли. Поэтому не смотрю сериалы. В старое время, хотя, может, так говорю, потому что сама немолода, герои были таковы, что в них влюблялись, а героиням хотели подражать. Так, во всяком случае, я думаю. Сейчас посмотришь: вроде лица есть красивые, но чтобы произвело сильное впечатление — как-то и нет. Себя-то красавицей я никогда не считала.
Когда на третьем курсе пригласили в картину «Сказание о земле Сибирской», чувствовала себя девочкой из массовки. Потому что мы и бегали на массовку, плюс, несмотря на то что роль у меня оказалась большая, понимала свое место — я пока никто в этом прекрасном мире кино. Уже после того как дали премию и люди стали восторженно отзываться, самоощущение изменилось. Но не в том направлении, о котором вы спросили. Пухленькая героиня вызывала симпатию, говорили «Верочка-душенька» и верили в то, что и вправду из Сибири. Впрочем, думаю, я была вполне достоверна, потому что, как уже сказала, выросла в очень простой семье и о лоске имела крайне размытое представление.
Как ни странно, большую часть «Сказания о земле Сибирской», даже избу, чайную снимали в Чехословакии, куда я отправилась крайне бедно наряженная и довольно дикая. Первая моя картина — и заграница! Мы не были оснащены для работы с цветом, шли послевоенные годы. А Пырьев, талантливейший, титулованный и влиятельный режиссер, имел возможность снимать в Праге.
Съемки оказались невероятными. Пырьев и прекрасен, и страшен — не зря его боялись и любили одновременно. Марина Ладынина держалась с достоинством примы и когда входила в помещение, я автоматически вставала. Хотя сам Иван Александрович часто на площадке бывал с ней резок. Порой кричал: «Да выжми из себя хоть слезинку! Несите капли, она не может работать!» А потом подходил и гладил ее по голове. Все-таки жена...
Жили мы в Чехословакии три месяца. После съемочных дней оставалось свободное время, кто-то пытался за мной ухаживать. Например Володя Дружников, к которому я тоже относилась с симпатией. Он был невероятно хорош собой и уже сыграл Данилу-мастера в «Каменном цветке». А Борис Андреев будто жалел, говорил: «Эх, птаха ты моя сизокрылая... Что тебя ждет? Чирик-чирик». Словно предрекал печальную судьбу актрисы, которая мечтает сниматься, но удел ее прозябать в массовках, поскольку без поддержки — кому она интересна?
Но пока все было прекрасно: состояние влюбленности, кино... Уже в Москве Дружников познакомил меня с мамой, я ей понравилась, даже в какой-то момент показалось, что у нас с ним, возможно, есть будущее. Но однажды Володя сказал примерно так: «Верочка, я имею склонность к водке, а ты очень безвольная. Мне понравилась одна девушка, и, думаю, она сможет меня перебороть». Конечно опечалилась, но не так чтоб уж очень. Кроме юношеской симпатии нас ничего не связывало. Я была чуть-чуть влюблена, думаю, потому что не влюбиться в Володю совсем было невозможно. Очень обаятелен.
Странно, но каким-то невероятным образом ни с кем из картины, ставшей для меня звездной, в жизни больше не пересекалась. И с Володей в том числе. Только однажды, спустя несколько десятилетий, столкнулись у Наины Иосифовны Ельциной с Мариной Ладыниной. Я была очень рада ее видеть, она, кажется, тоже. Марину к тому времени уже давно бросил Пырьев, и в роли одинокой женщины она стала несколько мягче. Впрочем, мое окружение никогда не было многочисленным. Я и Пырьева больше не видела с одного момента, за который на него вовсе не злюсь.
Уже прошла премьера, все получили Сталинскую премию, и вдруг мне однажды позвонили: «Иван Александрович хотел бы с вами переговорить. Приезжайте в гостиницу «Москва», номер такой-то, он снял его под рабочий кабинет». Естественно, я решила, что речь пойдет о работе, возможно, о следующей картине! В общем, пришла. Тут надо заметить, Пырьев никогда не проявлял ко мне каких-то нежных чувств. И конечно, я была ему страшно благодарна за роль, премию.
— Как ты живешь? — спрашивает он уже в номере, довольно дорогом, к слову.
— Хорошо.
— Видишь, в каком замечательном кино я тебя снял, теперь станешь известной, и премию дали, а ты меня даже не поблагодарила.
Встала с кресла и говорю, что очень благодарна. Вдруг Пырьев притянул меня к своим коленям:
— Иди сюда!
— Нет, — уперлась, — я так не могу!
Он попробовал ухватить меня за руку, но я стала жесткой и совсем не дипломатичной. Даже какая-то борьба завязалась. В общем, он ужасно рассердился и бросил в сердцах:
— Сниматься больше не будешь! — хлопнул дверью и ушел в соседнюю комнату.
— Хорошо, — говорю, — до свидания.
Властная рука Пырьева чувствовалась некоторое время. Меня спрашивали иногда: «Почему вас не снимают?» Как выяснилось потом, кандидатура моя не рекомендовалась руководством. Но я на него не сержусь. Наверное, Иван Александрович такие благодарности не раз получал, и, очевидно, ему в голову не приходило, что подобное предложение непристойно. Возможно думал: «Девочка наивная, никакая, а вдруг мне понравится и я оживу?» Позже, размышляя над ситуацией, пришла вообще к парадоксальному выводу: я могла бы влюбиться в Пырьева! Если бы режиссер как-то ухаживал, если была хотя бы иллюзия любви. Я смотрела на него как на бога, тем более что талантлив был невероятно. И мою судьбу по большому счету повернул сказочно.
С Иваном Александровичем с тех пор мы больше не пересекались. Да и негде было: в кино меня долго не звали, а просто — я слишком несветский для этого человек. В общем, он так и не узнал, что я нисколько не сержусь и вообще отношусь к нему с большой теплотой. На самом деле влюбленности на сцене или съемочной площадке часто переходят в реальную жизнь. Так в меня влюбился на спектакле «Свадьба с приданым» будущий муж. Так я сама полюбила одного человека...
В общем, в тот момент после Дружникова и Пырьева Золушка, конечно, немного порасстраивалась — туфельки жали. Но по большому счету, по сравнению с успешным началом кинокарьеры, любовью зрителей и приглашением в Театр сатиры происшествия с блистательными мужчинами оказались сущей ерундой.
О Театре сатиры никогда не мечтала, не ходила туда. Но на роль позвали хорошую — Лизаньки, еще и в партнерстве с потрясающим Хенкиным играть! «Лев Гурыч Синичкин» — замечательный спектакль, да и приход мой в театр был окружен особой лаской, звали и душенькой, и ангелочком, и любимицей. Так я попала в Театр сатиры, который стал моим домом на всю жизнь.
Валентин Николаевич Плучек, конечно, был невероятно талантливым и амбициозным диктатором. Но против талантливой диктатуры никто не возражал. Он знал себе цену, и она была немаленькой. Надо заметить, при Плучеке театр процветал, хотя лично мне многое было чуждо. Например Маяковский вовсе не близок как драматург. Люблю Островского, Чехова, XIX век с романтичностью чувств, благородством общения. Наверное, Плучек это видел и после Лизаньки не занимал меня долго. Давали роли в советских пьесах, но только приглашенные режиссеры или актеры, которые что-то ставили сами, — Солюс, Слонова, Менглет... Не столбовой дорогой театра пошла, а попутной. Да и не очень-то любила те роли, которые мне доставались. Играть было нечего: она — активно работающая, он — передовик производства, потом маленькая ссора, примирение, любовь и добрая песенка в финале. Что-то комедийное, считала, играть не могу, другие, наверное, полагали так же. Оля Аросева, с которой вместе учились, — вот она умела работать в комедии, более того, стала ведущей актрисой именно нашего театра.
Для меня же поворотным спектаклем стал «Безумный день, или Женитьба Фигаро», но произошло это весьма не скоро... Плучек ставил, Слава Зайцев одел в немыслимой красоты костюмы. Наконец я чувствовала себя женственной и беззащитной! И часто думала: давали бы такие роли — была бы совершенно счастлива. Но Валентин Николаевич занимал меня редко. Случился еще «Ревизор», сыграла там комедийную Анну Андреевну, в целом же значительных ролей было немного.
Борис Иванович Равенских, как и Плучек, был учеником Мейерхольда. Но лиричным и возвышенным. Талантливый необычайно, для меня он стал настоящим чудом. Как целый мир...
В 1949 году в Театр сатиры принесли пьесу «Свадьба с приданым», незатейливую, веселенькую историю о колхозной жизни. Заговорили, что главную женскую роль дадут мне, потому что я — деревенская простушка по типажу и умею петь частушки. Роль жениха Максима впоследствии получил только пришедший в наш театр артист Владимир Ушаков. Выглядел он как западная кинозвезда — высокий обаятельный красавец, брюнет с синими глазами и чарующим голосом. До «Сатиры», после войны, Володя три года играл в театре Потсдама, где обслуживались советские войска в Германии. Роскошно одевался, и у него, единственного артиста труппы, имелась личная машина — «Победа».
С режиссером Борисом Ивановичем Равенских мы познакомились, как это обычно и бывает, на первой читке. Невысокий, светлые глаза, обаятельные ямочки на щеках, курносый нос и начинающие редеть легкие волосы, беспорядочно вылезавшие из-под пыжиковой шапки.
Неслучайно так подробно описываю обоих мужчин, чтобы читателю был понятен размах бедствия, в которое я попала или, напротив, завлекла в него этих двоих... Когда закончилась читка, все артисты смотрели на Равенских с восторгом. На первой репетиции мы умирали со смеху от его шуток. Знание Борисом Ивановичем обычаев деревенской жизни ставило нас, московских артистов, в тупик и заставляло восхищаться им еще больше! «Комедия проста как мычание, надо уметь доращивать, сочинять», — объяснял режиссер, и как же нам нравилось все, что он говорил!
Равенских была очарована вся труппа, и я не сразу поняла, что влюбилась в него, наверное, больше остальных. Мы часто провожали Бориса Ивановича после репетиций до общежития на Трифоновке, где он жил с Лилией Гриценко, прекрасной женщиной и талантливой актрисой Театра имени Станиславского. Она замечательно пела, и ей все удавалось — Лариса Огудалова в «Бесприданнице», Елена Тальберг в «Днях Турбиных»... Лиля приходила на наши репетиции и смиренно ждала, когда супруг освободится и они пойдут домой. Никогда не торопила. Просто сидела в уголочке — и это меня поражало. Кроткое ожидание преданной женщины вызывало и восторг, и печаль одновременно. Лилю до сих пор вспоминаю с грустью — она тяжело умирала. После расставания с Равенских Гриценко вышла за красавца Шворина, но он ее тоже оставил. Ее брат, знаменитый Николай Гриценко, стал выпивать, и она, кажется, начала. Говорили о ее попытках покончить с собой... Позже Борис Иванович пригласил Лилю в Театр имени Пушкина, где стал главрежем, и она играла уже не героинь, а возрастные роли. Печальное пребывание после звездного начала. Жила одна, и ее не сразу нашли после смерти. Но это я забежала далеко вперед, потому что всегда, когда говорю про Лилю, перед глазами встает невыразимо грустная картинка смиренного и преданного ожидания полубога. Моего полубога...
Однажды Борис Иванович провожал меня на Чистые пруды, и я с большой робостью пригласила его зайти в гости. Он с лету совершенно очаровал всех моих, каким-то немыслимым образом ему удавалось вызывать искренний восторг у самых разных людей! Я же, прощаясь с Равенских у ворот, впервые в жизни почувствовала, что такое — глаза в глаза, невыносимое счастье от голоса, улыбки, руки на твоей щеке.
Премьера «Свадьбы» состоялась двенадцатого марта 1950 года, и это был оглушительный успех — сыграли девятьсот раз, постановку удостоили Сталинской премии и экранизировали. Мне было всего двадцать пять, а я уже получила вторую государственную премию. От всего нахлынувшего кружилась голова.
Мы играли спектакль, колесили с ним по всей стране. Бывало, на целине спали в палатках, и тогда мой сон трогательно охранял тот самый Володя Ушаков. Однажды признался, что еще сидя в зрительном зале, мечтал сыграть жениха, потому что влюбился. Очень нежно ко мне относился, зная при этом о моем чувстве к Борису Ивановичу. И всегда говорил: «Верочка, он же сумасшедший... Станешь ли ты с ним счастливой? А со мной станешь! Я тебя всю жизнь любить буду».
— Что же в Равенских было такого сумасшедшего?
— Он вообще был не таким, как все. Одевался иначе, ни разу не надел галстука. На полтора-два часа мог опоздать на репетицию и даже не извинялся. Тонко чувствовал человеческую чистоту и умел внести это в спектакль, не зря его постановки заражали верой в нечто высокое. Вся его манера вести себя говорила об исключительной искренности в искусстве. Плюс обаяние немыслимое. И талант невероятный. Никогда не выпивал, да и вообще не был компанейским. Мог после репетиции на протяжении часов трех просто что-то рассказывать, и все завороженно слушали, вовсе не торопясь домой. Его самого бытовые вещи мало интересовали.
— Поэтому у вас не сложилось?
— Не судьба просто. Бог спас. Все закончилось одним днем. Точнее — ночью. Борису Ивановичу предстояло серьезное испытание, успешное завершение которого обещало вылиться в руководство Малым театром. Его будущее решала «Власть тьмы» — Равенских ставил один из самых гениальных спектаклей, что мне вообще доводилось видеть. Мы говорили на эту тему много, я понимала его страхи, опасения, надежды. Репетиции занимали все время, забирали силы. Я ждала премьеры, не смея отвлекать от спектакля.
Понимаете, наши отношения были негладкими, но шесть лет мне казалось, что я самый главный человек в его жизни. В день премьеры он не велел приходить. Всю ночь я ждала звонка, но Борис Иванович так и не позвонил. Не смог, не захотел. В тот момент поняла, что вся моя жизнь теперь станет такой. Я буду дома одна... Как Лилия Гриценко, которая могла прийти в театр, но не смела подойти к мужу. И я очень этого боялась. Совсем не похоже на то, что считала любовью. Равенских был слишком свободен. Пережив эту страшную ночь, которая стала как бы итогом многих месяцев растерянности, унижения и бесполезных ожиданий, поняла, что больше ничего не будет. Я для него не существую, меня просто нет... Надо было на что-то решиться, найти в себе силы начать жить сначала.
И тогда я ответила Володе Ушакову: «Согласна». Потом все понеслось как в пропасть. Приехал совершенно не уверенный во мне, но абсолютно не сомневавшийся в собственных чувствах счастливый Ушаков. Завалил цветами — да, это был не букет, а огромная масса цветов! Поехали к моим родителям. Володя объявил, что мы женимся. Напуганные, ничего не понимающие, они не смели произнести ни нет, ни да. Бедные мама и папа! Они так растерялись! Ведь столько лет их дочка ждала этого сумасшедшего Бориса Ивановича, которого они знали и тоже находились под властью его обаяния. А тут какой-то незнакомый молодой красавец Володя говорит, что любит, и обещает им беречь меня всю жизнь. Притихшие, они всматривались в мое лицо. Непроницаемое и спокойное. Решение принято. Я выходила замуж, чтобы оторвать себя от того, что со мной творилось.
Потом поехали в общежитие на Малой Бронной, где жил в семиметровом пенальчике мой будущий муж. Там Володя объявил, что мы вступаем в брак и приглашаем всех на свадьбу. Нашли чью-то комнату побольше, принесли стулья. Пришли Анатолий Папанов с женой Надей Каратаевой, Татьяна Ивановна Пельтцер и другие наши. Вечером состоялась моя скороспелая, сумасшедшая, в какой-то степени трагическая свадьба... Так и запомнилось: я — летящая в пропасть, я — причиняющая боль ни в чем не повинному, искренне любящему меня человеку, и где-то далеко — мой любимый, уверенный в своей силе и безнаказанности. Он еще не знал, что потерял меня. Конечно, сейчас рассказываю все поверхностно, но то, что я переживала тогда, навсегда осталось со мной.
— Вот только не говорите, что вы никогда больше не виделись.
— Никогда. Хотя еще двадцать четыре года знала, что он существует на свете. Я всячески избегала этой встречи. Потому что иначе все кончилось бы совсем плохо, может, даже умерла бы. Та жизнь, какой она тогда казалась, была для меня невозможна... Но видите ли, какая штука... Говорят, незавершенная любовь длится вечно. Если бы мы с Равенских связали свои жизни, очевидно, достаточно быстро поняли бы невозможность быть вместе. Слишком разными были. Я терпеть не могу жен худруков, знаете, когда с термосом ходят за мужем и говорят: «Дорогой, пора покушать». Мне это никогда не напоминало любовь. Заботу — да, как от мамы или няни, но не любовь. Или мы оба оказались бы страшно несчастливы.
Мы не виделись, потому что я его слишком сильно любила. Если бы он сказал: «Вера, брось все» — бросила бы и пошла за ним. Но так подло и запросто поступить не могла, не имела права. Поэтому больше никогда не видела Бориса Ивановича.
Я находилась на гастролях в Сыктывкаре, когда сообщили, что Равенских в подъезде своего дома, не дойдя нескольких шагов до квартиры, упал на руки своего ученика и умер. И не было такой силы в мире, которая смогла бы меня удержать от возвращения в Москву. Бросила гастроли и помчалась. На гражданской панихиде затерялась в толпе — народу было полно — и попрощалась с дорогим мне человеком на расстоянии. Главное, приехала.
— А как складывалась жизнь с мужем?
— С Володей мы прожили вместе пятьдесят шесть лет, и он действительно всегда меня любил. Чем дольше были вместе, тем больше я его ценила. Годовщину свадьбы отметили только через пятьдесят лет, золотую, гуляли в Доме актера, даже купили кольца. На душе моей было спокойно. Я очень бережно относилась к Володе. А он бережно к тому, что я хотела быть актрисой. Было время, когда работала вообще за символические деньги. Только бы играть! Ради этого могла ездить куда угодно, писать свои отрывки. Володя всегда очень чувствовал красоту быта. И знаете, это роскошь невероятная, когда возвращаешься туда, где ждут, где твоя личная крепость.
Самое смешное: я всегда производила впечатление хорошей хозяйки, что не было правдой. Когда жили на улице Горького, у меня был чайник, три чашки и, кажется, сковорода. До сих пор обожаю паюсную икру. И только стала сниматься, всегда покупала себе икру, сливочное масло и французскую булочку. Плохая я хозяйка на самом деле. Это Володя всегда создавал уют и комфорт, все придумывал, организовывал, заказывал мебель.
Нельзя сказать, что я богата или сильно обеспечена — нет ни машины, ни загородного дома. Это Володя водил, мне же искусство управления автомобилем оказалось недоступным — есть права, но ни разу не сидела за рулем, — и всю жизнь муж тонко и интеллигентно над этим подшучивал.
Знаете, на семидесятипятилетие Бориса Николаевича Ельцина нас с мужем пригласили в Кремль. Когда подъехали к Спасским воротам на своей семнадцатилетней «девятке», охрана не хотела пускать. И только внимательно изучив документы и приглашения, проезд разрешили. Мы с мужем смеялись, потому что действительно среди богатых и знаменитых наш скромный выезд выглядел инородным телом. Но таковы были Ельцины. Оба могли себе позволить пригласить просто симпатичных, на их взгляд, людей. Что и сделали в нашем случае.
Наина Иосифовна дружила с Марией Владимировной Мироновой, у которой мы и познакомились, и вообще любит искусство и ценит артистов. Кстати, на том юбилее очень понравилось, как Ельцин говорил о супруге. В словах его чувствовались те самые любовь и признание, которые каждая женщина мечтает услышать хоть раз в жизни.
Володя невероятно благородно относился ко всему: миру, театру, талантливым людям — и никогда не завидовал. С Мироновым муж делил одну гримерную и относился к Андрюше очень искренне. Думаю, тот это ценил, поскольку не все ему симпатизировали по-настоящему: кто-то завидовал, иные заискивали. Однажды он сказал, что хочет сделать нам подарок — познакомить с родителями. Они прекрасны. И мы с Володей долго общались с ними. Андрюша мог к нам забежать, у мужа всегда имелись в баре приятные напитки, в теннис они играли вместе. Андрюша Володе доверял.
— Ваш супруг сложно пережил уход Андрея Александровича?
— Все были потрясены. Совершенно страшный год. 1987-й. Театр гастролировал по Прибалтике. Отыграли в Вильнюсе, отправились в Ригу. Я планировала приехать на неделю позже. Уже на рижском вокзале заметила, что у встречающего меня мужа странное лицо.
— Ты знаешь, что Папанов умер? — спросил Володя.
— Что?! — Это был и вопрос, и крик, и стон...
Анатолий Дмитриевич, каким его знала, остался для меня абсолютно неразгаданным. Немыслимо талантливый актер, во многом неожиданный. Я помнила Папанова со времен актерского общежития, где все мы жили вместе, до его режиссерского дебюта — незадолго до смерти он решил ставить пьесу Горького «Последние», где я играла госпожу Соколову. Как же трепетно он относился к коллегам! Часто утром звонил:
— Вера, можешь прийти на час-полтора позже? Задержусь на другой сцене.
И я говорила:
— Спасибо, — поражаясь деликатности, которая делала его натуру еще непостижимее...
Толя снимался в кино (и оно его обожало!), в Ригу собирался прилететь через Москву прямо к спектаклю. Его жена Надя Каратаева, актриса нашего театра, была с нами в Прибалтике. Когда Папанов не прилетел, она позвонила родственникам и те поехали вскрывать московскую квартиру. Там и нашли. Двое суток под струей холодной воды сидел он, мертвый, в ванне, одной рукой держась за ее край. Ушел так же неожиданно, как жил и играл...
Из репертуара выпала целая обойма серьезных спектаклей. Я почти каждый день играла «Восемнадцатого верблюда», совершенно потерянная и не понимающая, как себя вести, впрочем, как и все наши. Надо было продолжать гастроли, и мы, потрясенные и притихшие, продолжали.
Четырнадцатого августа после вечернего представления сидели с Володей в своем гостиничном номере. Пришел Спартак Мишулин:
— Вы знаете, что Андрея увезли в реанимацию?
— Как?! — И снова те же вопрос и крик, и стон.
Но поверить в то, что случится самое страшное, было непостижимо. Девять дней назад умер Толя Папанов. Не может же быть?.. Как оказалось, в последнем акте «Женитьбы Фигаро», в самом его конце, Андрюша упал, по дороге в больницу потерял сознание и больше в себя не приходил. «Обширное кровоизлияние в мозг», — сообщили врачи. Через день с Володей помчались в реанимацию. Смысла не было, но не поехать мы не могли.
— Есть ли надежда? — спросил муж дежурного доктора.
— Никакой кроме чуда.
Чуда не произошло. Я проснулась от громких Володиных рыданий, он ходил из угла в угол, причитая: «Андрюша...» У меня слез не было. Я провалилась в какое-то оцепенение от того, что произошло нечто невозможное. Когда объявили, что в день похорон Миронова в Москве мы на гастролях будем играть «Восемнадцатого верблюда», сама чуть не потеряла почву под ногами. Но пошла в дирекцию и сказала, что утром полечу в Москву проводить Андрея, вернусь вечерним самолетом и сыграю спектакль. До сих пор не понимаю, почему театр не прервал гастроли. «Верблюда» заменили в итоге «Затюканным Апостолом».
Ночью у меня сильно поднялась температура, начался какой-то страшный озноб, утром Володя вызвал скорую. Врач вколол что-то, но лучше не становилось. В Москву летела как во сне. Так заканчивалось наше страшное лето 1987-го. А осенью умерла мама.
— Крайне тяжело в такие периоды. Особенно, наверное, играть?
— Это странно, но часто сама судьба выводила из трагических событий и делала неожиданный подарок. Следующий сезон в совершенно обескровленном Театре сатиры для меня начался с роскошного предложения. Отрывки из «Воительницы» Лескова я читала на телевидении. Однажды замечательный режиссер Борис Львов-Анохин сделал комплимент: «Если бы задумал ставить «Воительницу», вы, Верочка, — лучшая кандидатура на главную роль». И вот — новый сезон, сбор труппы. Плучек объявляет, что на Малой сцене Львов-Анохин ставит «Воительницу» и главная роль моя. Шикарная, многогранная... Моя! Мы, актеры, странные для обывателя люди. Вот дали роль, и та же самая потрепанная горем, жизнью, порядком уставшая, во многом успевшая разочароваться актриса — будто лампочка, которую подключили к розетке: раз! Встала птичка феникс, расправила помятые крылышки и снова готова прожить чужую историю!
Я — актриса второй половины жизни. Иногда думаю, что просто слишком сильно любила профессию и она, переполненная моей преданностью, однажды ответила взаимностью. Только в середине моей жизни появилась Раневская. И я была абсолютно счастлива ездить на протяжении десяти лет в Тверь, чтобы только играть «Вишневый сад», существовать в магическом XIX веке. За что благодарна режиссеру Вере Ефремовой и коллективу театра, где чувствовала себя родной.
Когда Плучек уже сильно болел, не покидал своей квартиры, ему предложили стать почетным председателем худсовета, а руководить театром назначили избранного коллективом Александра Ширвиндта. Уже не было Андрюши, Папанова... Много спектаклей по понятным причинам исчезло из репертуара. Но стали появляться новые, и я потихоньку начала играть. «Орнифль» Жана Ануя идет по сей день. Роль у меня не очень большая, но я ее нежно люблю. Спектакль очень красивый и умный, вроде смотрится легко, но для тех, кто не ленив, найдется, над чем задуматься. Мне нравится моя графиня. Муж изменяет ей, но она сохраняет иллюзию счастливой жизни. Это же так часто случается — кто-то поддерживает видимость счастья. И когда героиню спрашивают, где же когда-то имевшаяся у нее прекрасная душа, та отвечает: «Умерла от голода».
Потом был «Мольер», я играла его жену, которую Жан Батист уже не любит. Затем появился «Реквием по Радамесу». У Валентина Николаевича никогда не возникало мысли что-то сделать для меня, а Ширвиндт однажды сказал: «Верочка и Олечка, хочу придумать что-нибудь для вас вместе». Мы же с Аросевой учились в одном театральном институте, работали в одном театре, но никогда не играли вместе в спектакле. Я очень удивилась, когда появилась Елена Образцова, наша великая певица, которая до этого сыграла драматическую роль в спектакле Романа Виктюка «Антонио фон Эльба». В пьесе «Реквием по Радамесу» есть две хорошие роли и одна, как мне показалось, плохая, ее-то мне и дали. Вначале я обиделась, но начали репетировать — и такое удовольствие, такой восторг! Виктюк — режиссер сумасшедший, нестандартный. Атмосфера радости и симпатичного баловства была настолько осязаемой, будто нам снова всем по двадцать. Хохотали до упаду. Виктюк орал из зала: «Это гениально! Вы богини!!!» А уже через минуту: «Это отвратительно!!! Что может быть хуже скучной женщины, председателя месткома?! От вас веет скукой!» С ним было хорошо. Хотя да, и наорать мог. Роль свою обожаю. Героиня интересная — у нее любовь не состоялась. А я так люблю и чувствую все несостоявшееся!
...У нас с Володей не было детей. Впрочем, не скажу, что страдала по этому поводу. Я всегда думала: а как же мои роли? Однажды зимой Володя Ушаков, мой прекраснейший и благороднейший муж, долго и тяжело болел. Я ехала из больницы, куда отвозила ему диетическую еду. Иду в темноте с тяжелыми сумками — внутри кастрюльки, термос, продукты, — скользко, ветер в лицо, снег какой-то особенно жесткий. Шла и плакала, спрятавшись от прохожих за шарфом. Это, пожалуй, единственный момент, когда подумала: если бы у нас был ребенок, дети, все могло бы сложиться иначе. И вдруг снова подарок судьбы, особенно щедрый в такие горькие моменты. Девичий голос: «Позвольте, я вам помогу».
Незнакомка подхватила мои сумки, и дальше пошли вместе. Потом она написала мне письмо, в котором подробнейшим образом разбирала мои роли, выражала собственные мысли. Юная и мудрая девочка Даша. Мы встретились у театра. Она стала приходить в гости, советоваться, куда пойти учиться. Хотела на педагога. Я отговаривала: учителя так мало получают, зачем умной девочке обрекать себя на весьма скромное существование?
В итоге Даша отучилась на юриста, филолога, в совершенстве овладела английским и французским языками. Вообще, она из очень культурной семьи, даже сказала бы аристократичной. Познакомила меня с папой, мамой, сестренкой, бабушкой. Когда Дашины родители уезжали по работе за рубеж, просили: «Вера Кузьминична, присмотрите, пожалуйста». Володя, как я уже сказала, болел. Конечно, мне помогали с ним — пригласили сиделку и домработницу. Когда уезжала на гастроли, за ними, как и за порядком в целом, стала приглядывать Даша. И я знала, что могу на эту девочку положиться. Очень привыкла к ней. Даша организовывала нашу жизнь от и до. Так я обрела дочь. А потом у нее родилась Светочка, самый светлый и радостный ребенок в мире.
Никогда не забуду, как ослабевший и исхудавший Володя, уже почти слепой, держа на руках крошечный комочек, улыбался: «Какие пальчики! Какие у нее пальчики...» И кажется, счастливее я его никогда не видела.
С Дашей мы хоронили моего мужа. Потом умерла Дашина мама. Она лежала в больнице в Германии, и дочери с отцом поочередно там жили. Светочка, подрастая, стала логично называть меня бабушкой. Говорит мне часто:
— Бабушка, я так тебя люблю!
— И я тебя очень люблю, Светочка!
— Я тебя целую.
— И я целую.
— А я тебя целую сто тысяч миллионов раз...
— То есть роли как главный смысл жизни все-таки отошли на второй план?
— Ах, если бы... Сказала кокетливо она. Сыграв в восемьдесят с небольшим «Реквием по Радамесу», не должна бы уже ждать ничего особенного. Это естественно и логично. Давайте цинично: моя жизнь подходит к концу — актерская, женская, человеческая. Прекрасно это понимаю. Каждая новая работа рождает сложную мысль: неужели последняя? И надо же, чтобы именно сейчас роли, одна роскошнее другой, стали находить меня сами...
Как подарок свалилась на голову Пиковая дама. Даже начав репетировать, сильно сомневалась, хотя Малый театр встретил хорошо. Какая она? Как ее понять? Мне много лет, но я себя ощущаю максимум на сорок. Думала, надо добавить Пиковой чего-нибудь старческого — кашель например. И вот то кашляну, то со стула не встану — все смеются. И вроде получилась моя капризная старуха, драматизм которой живет только мгновения. Она развлекает себя этой изощренной изобретательностью. И в целом это было принято как положительное. А уж когда надели костюмы, парики и я стала старинная... Подумала, как хорошо играть Пиковую! Стала даже заземлять где-то. Дама с наслаждением издевается над людьми. Почему? А потому что безумная тоска! Никому она не нужна. Всем интересны только ее деньги, дама же людей видит насквозь. Умная. Одинокая. С воспоминаниями о прекрасной любви, которая случилась когда-то. Она мстит самой жизни.
Дальше оказалось еще интереснее. Житинкин, который поставил «Пиковую даму», часто переделывает что-то в драматургию. Есть такой давний фильм Билли Уайлдера «Сансет бульвар», Глория Свенсон играла в нем постаревшую кинозвезду. И Андрей сделал по мотивам этой истории пьесу «Роковое влечение». Читала я ее, и перед глазами вставала прекрасная Валентина Караваева, поразившая меня в «Машеньке» Райзмана. Она потеряла лицо в автоаварии, и когда Караваеву, позабытую всеми, нашли мертвой в квартире, там же обнаружились пленки — она сама себя снимала в ролях Нины Заречной из «Чайки», Анны Карениной... Вспоминалась Лилия Гриценко, преданная, нереально женственная и такая несчастная... Дина Дурбин — нежная, вечная девочка, ставшая затворницей на долгие десятилетия.
Это женщины, в которых профессия продолжала жить, брала над ними верх, но они стали никому не нужны. Да что там! Я прочла пьесу и узнала себя, собственную жажду быть. Сама сижу дома и никому не нужна. Это очень тоскливо. Думаешь, а поучу-ка стихи Ахматовой! И учишь, не понимая зачем. Актрисе нужен зрительный зал. Я не могу жить без предлагаемых обстоятельств, даже если они несчастливые. Даже еще лучше, если так!
И вот моя героиня в «Роковом влечении» мечтает сыграть Саломею, которой шестнадцать лет. А про нее говорят: «Ой, неужели жива еще?» Или того хуже: «Ирма Гарленд вроде давно умерла». Она не только жива, но все еще мечтает! Продумывает костюм, грим сценический, парик и... Ну чем не Саломея?! И вдруг появляется молодой сценарист, в которого Гарленд влюбляется. Потому что вокруг ведь вообще никого, а любить хочется. И мужчина этот вроде не отталкивает, но и не принимает. Когда она полюбила, и по-настоящему, мне стало ее безумно жалко. И зритель Ирме сочувствует, несмотря на то что героиня то ли полубезумная, то ли трагичная, то ли просто вечная звезда как диагноз... Надеюсь, чувствуют люди и мою иронию — про профессию, про то, какие мы все дети, как нам нужны любовь, восхищение. Роскошная роль. Исповедальная. Подарок судьбы в девяносто лет. Думаю, «Роковое влечение» можно посвятить всем актерам театра и кино, звездам, которые не гаснут.
В этой роли может проглядывать то, что я думаю о профессии актрисы, о самочувствии женщины, которую покидает все, чем она живет, — любовь, избалованность, вечная мечта быть любимой не только близким человеком, а всеми зрителями. Роль трагична, и этим мне хотелось поделиться.
— Некоторые звезды вполне успешно расширяют свои горизонты в любом возрасте. Вы вот вторую книгу выпустили — «Золушка с Чистых прудов». И все-таки Золушка?
— Книга — это моя публичная благодарность судьбе. Знаете, люди часто сетуют: как мне не повезло, как я несчастен. Надеюсь, кто-то прочтет мою исповедь и решит, что ошибается. Я считаю, у меня никогда не было особенных способностей, я не из тех, кто может с легкостью овладеть искусством танца или управлением автомобилем, даже плаваю плохо. Но когда судьба давала шанс, рождались какие-то силы, которые помогали приблизиться к своей мечте. И разве не похожа на сказку моя история? Разве не волшебной получилась судьба девочки с Чистых прудов?
Статьи по теме:
Свежие комментарии