При жизни Германа на «Ленфильме» господствовал его культ. Утром меня встретила помощница режиссера Ольга.
При жизни Германа на «Ленфильме» господствовал его культ. Утром меня встретила помощница режиссера Ольга. На безобидный вопрос, у кого сейчас снимаюсь, не без гордости назвал фамилию Михалкова... Я в долю секунды понял, что большего хамства и наглости допустить не мог: «Никогда, слышите, ни-ког-да не называйте эту фамилию при Алексее Юрьевиче. Это же так очевидно!»
Виктюк кричал на меня так, что стекла запотевали: «Бездарность! Убожество!! Ноль!!!» Классический тиран, на репетициях превращавший актеров в промокашки. Порой хотелось обложить его матом и даже ударить, но удерживала мысль, что работаем мы все-таки с гением. А буквально на следующий день я мог услышать: «Маленький, гениально!» И все мгновенно прощал. Вероятно, это и был его творческий метод: довести артиста почти до звериного исступления и тут же вытащить из него энергию, необходимую для воплощения сумасшедших театральных смыслов. Именно Виктюк подарил мне веру в то, что я имею право профессионального пребывания на сцене.
Откуда берется тяга к лицедейству? Пожалуй, в моем случае сработали гены. Мама Татьяна Владимировна Шаврина и отец Сергей Никифорович Юматов в конце сороковых вместе окончили Оперно-драматическую студию Станиславского в Москве. А запланирован я был во время гастролей на Дальнем Востоке, на острове Шикотан, по рассказам — в бамбуковой роще.
Родился в 1951 году в Москве на Соколе и до семи лет скитался с родителями по провинциям: Сталинабадская оперетта, старейший в России Ярославский театр имени Волкова, Оренбургский драматический. В закулисном детстве было множество очевидных преимуществ. Например непререкаемый авторитет во дворе. Мои сверстники жгуче мне завидовали, потому что отец часто приносил из театра оружие из реквизита. Пистолеты и автоматы хоть и были деревянными, но выглядели как настоящие.
Но комфортное пребывание в театре имело и обратную сторону. Сидя на спектаклях, я категорически, на весь зал не хотел, чтобы маму — Саньку — забирали в белогвардейскую контрразведку в «Интервенции», ну а когда папа — капитан корабля — под героическую музыку «погибал» в «Караване», моему зрительскому горю вообще не было предела. Как назло, они часто попадали на сцене в сложные жизненные обстоятельства, поэтому я орал везде: в партере и директорской ложе, за кулисами и даже под сценой. Когда же во время действа раскачал за веревку огромный настоящий колокол, терпение руководства лопнуло и родители перестали брать меня на работу.
В Оренбурге театр снимал для нашей семьи коммуналку. Две комнаты наши, в третьей — соседка по имени Мелисса Владимировна, которая, разумеется, тут же превратилась в Милицию. Когда родители уходили на спектакль, я оставался запертым. Старушка Мелисса иногда вела со мной переговоры. Однажды искры из печки в нашей комнате попали на дрова — полыхнуло солидно. Я без признаков паники постучал в закрытую дверь и спокойно объявил:
— Милиция Владимировна, у нас пожар.
Она:
— Хватит выдумывать! — Смотрю: уже и занавески занялись! Снова стучу.
— Вовка, вот сейчас в милицию позвоню!
— Звоните, звоните... А то сгорим!
Только учуяв запах дыма, она открыла дверь, схватила меня в охапку, бросилась на улицу и из автомата вызвала пожарных. Все потом удивлялись рассудительности пятилетнего мальчишки, а я, видимо, просто не понимал опасности.
Всегда хотел походить на спокойного отца, однако значительно больше черт характера унаследовал от мамы. Ей я обязан «пороховым» темпераментом, сентиментальностью и тем, что многое принимаю слишком близко к сердцу. Зато от папы взял актерское: неожиданный жест, какие-то мимические движения, поворот головы, интонацию... И мгновенное осознание на сцене, что это от него. Может, он просто видит меня и помогает? Не знаю...
Отец был очень хорошим актером. Объективно. Я знаю, что говорю, потому что помню его на сцене и читал много рецензий. Во всех театрах, где служил заслуженный артист РСФСР Сергей Юматов, он играл только главные роли. Ушел из жизни в восьмидесятом. Последним его театром стал Владимирский драматический, где благодарно и бережно чтут его память до сих пор!
Когда мне было девять, отец ушел от нас. Его второй женой стала не актриса, а врач. Думаю, он вполне осознанно выбрал женщину нетворческой профессии. Папа остался в Оренбурге, а мы с мамой вернулись в Москву к моей лучшей в мире бабушке Любови Александровне Шавриной — школьной учительнице ботаники и биологии. Но безотцовщиной я никогда себя не чувствовал. Отец меня нежно любил и когда бывал в Москве, обязательно со мной виделся. Храню его письма. А еще он баловал подарками: первые часы в жизни — позолоченный «Полет», фотоаппарат «Смена», коньки, транзистор «Сокол», велосипед «Спутник» — от него...
В конце шестидесятых появился отчим — Роман Георгиевич. Одно сочетание рычащих звуков в имени раздражало. Сухой и практичный, он работал чиновником в комитете стандартизации. Мама его побаивалась, трепетала при одном появлении и в конечном итоге с ним рассталась. После развода Роман Георгиевич выставил бывшей супруге счет в триста рублей — огромная по тем временам сумма! Дело в том, что когда мама брала деньги на хозяйство, отчим педантично записывал каждую копейку, и видимо, в его бухгалтерии что-то не сошлось. С трудом собрали требуемое, и я сам отвез долг.
Все это было позже, а когда мне исполнилось двенадцать, «моим девочкам» — маме с бабушкой — стало трудно справляться с Вовочкой. К тому времени я уже был с позором изгнан за поведение из одной школы и по-философски засомневался в необходимости посещать другую. На этом перепутье меня и застал вопрос мамы: «Вова, а ты не хочешь стать суворовцем?» Боже мой, да я даже мечтать об этом не смел!
Училище было не просто военным, а военно-музыкальным. Со второй составляющей как раз все было в порядке — к этому времени легко отучился три года в музыкалке по классу фортепиано. А вот на медкомиссии могли возникнуть проблемы, поскольку унаследовал от отца еще и дальтонизм. (Моя жена Ирина видит землянику из окна автомобиля, а мне для этого надо ползать на коленях, приподнимая каждый листочек.) Вредных окулистов победил хитростью: вызубрил полихроматические таблицы Рабкина. На комиссии смотрел на номер и мгновенно отвечал, что там изображено...
И вот — Серебряный Бор, казармы у обрыва над Москвой-рекой. Старшина Киреев выдает мне гимнастерку с алыми погонами с белой окантовкой, новенький скрипучий кожаный ремень и вожделенные брюки с лампасами! Я все это с восторгом напяливаю, а рядом сидит мама и плачет. Потом стою на крыльце и смотрю, как она в авоське уносит мою гражданскую одежду, а с ней и прошлую жизнь.
Сейчас по разным поводам и не без юмора напоминаю сыновьям: «Я вычистил свой первый сортир в двенадцать лет». Они смеются, но знают, что это абсолютная правда. Мы жили по уставному армейскому распорядку.
Домой нас отпускали только на воскресенье по увольнительной. В первом (пятом по гражданке) классе накануне маминого дня рождения я лишился этого счастья из-за двойки по математике. Катастрофа! Побежал к командиру роты, чтобы с любыми унизительными клятвами и заверениями отпроситься домой, к родным «моим девочкам». Тот сочувственно выслушал меня, отвел в туалет, где недавно сделали ремонт, и предложил: «Ладно. Отчисти оконные стекла от засохшей краски и приходи».
Часа за полтора при помощи лезвий для безопасной бритвы «Нева» управился со всеми четырьмя окнами. Порезался — фигня! Бегу в офицерскую, а комроты уже нет. Чеховский финал! Помните последние слова Фирса в «Вишневом саде»: «Уехали! Про меня забыли...»? Трагедия! Стоял на берегу, смотрел на московские огни вдали, размазывал по щекам слезы и представлял, как майор тонет в проруби, тянет ко мне руку и кричит: «Воспитанник! Спаси!» А я смачно сплевываю, отворачиваюсь и гордо ухожу. Позади слышен его последний «бульк»...
Спустя годы мой бывший комроты, уже пенсионер, пришел на работу в московский городской Дом художественной самодеятельности. Там после нашего переезда в столицу работала мама: она не смогла найти место в театре. Захожу как-то к ней и вижу старичка, который тянет ко мне руки и с искренней радостью всхлипывает: «Володенька! Дорогой ты мой!» И ни-че-го-шень-ки не помнит! И мы обнялись. Впрочем, работал в Суворовском и мой первый офицер-воспитатель, щедро посеченный немецкими осколками, — капитан, фронтовик Давид Эрастович Девдорьяни. Человек, который на всю жизнь останется в памяти примером мудрости, доброты и справедливости.
Одноклассники по училищу стали мне родными на всю жизнь. Об одном из них упомяну особо. Валерка Халилов был в классе самым маленьким. Кларнет в его руках казался длиннее его самого, а армейская бляха закрывала, по-моему, половину туловища. Валерка стал всеобщим баловнем и любимцем. Во всяком случае, «мазонов» — очень болезненных щелчков по лбу от старших — ему доставалось меньше других.
Любимым его приколом было сложить ухо в два-три раза, а затем запихнуть его внутрь ушной раковины. Учительница немецкого хваталась за сердце:
— Халилов! Где твое ухо?!
— Нету, Жанна Андреевна. Отморозил на лыжном кроссе. Ну а потом оно само... Короче, отвалилось!
Затем он делал какое-то движение мышцами лба и — раз! — выпускал ухо на свободу. Немка в обморок. Класс в восторге. До сих пор завидую!
Несколько лет назад мне позвонил начальник военно-оркестровой службы ВС РФ, главный военный дирижер, заслуженный деятель искусств генерал-лейтенант Валерий Михайлович Халилов:
— Ну что, чувак, поздравляю со званием народного!
— Ты о чем, Валер?
— Мы с тобой одним указом президента идем! Я тебе сейчас его на почту пришлю.
Поразительное совпадение. Знали друг друга сызмальства, шли по жизни совершенно разными дорогами — и в один день получили высокое звание!
Двадцать пятого декабря 2016-го художественный руководитель легендарного Александровского ансамбля Валерий Халилов погиб в катастрофе Ту-154 под Сочи... В этом году его уже второй раз не будет на традиционной майской встрече одноклассников в Серебряном Бору. А наше родное училище теперь носит его имя.
Дальнейшую судьбу определило то, что Суворовское я так и не окончил — мама с бабушкой истосковались и забрали после восьмого класса. Вернулся в обычную школу, а после нее собрался поступать в театральный. Отец специально приехал, чтобы прослушать меня, но я, кажется, не слишком впечатлил его. Дошел до третьего тура в ГИТИСе и был потрясен, что меня срезали. Стою, убитый, перед доской со списками зачисленных, а один рыжий кудрявый красавец кричит на лестнице, победно подняв кулаки: «Да-а-а!»
Это был Игорь Костолевский. Недавно познакомились с ним на съемках сериала «Преступление», и я повеселил его этой историей. Мы расположились друг к другу. Игорь удивительно скромный, на редкость тактичный, открытый и теплый человек, что я всегда ценю в людях нашей профессии. Те съемки давались очень нелегко физически: нога болела так, что практически не мог стоять. Работал в кадре, превозмогая себя. Едва звучала команда «Стоп!» — Игорь первым хватал ближайший стул и подставлял мне: «Володя, садитесь!»
После провала с поступлением я пошел работать на завод «Красный Октябрь» — учеником слесаря. Ярче всего запомнились ночные смены, поездка на картошку и совершенно немыслимое количество померанцевой водки. Кажется, выпил всю, потому что больше ее никогда не видел.
Ну а затем — армия. Провожать меня кроме «моих девочек» и друзей было некому. Строго говоря, к ним могла бы присоединиться одна семнадцатилетняя особа, но на тот момент она пребывала в глубокой «обидке» и не хотела «терять лицо», чтобы пролить положенную по такому случаю слезу. Нэллу я встретил двумя годами раньше в Евпатории в пионерлагере Минобороны «Чайка», где стажировался наш училищный оркестр. Самую красивую девчонку старшего отряда отбил у своего одноклассника-трубача Вальки Мартынова. Военизированная летняя форма, загар, спортивная стать, ну и конечно же моя огромная блестящая туба — самый большой инструмент в духовом оркестре — не оставили товарищу ни малейшего шанса.
На фильме «Спартак» в открытом кинозале на морском берегу мы впервые целовались по-взрослому в тот момент, когда Кёрк Дуглас закутывает обнаженную Варинию в тунику. В Москве отношения продолжали развиваться, но в последний год учебы я не пришел к ней на Новый год. Отправился праздновать в другую компанию, куда должна была явиться чаровница — одноклассница Наташа. К ней я испытывал влечение иного рода, которое в этом возрасте обычно пересиливает возвышенные чувства.
В результате гордая красавица Нэлла дала мне отлуп, а хитрая гадюка Наташка, как мне позже доложили, все это время разнузданно встречалась с другим. Услышав страшную весть, я схватил нож, и мы с другом на трамвае приехали на улицу Свободы в Тушино. Там действительно увидели Наташку под ручку с соперником. Я выскочил перед ними и включил темперамент: «Ну чё-ё, не жда-али?» Друг схватил за руку, оттащил... А я потом написал песню «Про себя и Наташку бедовую». В середине были такие строки:
Но однажды в погожий летний вечерМы Наташку увидали не одну.Мы привстали, глазам своим не веря,Но орган зрения нас не обманул!«Ну-ка, парень, подкинь сигаретку!» —Я парнишке с усмешкой сказалИ заметил, как мольбою и гневомУ Наташки загорелись глаза...
Получилось по-блатному романтично и в то же время благородно. Вот в таких расстроенных чувствах я и отправился в армию. Душу грел лишь кожаный кадетский ремень с бляхой, по-пижонски немного согнутой, со спиленными уголками. Вечером после отбоя бережно скрутил его и положил на табуретку, а утром нашел вместо него обычный армейский кожзаменитель. Это был удар! Но опыт училища все же сыграл на руку, или точнее — «на ногу». Строевые занятия для меня были «семечками» — за спиной пять парадов, и не где-нибудь, а на Красной площади. «Старики» и даже офицеры приходили как на экскурсию смотреть, что я выделываю на плацу. Моя слава лучшего строевика гарнизона разлетелась мгновенно, и однажды после подъема я обнаружил свой родной ремень на прежнем месте.
Потом нашлись и близкие по духу люди. Володя Казначеев, который учился на режиссерском факультете ГИТИСа, был значительно старше нас — двадцать семь лет! В ротной каптерке он ночами читал нам с сослуживцем Сашей Ефремовым лекции по курсам западной литературы и философии, истории русского театра. От него я впервые услышал о Камю и Кафке, о Фрейде и Юнге. И ведь не зря тратил он на нас свою «старческую» бессонницу. Саша, отслужив, с ходу поступил на режиссерский факультет во ВГИК (сегодня он известный режиссер, народный артист Белоруссии). Да и для меня философские штудии не прошли даром. Дождавшись дембеля, я на следующий же год поступил на философский факультет МГУ. Кстати, уже после зачисления зачем-то попробовался в ГИТИС и с первого тура был сразу пропущен на третий. Но забирать документы из МГУ и рисковать не стал.
На третьем курсе назначили ответственным за культмассовый сектор в комитете комсомола. Я в первую очередь тащил на себе факультетский театр. К смотру самодеятельности университета мы поставили пьесу «Девятая симфония» о Николае Островском — героя сыграл я. И меня тут же пригласили в Щукинское (сразу на второй курс актерского) и в Институт культуры на режиссуру! Уйти из МГУ?! Да сейчас! И я гордо отказался.
По итогам смотра философский факультет впервые в истории МГУ занял почетное третье место. В качестве поощрения партком предложил мне... анкету кандидата в члены КПСС! Для выпускника кафедры социологии это означало получить в профессию билет бизнес-класса.
После защиты диплома рекомендовали в аспирантуру, но предложение из Академии общественных наук при ЦК КПСС стало, как сказал бы Гамлет, «магнитом попритягательнее». В НИИ академии, куда я пришел младшим научным сотрудником, работали авторитетнейшие ученые, а вместе с ними начинали и мы — молодые: пресс-секретарь первого президента России Сережа Ястржембский, Миша Горшков, ныне академик, директор Института социологии РАН и другие.
Иногда из здания на Старой площади нам спускали особые задания. Например когда в Москву на повышение собрался переезжать первый секретарь ЦК Компартии Грузии Эдуард Шеварднадзе, его предварительно проверяли по всем проблемным позициям. Глава республики организовал первый в стране центр по изучению общественного мнения: там выясняли, например, масштабы распространения гадания на кофе, анализировали рынок подержанных автомобилей, изучали мотивацию женщин в занятии проституцией и так далее. Темы в советские времена запрещенные! Нам все это показалось вполне допустимым, даже забавным.
Без малого десять лет, проведенные в академии, и ежедневное общение с молодыми толковыми партийными функционерами позволили мне многое переоценить. Слепых фанатиков идеи среди аспирантов не оказалось вовсе. Ровно наоборот — это были очень неглупые люди, заряженные конструктивной энергетикой на перемены в стране. К слову, на моей кафедре примерно в то же время, что и я, защитился аспирант Геннадий Зюганов. А сам я давно уже вел «двухэтажную» жизнь: работал в академии, а вечером мчался в Студенческий театр МГУ, где репетировал и играл спектакль, который никак не вязался с теми принципами, которые отстаивал «на другом этаже».
В легендарном университетском коллективе ставили спектакли не менее легендарные режиссеры: Сергей Юткевич, Ролан Быков, Марк Захаров, на сцене ворожили в свое время Ия Саввина, Алла Демидова, Вадим Зобин, Александр Филиппенко. Да разве всех перечислишь?!
Я оказался в СТ МГУ сразу после окончания университета. Худрук ДК гуманитарных факультетов Тамара Ивановна Смирнова, обожавшая меня как актера, буквально затолкала на одну из первых читок пьесы Людмилы Петрушевской «Уроки музыки». Ее вел Роман Григорьевич Виктюк. Герои были уже распределены, поэтому я скромно притаился в уголке, надеясь спокойно понаблюдать. Не получилось. Уже через минут пять читал роль Николая — главного героя пьесы, и в дальнейшем никто, кроме меня, ее уже не репетировал.
Петрушевская часто присутствовала в зале, и надо сказать, была мной недовольна: слишком много кричал на сцене. Но не подчиниться Виктюку было немыслимо. Репетировали «Уроки...» мы исступленно, испытывая невероятный кураж и боготворя нашего Рому, несмотря на все его режиссерские закидоны. Даже благоразумная и степенная «моссоветовка» Валентина Талызина, игравшая мою мать, заразилась нашим сумасшествием и кляня нас на чем свет стоит, после спектакля в своем театре приносила термос с кофе и работала до первых троллейбусов.
Премьера «Уроков музыки» стала главным событием столичного сезона 1978 года. Постановку посмотрела без преувеличения вся театральная элита Москвы: Ульянов, Смоктуновский, Миронов, Захаров, Ефремов, Эфрос... Господи! Да кого только не было! Профессионалы и критики про Виктюка сразу все поняли — гений! Но как выяснилось, успех, даже триумф собственного театра университету оказался не нужен, и через некоторое время Роман Григорьевич приказом был изгнан из стен МГУ.
Спектакль закрыли, признав диверсионным и чуть ли не антисоветским. А представительная депутация, отправившаяся в ректорат (Ефремов, Арбузов, Рощин, Ульянов) с целью разрулить ситуацию, с горечью констатировала: спасти постановку невозможно.
Но вскоре нас приютил ДК «Москворечье» на Каширке. Иезуитская хитрость рокировки состояла в том, что он принадлежал закрытому профсоюзу работников среднего машиностроения, а их либеральный партком не подчинялся территориальному партийному органу. Мы потеряли центр города, но не зрителей, и следующую премьеру — «Утиную охоту», где я сыграл Зилова, выпустили здесь же.
Одним из помрежей труппы стала моя первая жена Надя, которая тоже работала в академии. Мы поженились в 1980-м во время Олимпиады, однако рекорда по длительности у нашего союза не случилось. Мне трудно в этом признаваться, но тех чувств, которыми должен руководствоваться мужчина, вступая в брак, в полной мере у меня не было. Я совершил глупость — довольно жестокую. Надя уже побывала замужем, воспитывала шестилетнюю дочь. Первый ее муж погиб у них на глазах, и я был обязан сто раз подумать, прежде чем делать предложение.
После свадьбы мы переехали в нашу квартиру в Тушино, где я жил с мамой и бабушкой. «Мои девочки» не слишком обрадовались такому соседству. Обе стороны по очереди жаловались друг на друга, а я выступал в роли регулировщика. И лишь после того как нам дали «двушку», наконец вздохнул с облегчением.
Мы с Надей находились еще на стадии романа, когда будущая вторая супруга, тоже выпускница МГУ — дипломированный социальный психолог, пришла на собеседование в академию. Я должен был сопроводить ее на встречу, и тот момент странным образом запечатлелся в памяти во всех подробностях. Все, вплоть до ее одежды — сапожки, пальто, сумка, до сих пор перед глазами стоит как на фотографии. Поразительно! Ира же уверяет, что как только увидела меня, сразу сказала себе: «Это мой мужчина!» Но потом поняла, что «ее мужчина» несвободен — рядом с ним постоянно другая. Кроме того, Ирина тоже была связана романтическими отношениями — дело шло к свадьбе, которая вскоре и состоялась. А потом женился и я.
Лет через пять после знакомства Ира стала помогать мне с оформлением диссертации — и вот тут между нами будто из ничего возникла странная связь. Мы начали смотреть на мир глазами друг друга. Пришло то, чего раньше не испытывал. Я предельно отчетливо, «до донышка» понял — рядом со мной женщина, без которой существовать немыслимо. Такое спокойное и радостное открытие — не передать...
На ТВ тогда прошла премьера «Обыкновенного чуда», нашего любимого фильма, и у Иры в голове крутились слова: «Неделя, другая — и мы успокоимся. Что было, то было, прошло...» Все казалось каким-то наваждением, которое вот-вот улетучится, но двумя неделями дело, к счастью, не ограничилось. Бороться с собой не имело ни малейшего смысла — и однажды прямо в академии мы признались друг другу в своих чувствах. С тех пор двенадцатое января 1984 года — официальная дата нашего первого поцелуя.
Возникло абсолютное понимание, что наступает другая жизнь. Но совмещать ее с привычной было мучительно. Хотелось постоянно находиться вместе. Мы даже специально подгадали, чтобы одновременно поехать в отпуск со своими супругами — в санаторий в Сочи. И сами себя загнали в ловушку. Везде ходили вчетвером и порой попадали в водевильные истории.
Однажды моя жена пошла на пляж, муж Иры — на процедуры. Только мы с Ириной уединились, как в замочной скважине повернулся ключ. Я кинулся на балкон и на высоте четвертого этажа мгновенно перелез в соседний номер. Там хозяйничала уборщица, которая при виде меня восторженно прошептала: «Неужто любовники?!» Подтверждаю кивком на стенку и прикладываю палец к губам: тихо, мол, супруг услышит! А она как заорет радостно: «Да не-ет, не бойтесь, это моя напарница пришла туда убираться!»
Как-то после игры в теннис шли с Ирой по тропке. Видим: две травинки через каждые две-три секунды льнут друг к другу, будто обнимаются. Я специально встал на колени и оглядел их до корней — ни жучков, ни паучков. Ветра тоже не было. Фантастика! Поднял глаза: «Ты понимаешь, что это знак?»
Вскоре после возвращения в Москву нашел у себя на столе записку от Иры: «Жду на нашем месте». Прибежал на Патриаршие, и она сообщила:
— Мужа отправляют в долгосрочную зарубежную командировку. Я должна ехать.
Принялся отговаривать, привел массу аргументов. Молчит. Не убедил. Бросил:
— Сама решай, я все приму.
И ушел. А на следующий день Ира сказала, что остается, и сразу съехала от супруга к родителям. Я же отправился к ее мужу, чтобы окончательно объясниться. С Ириной не советовался — это мужские дела. Чувство вины перед ним перевешивало все остальные. Думал: обматерит меня мужик, будет кричать, ударит наконец, а я все стерплю, отвечать не стану. Сели. Все рассказал. Не бьет, не материт. Выпить не предлагает. Смотрит с подтекстом, будто я чего-то пока не знаю. А потом с расстановкой объявляет: «Ну, это, положим, мы разрулим в два счета. Я просто сообщу о вас в партком! И все!»
Он был абсолютно уверен, что после такой угрозы у нас не останется никакого другого выхода, кроме как расстаться! Вышел я от него ликуя и не испытывая ни малейших угрызений совести.
Надя чувствовала: я чего-то недоговариваю, утаиваю. Плакала ночами... Тоже мучился, не решался, тянул... И все же ушел из семьи, но формально развелся только через два года. Ирина к тому, что немного «тормознул», зная мои непростые обстоятельства, отнеслась с пониманием. После развода оставил Наде квартиру и, о чем жалею до сих пор, фотографии из училища, где я в форме суворовца. Захватил только одежду и коллекцию джазовых пластинок.
Кроме того, чтобы избавить всех от неловкости при встречах в коридорах, решил уволиться из академии. Перешел на работу в Гостелерадио.
В Ириной смежной «двушке» в хрущевке мы занимали одну комнату, в соседней обитал мой будущий тесть. А с ее мамой я познакомился еще до развода, и мне кажется, она все поняла раньше нас — была очень мудрой женщиной. Антонина Михайловна не дожила до свадьбы, однако мы знали, что она нас благословила. А Ира очень понравилась «моим девочкам»!
Поженились мы в 1989-м, через два года появился на свет наш первенец Сережа — не без приключений. На третьем месяце беременности Ира решила приехать в Ригу на гастроли театра «У Никитских ворот», где я на тот момент уже служил. Примчался на перрон встречать, а жена из вагона не вышла. Мобильных еще не было, у меня паника. Бегом к проводнице, она припоминает: «А-а-а, вы, наверное, о той женщине, которую в Ржеве отправили в больницу с кровотечением!» Кошмар!
Мчусь в кассу, беру билеты на вечерний поезд на завтра, но вот проблема — он уходит через час после начала спектакля «Бедная Лиза». Собираю актеров и говорю: «Дорогие мои, играем быстрее!» Напряглись и уложились в пятьдесят минут вместо обычных полутора часов. Причем зрители приняли восторженно. В поезд вскочил буквально на ходу.
На вокзале в Ржеве нашел обходчицу путей, которая днем раньше подхватила Ирину с поезда, вызвала скорую и отправила в больницу. Узнав, что мне надо возвращаться в Ригу — гастролей было еще на три дня, — вызвалась помочь: «Когда супруга выпишется, пусть придет на вокзал — я живу рядом. Переночует у меня, а утром приведу ее и посажу на ваш поезд до Москвы».
Больница оказалась бревенчатым двухэтажным зданием. Вбегаю — а по лестнице в длинном махровом халате спускается счастливая жена.
— Что ты радуешься, неразумная? — волнуюсь я.
— Здесь так здорово! Вкусно кормят, тепло, уютно. Врачи прекрасные!
Через три дня они с той самой женщиной сделали все, о чем мы ранее договорились. Какие люди все-таки у нас удивительные! А Сереже я теперь часто напоминаю в шутку: «Строго говоря, ты должен быть Юматовым-Ржевским!»
Я папа поздний: первенца родил в сорок, младшего Алешу — еще через пять лет. К этому возрасту стал терпимым и сентиментальным. Раз в жизни ударил Сережу: он неохотно разучивал фортепианный пассаж и я дал ему легкий подзатыльник. Боль от той картинки: мой сын сидит и его слезы капают на клавиши — мне уже в себе не изжить! А мое обычное воспитание свелось лишь к тому, чтобы любить сыновей. Системно ими занималась Ира, бросившая ради мальчишек работу, за что ей земной поклон.
Сейчас Сереже уже двадцать шесть, Алеше — двадцать один год. Старший успешно трудится в агентстве ТАСС, младший оканчивает переводческий факультет в Московском государственном лингвистическом университете. Ни разу не проявили интереса к моей профессии, хотя я ее им рекламировал! Даже обидно...
Ирина умеет гасить меня, если вдруг вспылю. И тем не менее бывает, что могу поспорить с ней до ссоры. Правда, потом в большинстве случаев остываю и понимаю, что она была права. Жена во мне уверена принципиально, хотя и знает, что актеры — народ сложный: отношения между ними возникают из ничего и замыкаются порой до искр. Но Ире в голову не приходит что-то там выяснять, докапываться. Понимает: я не оставлю ее никогда.
В середине восьмидесятых я ушел из Гостелерадио, где отработал четыре года, возглавляя отраслевую социологию: безмерно устал от бесконечных интриг и доносов сотрудников друг на друга. Правда, в то время все это дурно пахнущее варево кипело внутри телесообщества, не выплескиваясь в эфир. Совсем иное происходит сегодня. Чего стоит недавняя попытка унизить старейшего режиссера, который по иронии судьбы всю свою жизнь средствами театра отстаивал достоинство человека. Речь о моем наставнике и старшем друге Марке Розовском. Стыдно, господа!
Я в то время как раз перешел в театр «У Никитских ворот». С Виктюком случился разлад. Я по-прежнему играл ведущие роли. На читках мы разминали потрясающие пьесы: «Пролетая над гнездом кукушки», «Серсо», «Самоубийцу». Но Роман Григорьевич каждый раз откладывал начало работы и лихорадочно хватался за что-то новое. Позже мы поняли, что наш режиссер «забеременел» новой эстетикой.
Прикинули и обнаружили, что не выходим на сцену уже больше года. И дружно решили отправиться в театр-студию «У Никитских ворот», которую только что набрал в Доме медика Марк Розовский. Автор и постановщик легендарной «Истории лошади» взял нас с потрохами — он бывал на спектаклях Виктюка, актеры ему нравились.
Розовский мгновенно назначил меня на Эраста в «Бедной Лизе». Спектакль, до этого шедший с огромным успехом на сцене ленинградского БДТ, прозвучал и в Москве. А в 1989 году мы с «Лизой» впервые в истории советского театра стали лауреатами фестиваля «Фриндж» в Эдинбурге. О нашем триумфе писали все лондонские и шотландские издания. Но в параллель в Эдинбург приехала «Таганка» с «Борисом Годуновым», и вся советская критика с упоением рассказывала о первой работе Юрия Любимова после возвращения в СССР. О нашей же победе не было почти ни слова... Видимо, к театру Розовского серьезно тогда не относились.
А в девяностые начался кошмар. Залы пустые, если зрителей было меньше, чем актеров на сцене, мы отменяли спектакль, если поровну — играли. Я по ночам на старенькой «пятерке» ездил «бомбить», по нескольку часов стоял в очередях на заправках.
Начал сниматься в эпизодах. Первый киноопыт случился еще в сериале «Место встречи изменить нельзя». Ассистент по актерам тогда увидела меня на сцене театра МГУ. Женя Леонов-Гладышев в роли оперативника Векшина, заразительно поедая мороженое, согнал меня с барышней со скамейки уже в первой серии, и больше я в кадре не появлялся. Сколько раз потом слышал: «Старик, ну ты даешь — с Высоцким снимался!» Я скромно и многозначительно отмалчивался, не упоминая о том, что его в этой сцене сняли совсем в другой день.
Три года назад судьба вновь свела с Говорухиным. У меня была небольшая роль в его фильме «Конец прекрасной эпохи». Вдруг абсолютно некстати нашла ностальгия, и я в перерыве подошел к Мастеру и сообщил:
— Станислав Сергеевич, вы мой крестный отец в кино. Я в вашей картине «Место встречи изменить нельзя» сыграл свою первую роль!
Он и бровью не повел. А потом, не отрывая глаз от монитора, прокричал в микрофон: «Уберите монтировщиков из кадра, какого черта они там делают?!» Повернулся ко мне, лицо раздраженное:
— Что там... что вы сказали?
— Я понял, Станислав Сергеевич, извините.
Справедливости ради вспоминаю и другой эпизод. В 2003 году в Доме кино праздновали двадцатипятилетие легендарного телефильма. Я не смог быть — улетел в Южную Корею на фестиваль. И очень удивился, когда Ира сообщила: «Знаешь, а тебе звонил Говорухин, приглашал на юбилей». Потом уже мне рассказали: «Станиславу Сергеевичу дали полный список киногруппы «Места встречи...» — и он лично вызванивал каждого, до последнего «эпизодника». Вот такой замечательный жест.
Никогда не решал дилемму — театральный я артист или киношный. Для меня это одна большая профессия. Иное дело, что хотелось совмещать и то и другое, но Розовский относился к кино ревниво. Только когда окончательно осознал, что за один съемочный день его актер может заработать две-три месячные сценические зарплаты, смирился. К тому же зритель часто специально идет в театр посмотреть на лица «из телевизора». Правда, у нас молодые сериальные звезды почему-то долго не задерживались: и Катя Гусева, и Антон Макарский, и другие довольно быстро уходили в кино, на проекты в иные театры. Подозреваю, что мы не могли их заинтересовать, в том числе и материально.
Совсем недавно отпраздновал свое тридцатипятилетие театр «У Никитских ворот», который Марк Григорьевич создал, как он сам утверждает, «из ничего». Это не совсем так. Был совершенно невероятный выплеск волевой энергии всего лишь одного человека, одержимого мечтой о Театре. Все эти годы мы с Розовским провели плечом к плечу.
Я уже далеко не мальчик, да и наша разница в возрасте не такая, чтобы можно было представить Марка Григорьевича в роли моего отца. И тем не менее я воспринимаю его именно так! Поэтому если мы с Розовским и ссорились, то уже как родные люди. И всегда прощали друг другу обидные слова, сказанные в запале, как и принято в семье.
Я мог уйти с репетиции, хлопнув дверью, или даже из театра на год-два, оставаясь в репертуаре «на разовых». Но обязательно возвращался. Были ли предложения сменить сцену? Да, но ни разу не вел переговоры всерьез, пока в своем мобильном не услышал голос Марка Анатольевича Захарова...
Розовскому тогда честно сказал: «Театр не предам, но в «Ленкоме» поработать хочется». И правда, отказываться от такого предложения — явный признак профессионального слабоумия. Мудрый Марк Григорьевич отнесся к заявлению с пониманием. А затем что-то изменилось, и теперь уже не так уютно приходить в свой театр, в свой дом: мне озвучили, что мой маневр квалифицирован как предательство. Ну да ладно. Уверен — переживем и это...
«Ленком» принял меня спокойно, солидно и доброжелательно, как и подобает коллективу, знающему себе цену, — дал интересную работу и ощущение материальной защищенности. Уже второй сезон работаю как полноправный член его труппы. Встретили тепло и по-домашнему. Мои коллеги Раков, Певцов, Сирин, Захарова, Кравченко, Степанченко, да и многие другие дали понять, что мне тут рады. Я оценил!
На ленкомовские репетиции опаздывать не принято. За два года я не зафиксировал ни одного (!) такого случая и сам ни разу не опоздал, что вообще невероятно. Работая над спектаклями, Марк Анатольевич ставит задачи и делает замечания с безупречной вежливостью (обращаясь исключительно по имени-отчеству) и подчас с такой убийственной иронией, что удержаться от смеха нереально.
Вообще юмор Захарова, по-моему, настолько уникален, что его нужно исследовать как некую диковинную вербальную субстанцию. Странно, но руководитель «Ленкома» органически не умеет повышать голос. При этом тихо и неспешно он однажды так поставил на место молодого актера, который позволил себе на репетиции ответить на телефонный звонок, что все похолодели: «С этого начинается уход из профессии».
К выходу на сцену я готовлюсь в одной гримерке с Александром Збруевым и Дмитрием Певцовым. Здесь же стоит мемориальный столик Олега Янковского, на котором все мы оставляем цветы после спектакля. Замечательная и немного грустная традиция! А я вспоминаю, какое счастье мне выпало, когда вместе с Олегом Ивановичем в Минске мы снимались в прекрасном, тонком фильме Валерия Тодоровского «Любовник».
Тодоровский устраивал долгие репетиции в актерском вагончике Олега Ивановича. Подозреваю, что они были нужны не столько нам — актерам, сколько самому режиссеру, старающемуся что-то для себя понять. Я наблюдал, как Олег Иванович выдерживал эти часы в общем-то не очень обязательной для него работы — в кадре он все равно существовал по каким-то своим законам.
Под конец одной длинной трудоемкой смены отсняли крупный план с Янковским, начали снимать мой, и Валера предлагает:
— Иди, Олег, отдохни.
— Да бог с тобой! — искренне поражается тот и несколько дублей подает мне реплики, стоя за камерой.
В общении он был предельно прост, просил называть его по имени, но я так и не смог что-то переступить в себе. Любил пошутить. Ирина до сих пор вспоминает одну историю... Мы с Олегом Ивановичем только что после смены, хлопнули коньячку в его вагончике — и тут звонит моя жена. Он немедленно выхватывает у меня мобильник: «Ир, это Янковский, не могу позвать Володю — он пьяный в хлам лежит. Мы еще вчера начали, поутру я взял себя в руки, а Вовка не смог. Тодоровский уже вызвал неотложку. Сейчас капельницу ему поставят, потом мы еще немного выпьем, и он сразу вам перезвонит!»
Ирина на том конце трубки почти в обмороке. Нет, она, конечно, знала, что ее муж никогда не напивается до такой степени, но Олег Иванович по обыкновению был так чертовски органичен в лицедействе, что я поспешил вмешаться.
С прекрасным актером Димой Певцовым подружились и нашли много общего, вплоть до наших травм. «Порвался» я на съемках сериала «Хождение по мукам» режиссера Худякова, исполняя роль Тетькина. Под Пятигорском вырыли сто пятьдесят метров окопов. Перед началом съемки пожарная машина заливает их водой, чтобы образовать под ногами грязевое месиво. Сняли сцену, Константин Павлович доволен:
— Все замечательно!
Но тут уже оператор:
— Давайте еще дубль — ветер изменился, сейчас всю гадость понесет в окопы! То-то красиво будет!
Уговорил. Снимаем. Взрывы, комья грунта летят. Ныряем с Пашей Трубинером вниз, и у меня в этой грязище нога едет. Хруст был страшный. Тут же скорая, перемотали, обезболили, с грехом пополам досняли. Только в Москве стало ясно — порвал сухожилие, без операции не обойтись. Позвонил Худякову:
— Константин Павлович, понимаю, что торможу съемки. Приму любое ваше решение.
В ответ слышу:
— Перекроим график, делай операцию и возвращайся. Ждем!
Надо ли говорить, что теперь прибегу к Худякову в любой проект, даже если у меня не будет текста.
До этого мы с Константином Павловичем уже работали на сериале «Однажды в Ростове». Сергей Жигунов, генеральный продюсер картины, категорически не хотел меня утверждать — чем-то я ему не подходил, а Худяков отстаивал свой выбор, хотя и добросовестно смотрел других актеров. В конце концов режиссер и продюсер решили, что мой персонаж — полковник КГБ Копыльцов — должен быть лысым. А поскольку меня и так довольно трудно назвать Тарзаном, то я, ни секунды не колеблясь, лишил себя последней растительности на голове. Всех это почему-то мгновенно примирило, и я был утвержден.
Кстати, Сергей по сценарию оказался моим основным партнером и перед первым съемочным днем некоторая неловкость в нашем общении все-таки возникла. Но в конце съемок мы уже понимали друг друга с полуслова.
А вот на «Солнечный удар» Никиты Михалкова у меня вообще не было актерских проб, только грима и костюма. Состоялась встреча с Никитой Сергеевичем минут на сорок в его офисе, по окончании которой мэтр меня слегка приобнял — и я понял, что все сложилось. На почту посыпались сотни страниц исторических материалов, которые погрузили меня в атмосферу событий Гражданской войны на Юге России.
На репетициях мы подробнейшим образом разбирались в характерах, много придумывали. Скажем игра, за которой пленные офицеры коротают время в бараке, подкидывая с помощью ложки хлебный мякиш в центр стола, была полностью изобретена нами на Николиной Горе на даче режиссера — вплоть до мельчайших деталей правил. И мы потом увлекательно резались в нее даже в перерывах между дублями.
В экспедиции в Одессе Никита Сергеевич гениально проигрывал все роли за каждого из актеров, настойчиво требуя от нас почти буквального повторения не только смысловых акцентов, но и характерного «михалковского» звукоряда в роли: хмыков, чмоков, смешков и прочего. Чем погрузил меня в панический ужас перед командой «Начали!». Получалось, что надо сыграть самого Михалкова, фактически передразнить его? Но ведь это не только нереальная, но и глубоко неблагодарная для актера задача!
И вот хлопушка падает... Будь что будет! Нет, ничего у меня не вышло, как и следовало ожидать. А режиссер между тем пытается спрятать довольную улыбку в свои знаменитые на весь киношный мир усы. Просто он ни секунды не сомневался, что собственная органика актера все равно возьмет верх, отметет чужое, а вот внутренний рисунок существования персонажа останется именно таким, как его выстраивал Никита Сергеевич. Замечательный опыт! И еще. Никто так не понимает и не любит своих исполнителей, как Михалков. В негласных правилах на его площадке — аксиома, что незаменимой и самоценной частью сложного киноорганизма является только Его Величество Актер!
И Сергей Урсуляк меня тоже не пробовал, когда приступил к съемкам легендарной уже «Ликвидации». Увидел в «Любовнике», призвал к себе и сказал: «Мне показалось, что вы умный актер. Почему бы нам не поработать вместе?» Мне было что возразить по первой части заявления, но я благоразумно промолчал. А со второй возникло полное согласие. «Ликвидация» запомнилась безупречным профессионализмом группы и высочайшей требовательностью режиссера, недаром там практически нет киноляпов.
Несколько сцен снимали в реальном одесском СИЗО. Наши вагончики поставили в пространстве между двумя тюремными корпусами. Сидельцы у зарешеченных окон громко и предельно откровенно обсуждали выступающие части тела наших киношных барышень. И уж совсем неуютно нам стало, когда на площадку привезли обед. Комментарии по нашей трапезе были такими образными, что кусок буквально застревал в горле.
Несколькими месяцами позже Урсуляк позвал озвучить закадровый текст «Ликвидации», и после выхода фильма меня пригласили на «Ленфильм»: Алексей Юрьевич Герман, услышав мой голос в сериале, захотел попробовать на озвучании закадрового текста в своей уже смонтированной картине «Трудно быть богом». Я недолго думая покатил в Питер к гениальному режиссеру. Если бы знал, что меня ждет!
Чтобы в полной мере описать все мытарства, связанные с этой работой, надо обладать гением Булгакова и вспомнить его «Театральный роман». Дело в том, что при жизни «великого и ужасного» Германа на «Ленфильме» господствовал его культ. Утром меня встретила ассистентка и помощница режиссера Ольга. На безобидный вопрос, у кого сейчас снимаюсь, не без гордости назвал фамилию Михалкова...
За этим последовало остолбенение! Я в долю секунды понял, что большего хамства и наглости допустить не мог. Голос мгновенно побледневшей Ольги сорвался на энергичный шепот: «Никогда, слышите, ни-ког-да и ни при каких обстоятельствах не называйте эту фамилию при Алексее Юрьевиче. Это же так очевидно!» А поскольку для меня сказанное оказалось не совсем очевидным, она срочно очертила круг из еще нескольких «неупоминантов». Помню, что среди лишенцев почему-то оказался и любимый мною режиссер Эрнест Ясан.
Перед кабинетом Германа в небольшом предбаннике томилась в броуновском движении кучка поникших тревожных людей, оказавшихся избранными членами съемочной группы. Я был представлен им по очереди с перечислением всех званий, регалий и заслуг каждого. А затем дверь кабинета вроде бы сама собой приоткрылась, и вероятно оттуда последовал какой-то знак, потому что Ольга жестом пригласила меня внутрь, куда тут же бесшумно вслед за мной протекли все остальные.
Герман восседал с тростью в руках в середине большого кожаного дивана. Светлана Игоревна Кармалита — неизменная муза великого режиссера, помощница и просто жена — напротив за столом. Мне тоже был предложен диван, и я, поблагодарив, примостился на его краешке. Последовала пауза, во время которой члены группы выстроились по периметру кабинета. Представили еще раз, теперь уже — Самому. Некоторое время он пристально разглядывал меня в полной тишине, затем сказал: «Я думал, что вы не такой, а... совсем другой...»
Снова длинная пауза — и вердикт: «Ну что ж... Будем работать!» Уф-ф... Прекрасно! Всего-то две с половиной странички текста — максимум на полсмены. А вечером — в экспресс до Москвы! Почти мимоходом Герман интересуется, читал ли я сценарий. «Нет еще», — наивно и светло отвечаю я. И сразу по зловеще сгустившейся тишине понимаю, что это классический «косяк»! Алексей Юрьевич молча медленно обвел взглядом присутствующих. Лица стерлись, исчезли!
Кармалита как могла разруливала ситуацию: «Алеша, успокойся! Все поправимо...» А остальные принялись изображать кто раскаяние, кто недоумение, а кто — искреннее возмущение, граничащее с озверением... В общем, меня отправили в гостиницу с толстенным фолиантом сценария, а назавтра в 12.00 я уже сидел в кинозале вместе со Светланой Кармалитой и смотрел смонтированный вариант фильма «Трудно быть богом».
Через три с лишним часа, предчувствуя близкий финал, призадумался, что же мне сказать после того, как в зале зажжется свет. Впечатление было неоднозначным, но высказывать какие-то сомнения, посмотрев картину в таком виде, было по меньшей мере глупо — дураку полработы не показывают. Поэтому на ожидаемый вопрос Кармалиты:
— Ну как? — тактично ушел от прямого ответа, произнеся задумчиво:
— С этим надо сначала переспать!
Она оценила.
А после началась актерская каторга. За пультом кроме звукорежиссера находились второй режиссер картины Юра Фетинг и вездесущая Кармалита. Отсутствие Германа, на мой взгляд, как раз и сыграло роковую роль в том, что вполне рутинная задача превратилась в пытку. Никто из присутствующих не хотел брать на себя ответственность за окончательный вариант озвучания. Мало того — и сам текст по ходу работы уточнялся и менялся много раз. Час за часом «мучители» пробовали, искали, а затем без каких-либо сомнений уверенно браковали мою работу. Расстались поздно, в неважном настроении и откровенно недовольные друг другом.
Назавтра был «день сурка». Вечером, когда я уже не жил перед микрофоном, а просто тупо в тысячный раз проговаривал навязший в зубах текст, пообещал себе: сейчас дочитаю, сниму «уши» и скажу «Будем реалистами — у нас не получилось. Давайте расстанемся, пока не перегрызли друг другу глотки!» И в этот самый момент Юра завопил: «Вот оно! Есть!»
Юра несется к Герману показать записанный вариант, а я... Неужто свободен, как сопля в полете?! Юрий возвращается:
— Да вроде ему нравится, но... Алексей Юрьевич просит, чтобы ты записал еще закадровый текст к картине «Мой друг Иван Лапшин».
— На хрена, Юра?
— Сам не знаю... Может, ему хочется послушать, как твой голос монтируется с другим его материалом?
Потом были еще поездки, и еще... А я ведь не был даже утвержден! Случайно узнал, что параллельно Герман пробует и других актеров, а потом он заболел и работа заглохла. Через некоторое время великий режиссер ушел из жизни. И вдруг... Снимаюсь в Санкт-Петербурге в сериале «Григорий Р.», и та же самая ассистент Оля приглашает меня на «Ленфильм» — на озвучание... «Трудно быть богом». Дежавю!
Оказалось, что Герман еще при жизни все-таки утвердил меня, и теперь опять предстояло проделать ту же работу с уточненным текстом. Теперь за пультом был Алексей Герман-младший и неизменная Светлана Кармалита. И опять та же неуверенность в решениях — будто в страхе перед мэтром, которого уже нет с нами...
Наконец в феврале 2014 года мне позвонили и пригласили на московскую премьеру фильма. Я слышал с экрана свой голос, и он мне не нравился — выбрал бы другой вариант. Как бы то ни было, мне выпала уникальная честь оказаться последним актером, которого утвердил в своей жизни великий Алексей Герман. Я всегда буду гордиться этим!
На финальных титрах в полной тишине «Гоголь-центра» раздался выкрик: «Слава богу!» — и смех доброй половины зала. А мне стало больно и обидно. В фильмах Германа никогда не было ничего «просто так». И последняя его работа точно не исключение.
Недавно понял, что сыграл много ролей не только на экране и сцене, но и в жизни: суворовца, солдата, ученого, чиновника, рекламного продюсера на радио, телеведущего спортивных новостей... И даже верного супруга, когда таковым уже не являлся. Но как только актерская профессия превратилась в основную, все встало на свои места. С тех пор за кадром могу быть собой и не притворяться. Просто жить.
Свежие комментарии