Финал жизни Кекушева покрыт абсолютным мраком. Сын утверждал: отца не было в живых уже в 1914 году, в то время как дочь писала, что он умер в 1917-м. Нежелание рассказывать подробности, путаница в датах наводят на мысль: близкие не хотели выносить на публику какую-то семейную тайну.
Весной 1919 года в тускло освещенном зале ожидания Брестского вокзала седой человек безучастно смотрел прямо перед собой. Два господина из «бывших», проходя мимо, замедлили шаг.
— Тебе не кажется, что он похож на архитектора Кекушева?
— Не может быть — тот давно умер.
— А я тебе говорю, это — он.
Продолжая спорить, пара направилась к выходу. Седой мужчина усмехнулся вслед: «Надо же, меня еще помнят...»
Некогда блестящего архитектора Льва Кекушева знала вся Москва. «На какой особняк ни посмотришь, везде Кекушев, Кекушев...» — беззлобно острили москвичи, но в звании «короля московского модерна» ему не отказывали. Ежегодник «Архитектурная Москва» за 1911 год писал об архитекторе: «Это он построил одно из популярнейших и интереснейших зданий в Москве для Г.И. Хлудова. Это он старое, никуда не годное здание на Арбате превратил в уютнейший и любимейший ресторан Москвы — «Прагу». Это он построил особняк «со львами» на Остоженке. Это его особняки выделяются на Поварской».
Человек, создавший свой, «кекушевский» город, не был москвичом. Он родился в Вильно, где по военному ведомству служил его отец. В Петербурге окончил Институт гражданских инженеров с серебряной медалью и в июне 1890 года перебрался в Первопрестольную, которая как раз переживала строительный бум.
Усадебная Москва осталась в прошлом, на смену пришел мир капитала. Стремительно богатевшая буржуазия скупала старинные барские хоромы, перестраивала по своему вкусу или возводила новые особняки на улицах, где традиционно селилась аристократия: на Пречистенке, Поварской, Малой Никитской. И хотя это нравилось далеко не всем — поэт Валерий Брюсов горевал, что «на месте флигельков восстали небоскребы, и всюду запестрел бесстыдный стиль модерн», — Москва продолжала дерзновенно менять свой облик.
Карьера Льва сложилась в одночасье: талантливый и жадный до строительства всего нового, он сумел устроиться помощником к самому высокооплачиваемому московскому архитектору Семену Эйбушитцу, возводившему по заказу Хлудовых Центральные бани. На этой постройке Кекушев проработал почти четыре года и сумел не только установить прочные отношения с именитой купеческой фамилией, но и сделаться полноценным соавтором проекта.
Оценив двадцативосьмилетнего инженера в деле, Эйбушитц доверил ему отделку всего банного интерьера. И не прогадал! Особенно поражала спроектированная Львом великолепная двухмаршевая лестница в холле с двумя грифонами у подножия. «Ну и размах у вас, молодой человек! — воскликнул всегда сдержанный Семен Семенович. — Подобное я видел только в парижской Гранд-опера».
Начинающему архитектору принадлежит и целый ряд технических новшеств — инженерная закваска в Кекушеве чувствовалась всегда. Он не только разработал уникальные очистные подземные сооружения с тройным отстойником, создал машину для колки дров, работающую при помощи пара (эта установка прослужила в первозданном виде до 1931 года!), но и придумал, как избавляться от горы использованных банных веников: соорудил огромную центрифугу, выжимавшую из мокрых веников воду, после чего их просто сжигали в главном котле.
В начале 1893 года в одном из банных зданий немецкая фирма «Сименс и Гальске» устанавливает первый в городе общественный лифт, что вызвало настоящую сенсацию. Пока все дивились, Лев ломал голову над тем, что делать, если возникнут перебои с электричеством, и так усовершенствовал систему тяги, что кабина продолжала поднимать пассажиров даже при полном отключении электричества! В фирме-изготовителе узнали об этом лишь спустя двадцать лет — и не поверили. В 1913 году во время капитального ремонта бань из Германии прибыли специалисты, чтобы убедиться во всем на месте. Поговаривали даже, что фирма «Сименс и Гальске» выдала Кекушеву солидную премию. Как писал один из мемуаристов: «За немецкую блоху, кою Лева подковал».
Хлудовские бани дали карьере зодчего зеленый свет — после этого он прочно утвердился в Москве и приобрел известность. Принявший русское подданство австриец Эйбушитц часто говорил молодому коллеге: «У российских городов есть свой стиль, но нет того, кто смог бы его воплотить». «Почему бы мне не стать этим человеком?» — подумал Кекушев и в 1893 году создал собственное архитектурное бюро. Он не испытывает недостатка в заказчиках, строит и перестраивает торговые и доходные дома, больницы и рестораны, особняки и дачи сначала в духе московской эклектики, затем модерна.
Вскоре судьба дарит Кекушеву встречу с богачом и меценатом Саввой Мамонтовым, прозванным современниками Саввой Великолепным. Поводом для знакомства послужили деловые интересы Мамонтова. Занятый строительством Вологодско-Архангельской железной дороги, он искал архитектора, который смог бы быстро и качественно выполнить проекты необходимых строений — станций, вокзалов, водонапорных башен, паровозных депо, казарм для служащих, будок стрелочников и даже бань. Лев с однокашником по институту Илларионом Ивановым-Шицом с удовольствием взялись за необычный заказ и выполнили его в так называемом «швейцарском» стиле. Пассажиров постройки с высокими крышами радовали — все бревенчатые, все окрашенные в светло-желтый цвет, имеют веселый вид.
Окончание работ на северной ветке совпало с радостным событием в жизни архитектора — двадцатого апреля 1897 года он женился на миловидной девятнадцатилетней барышне из города Кременчуга Полтавской губернии Анне Ионовне Болотовой, дочери отставного штабс-капитана. Венчание состоялось в одном из старейших московских храмов Космы и Дамиана в Шубине, расположенном напротив дома генерал-губернатора на Тверской площади.
Хотя солидному импозантному жениху стукнуло тридцать пять, он был влюблен как мальчишка и посвятил невесте безыскусные, но очень искренние стихи: «Все святое отдать / И своею назвать, / Дорогою. / Ведь в блаженстве тогда / Будем жить до конца / Со женою». После венчания молодые поселились в съемной квартире в доме наследниц Хлудовых — роскошном здании с трехгранным эркером на углу Театрального проезда и Рождественки. И зажили счастливой семейной жизнью.
Стояли теплые и ясные майские дни. На ярком небе блестели церковные маковки, распускалась первая нежная зелень. Взяв лихача в Театральном проезде, Кекушев намеревался поехать в мастерскую, как вдруг его окликнули. В высоком стройном молодом человеке он узнал знакомого по Петербургу, начинающего архитектора Ивана Жолтовского, которого близкие звали Яном.
— Какими судьбами в городе? — обрадовался Кекушев.
— Три дня назад прибыл утренним поездом. Но ты, кажется, куда-то спешил?
— Ничего, дела подождут. Давай присядем где-нибудь и поговорим. Здесь за углом на Кузнецком прекрасная кофейня.
Расположившись за столиком, они продолжили беседу.
— Как сложилась твоя карьера в Петербурге? — поинтересовался Кекушев.
— Да можно сказать — никак. Помогал Александру Степанову проводить коммуникации в знаменитый дворец Юсуповых на Мойке. Но получить постоянную работу не удалось. Зато предложили место городского архитектора в Иркутске. По дороге в Сибирь заехал в Москву и неожиданно получил приглашение преподавать в Строгановском училище — там открылась вакансия руководителя класса архитектурного рисования.
— И ты еще раздумываешь? — возмущенно воскликнул Кекушев. — Да в Москве даже дышится свободнее! А сколько возможностей! Вот Савва Мамонтов затевает стройку грандиозной гостиницы в европейском стиле. Работы там хватит на всех. На первых порах я помогу.
— Спасибо, Лева. Я этого никогда не забуду.
Жолтовский действительно приложил руку к оформлению отдельных интерьеров в гостинице «Метрополь». Дела его в Первопрестольной быстро пошли в гору. Через пару лет Ян уже мог позволить себе снять квартиру на третьем этаже роскошного дома наследниц Хлудовых. Соседние апартаменты занимали Кекушевы.
Гостиница «Метрополь» задумывалась Мамонтовым по европейскому образцу — помимо комфорта должна была предоставлять постояльцам возможности для разнообразного досуга: зимний сад, несколько ресторанов, магазины, выставочные залы и огромный оперный театр под стеклянной крышей, который прорезал пять этажей здания.
Для ознакомления с первоисточниками Кекушев отправляется в служебную командировку, о чем в одном из летних номеров за 1898 год сообщает газета «Новости дня»: «Архитектор Л.Н. Кекушев и инженер С.П. Чоколов на днях выехали за границу для осмотра в Вене, Берлине, Париже и Лондоне больших гостиниц, чтобы при окончательной выработке плана перестройки гостиницы «Метрополь» и сооружения здесь большого театра применить все новейшие усовершенствования, которые введены в Западной Европе». Из Европы Лев вернулся вдохновленный и сразу же приступил к созданию проекта.
Он уже начал строить огромный объем вдоль Китайгородской стены, когда Мамонтов понял: в фасаде Кекушева ему мучительно не хватает новизны и блеска. Внешний облик гостиницы показался Савве Ивановичу слишком традиционным: стиль модерн зодчий вводил лишь узором балконных ограждений, рисунком козырька над входом и светильниками.
В январе 1899 года был объявлен открытый конкурс. В нем участвовали лучшие архитекторы страны, а победил опять-таки Кекушев. Однако волевым решением меценат отстранил архитектора от работы, назначив на это место двадцатичетырехлетнего Вильяма Валькота, до этого абсолютно ничего не создавшего. Потрясенный несправедливостью, зодчий тяжело переживал: «Савва, похоже, заболел англоманией».
Еще работая над «Метрополем», Лев Николаевич начинает строить особняк в Глазовском переулке, как предполагалось, под собственный дом: в феврале 1898 года, в Касьянов день, в семье появился первенец — сын Коленька.
Работать без диктата заказчика, руководствуясь лишь своими идеями, — редкая возможность для архитектора, и Кекушев воспользовался ею в полной мере. В итоге получился великолепный особняк в стиле модерн, отделанный тарусским мрамором, с оригинальной угловой лоджией, крупной каменной кладкой цоколя, индивидуальным рисунком рам каждого окна и трогательным керамическим фризом с распускающимися подснежниками.
В нише над дверью разместилось мозаичное панно с изображением подводного мира — излюбленным сюжетом модерна. В его правом нижнем углу видна монограмма WW. Это Вильям Валькот в знак уважения преподнес Льву керамическую картину своей работы — так извинился за то, что невольно перешел ему дорогу.
Интерьеры дома описал сам Кекушев в журнале «Зодчий» за 1901 год: «Потолки в кабинете и столовой обработаны в балочку с кессонами и живописью между ними; гостиная с ореховым потолком и панелью в японском характере. Во втором этаже отделка простая с оклейкой стен обоями и окраской масляной краскою. Парадная лестница — по железному каркасу, с дубовою отделкою... Облицовка стен в ванных и кухне — фарфоровыми плитами; полы вестибюля и кухни из метлахских плиток».
На креативный особняк нашлось множество покупателей — состоятельные люди озвучивали архитектору соблазнительные предложения. Поначалу Лев отказывался, но потом все-таки уступил богатому предпринимателю Отто Листу — племяннику и одновременно зятю знаменитого заводчика Густава Листа. По Москве сразу поползли слухи: дескать, молодой Лист предложил за дом такую цену, что Кекушев просто не мог устоять. На самом деле его уже целиком захватила новая блестящая идея...
В начале 1900 года в архитектурной мастерской Кекушева появился напомаженный и прилизанный господин, по виду похожий на купца. «Семен Петрович Тарарыкин, — представился он. — Владелец ресторана «Прага» на Арбате. Мне бы Льва Николаевича».
Семен Тарарыкин был личностью известной. Несколько лет назад он выиграл у прежнего хозяина арбатский трактир «Прага», сразившись с ним на бильярде. Купеческая смекалка подсказала Тарарыкину, что идеальное расположение заведения на стыке таких престижных улиц, как Арбат и Поварская, сулит верную прибыль.
Новый владелец энергично взялся за дело, превратив захолустный трактир, который хмельные и шумные посетители окрестили «Брагой», в первоклассный ресторан для чистой публики. Теперь же, затевая капитальную перестройку, он осмелился обратиться к самому модному и востребованному архитектору Москвы. А придя к тому в дом, оробел: не слишком ли замахнулся? Позволить себе «купить» Льва Кекушева мог далеко не каждый...
— Чем могу служить? — поинтересовался архитектор.
Простодушно улыбаясь, Тарарыкин заявил с купеческой прямотой:
— Хочу пригласить отобедать в моем ресторане. Уважьте, не откажите. У меня к вам заказик небольшой имеется.
— Я сказал дома, что приду обедать, но уж ладно, пойдемте.
В «Праге» прислуживали половые в белоснежных рубахах, подпоясанные малиновыми шнурами. Еда оказалась высшего сорта: и семга, и икра, и холодная осетрина, и расстегаи с вязигой, и поданная во льду казенная очищенная с белой головкой, не говоря уж о рябиновой и коньяке из погребов Шустова.
— Кухня у вас отменная, — похвалил Кекушев.
— Кухня–то отменная, — согласился Тарарыкин, — а убранство оставляет желать лучшего. Вот если б вы, почтеннейший Лев Николаевич, взялись за переделку, чтобы придать, так сказать, старым стенам новую жизнь. Я уж начал выселять с верхнего этажа мелкие конторы... А то расположение на зависть, а на фасад взглянешь — всякое желание зайти пропадает.
— Да, с этим не поспоришь, — заметил архитектор, обведя глазами непрезентабельный ресторанный зал. — Только занят я сейчас очень, от заказчиков нет отбоя.
— Голубчик, я обожду, — заволновался Тарарыкин. — И на расходы не поскуплюсь.
— Ну что с вами делать? — рассмеялся архитектор. — Отказать после такого обеда будет невежливо. Так и быть, подавайте прошение городским властям — я подпишу.
Воспрявший духом Тарарыкин засуетился, и на смену «Шустову» пришел дорогущий «Редерер».
В 1902 году обновленная «Прага» распахнула двери. Внутреннее убранство Кекушев разбил на шесть обеденных залов, восемнадцать отдельных кабинетов, открытую террасу для музыкальных вечеров, два буфета и четыре бильярдных. Тарарыкин одним из первых среди московских рестораторов понял: во избежание внезапных конфликтов между посетителями лучше отказаться от общего пространства. Лев Николаевич виртуозно справился с этой задачей, создав многоярусную систему приватности: отделил шумные компании от деловых переговоров и романтических свиданий.
Просторный вестибюль встречал гостей огромным, во всю стену, зеркалом, залы и кабинеты отделали деревом, стенной росписью и лепниной, повсюду блистали причудливые светильники и многоярусные люстры. Изюминкой парадной мраморной лестницы стали изящные фаянсовые головки Беатриче, одну из которых от полноты чувств Тарарыкин подарил архитектору, и она долго хранилась в его семье. Кекушев тоже проникся симпатией к этому всегда благодушно настроенному человеку и с удовольствием выполнял для того эскизы меню в стиле ар-нуво даже значительно позднее — в 1911 году.
Ресторан быстро приобрел славу интеллигентного и респектабельного заведения и, по словам писателя Бориса Зайцева, сделался «сладостным магнитом» для творческой публики. Профессора Московской консерватории устраивали здесь ежегодные «рубинштейновские» обеды. Блок выяснял отношения с Андреем Белым. Бунин частенько отмечал с друзьями выход новой книги или чей-нибудь приезд. Сколько шампанского было выпито в «Праге» Шаляпиным, Горьким, Телешовым, Рахманиновым, Алексеем Толстым!
Еще один интересный заказ поступил Льву Николаевичу от городских властей. В самой гуще московского торгового мира — на Никольской улице — ему предложили возвести современный магазин с витринами, залитыми электрическим светом. Вскоре на месте пыльных и темных лавок появляется стильное трехэтажное здание с большими светлыми окнами и крупной аркадой первого этажа — настоящий дворец торговли под массивным четырехгранным куполом. В 1903 году Никольские ряды открыли для покупателей.
Только на первом этаже разместилось восемь крупных магазинов, каждый с отдельным арочным входом с Никольской. Такая автономность позволила сделать торговлю универсальной, поэтому наряду с гастрономическим магазином Ф.И. Павлова сюда въехали галантерея П.Л. Уткина, аптека и парфюмерия Зильбермана, магазин Товарищества Г. И. Заглодина сыновей, торговавший парчой, аптека К. Эрманса и Ко.
Параллельно с этими проектами Кекушев воплощал в жизнь идею, которая заставила его продать особняк в Глазовском. Тянуть с собственным домом больше не следовало — семья разрасталась, к тому времени родилась дочь Татьяна. В мае 1900 года зодчий купил обширный участок на Остоженке, по традиции записал его на жену — о нем всегда вспоминали как о прекрасном семьянине — и отправил Анну в управу с прошением о намерении построить двухэтажный особняк с полуподвалом и службами.
На самом деле для своей семьи архитектор задумал... настоящий рыцарский замок в миниатюре по образцу тех, которые видел в заграничном путешествии, — с мощными стенами, заглубленными оконными нишами и угловой остроконечной башней. «Это тот редкий случай, — шутил Лев, — когда вкусы заказчика и устремления архитектора счастливо совпали и привели к потрясающему результату».
Средневековая готика в самом сердце Первопрестольной будоражила воображение москвичей еще на стадии постройки. Но никто и предположить не мог, какой очередной сюрприз готовит им неугомонный зодчий. Когда отделка замка была завершена, на высокий фронтон его главного фасада зодчий водрузил трехметровую скульптуру стоящего в гордой позе льва. (Фигура хищника исчезла с крыши во время одного из ремонтов и сегодня безвозвратно утеряна.)
Поглазеть на такое чудо собирались толпы народу. Конечно, львы в городской архитектуре уже встречались — мода на них возникла еще в послепожарной Москве. Мраморные гривастые создания охраняли парадные входы, лежали на пандусах, сидели на каменных тумбах и скалили зубы со стен на многих улицах. Но чтобы царя зверей поместить на крышу — такого город еще не видел!
«Левушка, может быть, это слишком?» — спросила жена. Но он только засмеялся в ответ. Царь зверей на крыше олицетворял его самого — амбициозного, деятельного, успешного, привыкшего всегда добиваться своего и побеждать. Геральдический зверь являлся авторским знаком архитектора, его своеобразным автографом. На всех своих постройках Кекушев оставлял «подпись» в виде статуи или барельефа льва на фасаде. И тем самым, как шутили в Москве, резко увеличил популяцию московских львов.
В новый особняк семья зодчего въехала после рождения младшей дочери Екатерины и с комфортом начала в нем обустраиваться. Анну приятно удивило, что внутри дом оказался довольно просторным. Все помещения группировались вокруг великолепной парадной лестницы с оригинальным рисунком ограждающих решеток из подсолнухов и цветов лунника, символизирующих день и ночь. На первом этаже разместились холл, столовая и гостиная с окном на Остоженку. На втором — спальня родителей и детские.
Встав по обыкновению в шесть утра, Лев Николаевич отправлялся в свой кабинет с окном в тихий двор, чтобы немного поработать, пока все спят. Днем, когда дети наполняли дом своими звонкими голосами, это становилось проблематичным. Склонившись над столом с карандашом в руке, он погружался в любимый фантастический мир архитектуры. Отличный рисовальщик — акварели хвалили еще на студенческих выставках — Кекушев любил пофантазировать на бумаге. Под его легким карандашом оконные переплеты изгибались словно ветви деревьев, кокетливые завитки оград плели причудливую паутину, а цветы на фасаде собирались в прихотливые орнаменты. В произведение искусства этот зодчий умел превратить даже вентиляционную решетку и дверную ручку.
Лев Николаевич не заметил, как пролетело три часа. Проснувшиеся дети уже шумели в столовой, где накрыли завтрак: дымящийся мокко, простокваша в белых фарфоровых стаканчиках от Чичкина и свежие булочки.
— Аннушка, суконный король Василий Дмитриевич Носов заказал мне особняк, — сообщил Кекушев жене, усаживаясь за стол. — В районе Яузы, недалеко от Преображенки.
— Не самый лучший район Москвы — сплошные ткацкие и прядильные фабрики, — недовольно заметила Анна Ионовна. — Твои заказчики, Левушка, не живут на окраинах. Ты строишь дома богатейшим промышленникам и преуспевающим коммерсантам все больше на Арбате и Пречистенке.
— Да, район непрестижный, — согласился с женой архитектор, — но уж больно заказ интересный — деревянная вилла в новом стиле.
— Так у Носова уже, кажется, имеется особняк там совсем рядом, на Введенской площади, — не сдавалась жена.
— Не заладились у старика отношения с будущей невесткой — Евфимией Рябушинской. Видел я ее: взгляд — гордый, характер — властный, а уж франтиха — каких свет не видывал. Для Носовых она чересчур экстравагантна. Да и семью ее не очень жалуют: слишком жестко Рябушинские ведут бизнес. Но ссориться с единственным сыном Носов благоразумно не стал. Старый дом решил оставить молодым, а себе построить дачку со всеми удобствами.
Нельзя сказать, что Василий Дмитриевич уехал от сына далеко. Новый дом Кекушев начал строить всего в двадцати метрах от старого, на том же земельном участке. Рядом на Малой Семеновской улице расположилась носовская тонкосуконная фабрика — светлое, современное, хорошо оснащенное производство, выпускающее одеяла, подушки и особое сукно, из которого шили кавказские черкески. Между особняком и фабрикой уместился сад с гротом, фонтанами и оранжереями. Участок выходил прямо к речке Хапиловке, на другом ее берегу раскинулся живописный, совсем деревенский луг. С балкона сквозь невысокие деревянные дома и сады напротив было видно Яузу.
Как и положено русскому купцу, Носов происходил из старообрядцев, но это не помешало ему стать человеком передовых взглядов. И построить он хотел что-то модное, в русле современных архитектурных веяний. Дом задумывался деревянным — «в дереве дух здоровее», но отвечающим всем последним требованиям комфорта. В качестве образца заказчик выбрал проект коттеджа, увиденный им в одном из номеров американского научно-популярного журнала Scientific American.
Но просить Кекушева слепо копировать что-то было абсолютно бессмысленно. «Родоначальник московского модерна» не занимался подражательством — он предпочитал придумывать. Увлекающийся мастер даже в процессе строительства вносил в проект многочисленные изменения. В результате получился совершенно оригинальный особняк с фигурными карнизами, обтекающими окна наличниками, открытой верандой из гнутого дерева и острой ломаной крышей. Да еще и возведенный в рекордно короткий срок — с апреля по декабрь 1903 года.
В предновогодние дни Лев Николаевич продемонстрировал свое творение заказчику. Василий Дмитриевич пришел в сопровождении любимых сенбернаров, которых вместо кошки первыми впустили в новый дом. Опираясь на трость с серебряным набалдашником, седовласый хозяин вошел в холл и замер в восхищении. Интерьеры, придуманные зодчим, оказались великолепны. Каждая деталь вплоть до дверных ручек и оконных шпингалетов была тщательно проработана им на бумаге. Чудесные оконные переплеты, которые никогда у Кекушева не повторялись, артистическая прорисовка дверей, теплые дубовые панели, витражи и потолочные росписи создавали редкостное ощущение загородного уюта.
— Милости просим к нам на новоселье, — не удержался довольный Василий Дмитриевич. — Стол у нас отменный.
— Благодарю, непременно буду, — откланялся архитектор.
Еще в конце 1890-х неугомонному Савве Мамонтову пришла в голову мысль строить в Москве престижные особняки в «формах европейского ар-нуво» не для конкретного заказчика, а под ключ (что уже с успехом делали в Европе), и продавать их состоятельным покупателям. Идею подхватил один из ведущих застройщиков того времени Яков Рекк, чьей фирме «Московское торгово-строительное акционерное общество» принадлежал миллион рублей основного капитала. Однако Якова Андреевича заботила не только прибыль. Рекк поставил себе цель украсить город «стильными домами, которые, имея технические удобства западноевропейских городских строений, в то же время не убивали бы национального колорита Москвы».
Для осуществления столь смелого проекта он приглашает лучших московских архитекторов, и в первую очередь Льва Кекушева. Ему Рекк заказывает сразу два особняка на Поварской. Зодчий с энтузиазмом взялся за работу — Яков Андреевич пообещал поощрять самые безумные фантазии. И денег действительно не жалел: постройки должны были привлекать состоятельного покупателя не только стильным внешним обликом, но и эстетически продуманной жилой средой, в которой даже утилитарные вещи были бы подняты до уровня искусства. В 1904 году кекушевские особняки уже стояли готовыми к заселению.
К одному из них на углу Скарятинского переулка и Поварской — впоследствии его назовут домом Миндовского — Лев Николаевич привел жену: любил показывать Анне Ионовне свои «произведения». Он так нуждался в ее восторженных откликах!
— Здесь, Аннушка, мне в полной мере удалось воплотить свои затеи, — признался архитектор.
И в самом деле, в этом особняке слились воедино все излюбленные приемы Кекушева: изогнутые козырьки, обводящие по контуру вверх сооружения, овальные эркеры, сочный скульптурный декор.
— В узор решетки балкона я вплел листья аканта колючего и маковые головки, — вдохновенно рассказывал он, — а над окном разместил панно с шаловливыми амурчиками. Они представляют различные искусства. Видишь, один играет на дудочке, другой высекает вазу, третий с циркулем задумался над листом бумаги.
— Совсем как ты обычно, — засмеялась жена.
— В угловом фонаре — зимний сад с тропическими растениями. Когда вечерами там горит свет, кажется, будто виден участок подводного мира с зарослями водорослей.
— Ты — удивительный фантазер. А зачем здесь скульптурная голова лошади? — указала госпожа Кекушева кружевным зонтиком на фронтон одного из зданий во дворе.
— Голова лошади намекает, что дальше нас ждут конюшни. Обрати внимание и на ворота — кованые створки складываются в рисунок, напоминающий крылья бабочек, а освещают их лампы в виде светлячков.
Они прошли внутрь здания. Вестибюль встречал крупными цветными витражами и эффектной мраморной лестницей с львиным декором металлических ограждений.
— Ну конечно, ты и здесь не мог не оставить свой «автограф», — засмеялась жена.
— Прости мне эту маленькую слабость, Аннушка. Что поделать? Твой муж не лишен тщеславия. Хотела бы тут жить?
— Дом изумительный, но мне больше нравится наш — он как-то уютнее.
Покупателя на волшебную виллу искали долго — слишком большую цену заломил Рекк. Только через пять лет особняк приобрел фабрикант Иван Александрович Миндовский, владелец большой мануфактуры бумажных и льняных изделий в Кинешме. По иронии судьбы одно из самых дорогих зданий Москвы приобрел... редкостный скряга!
Вот что писал о нем купец Николай Варенцов: «Миндовский... отличался большой скупостью, граничащей скорее с душевной ненормальностью. ...Одна из его фабрик была на Волге, и две другие тоже находились недалеко от нее. Все свои грузы он отдавал обществу «Самолет», выговорив себе бесплатный проезд на их пароходах, чем всегда и пользовался. Ни разу никто не заметил, чтобы он брал что-нибудь из буфета парохода, разве только кипяток, подаваемый задаром, имел всегда при себе мешочек с провизией». После смерти Ивана Александровича в 1912 году виллу унаследовали его дети — Ираида, Ольга, Иван и Николай, к тому времени оставившие Кинешму.
...Архитектурное бюро Кекушева, давно превратившееся в его второй дом, представляло собой большое светлое помещение, у многочисленных окон которого стояли длинные чертежные столы, заваленные листами, карандашами, линейками. Стены украшали «отмывки фасадов» — проекты зданий, над которыми работали. В стороне расположилось несколько чертежных кульманов.
К своему немалому удивлению Лев Николаевич стал замечать, что в мастерскую все чаще и чаще наведывается жена. Вначале это радовало, но потом зодчий начал догадываться: Анна приходит явно не к нему. Он почувствовал, что за ее якобы случайными посещениями — «проезжала неподалеку, решила заглянуть» — скрывается нечто настораживающее. А потом случайно услышал разговор двух своих помощников, из которого следовало, что он... рогоносец.
Низкое небо в этот день оплакивало ушедшее лето холодными слезами дождя. А Кекушеву казалось, что оно оплакивает его внезапно рухнувшую жизнь. Архитектор долго бродил по улицам и совсем промок, пришла пора возвращаться домой, но ему не хотелось. Сквозь капли дождя уже блестели фонари, куда-то непрерывно спешили, переговариваясь, веселые прохожие, звенели трамваи, гудели редкие моторы. Он все-таки взял извозчика у Страстного монастыря, устало бросил «На Остоженку», откинулся под навес пролетки и вновь погрузился в невеселые думы: «Кто он? Красавец Иван Фомин? Но он вернулся в Петербург... Василий Кузнецов? Воейков? Впрочем, какая разница...»
Лев Николаевич всегда был о себе высокого мнения. Солидный, импозантный, обязательно в белоснежной рубашке и стильной тройке, он являлся видным мужчиной и производил впечатление на дам. Но сегодня сильный и уверенный в себе человек, не боявшийся ни зависти, ни конкуренции, ни сплетен, получил удар, откуда не ожидал. Он знал, что гордец и не сумеет простить — мать Кекушева происходила из польской шляхетской семьи...
Окна рыцарского замка уютно светились. Это жилище он строил для долгой и счастливой жизни с любимой женщиной, но, как оказалось, она променяла его на другого.
Архитектор с порога объявил: «Мне нужно поговорить с тобой, Аня». Пятилетняя Катенька подбежала к отцу и повисла на нем. «Ах ты, моя шалунья», — с нежностью произнес Лев Николаевич. И с болью отметил, что младшая дочь как две капли воды похожа на мать. Он досадливо отвернулся, жестом пригласил жену следовать за ним и прошел в кабинет. Там, подойдя к окну, сказал, не оборачиваясь: «До меня дошли слухи, что у тебя роман с одним из сотрудников моего бюро. В подробности вдаваться не желаю, но разговоров за спиной не потерплю. Я ухожу. Этот особняк, доходный дом и дачу оставляю тебе и детям».
На растерянном лице Анны отразилась целая гамма чувств, но она не произнесла ни слова.
Ранним утром, собрав кое-какие вещи и рабочие чертежи, архитектор покинул свой дом. Холодный осенний ветер уносил последние листья. По железному карнизу опять застучал нудный противный дождь. Он задержался на крыльце, собираясь с силами, и шагнул в осеннее ненастье. Посреди улицы с метлой в руках застыл дворник, провожая барина удивленным взглядом...
Кекушев снял квартиру в доме Исакова на Пречистенке, который сам проектировал, и первое время невыносимо страдал. Открытый, веселый, любящий шутки и розыгрыши человек, глаза которого всегда задорно искрились, в одночасье превратился в угрюмого меланхолика. Пытаясь превозмочь душевную боль, он загружал себя работой, участвовал в каких-то конкурсах, печатался в профессиональных изданиях. Но внутри что-то сломалось: Лев Николаевич погрузился в глубокую депрессию.
В 1907 году зодчий увлекся было проектом ресторана «Эльдорадо» в Петровском парке, но его реализацией занимался уже не он, а молодой архитектор мастерской Николай Поликарпов, причем со значительными отступлениями от первоначального замысла. Почему Кекушев не смог или не захотел закончить работу, которая обещала стать одной из самых крупных в его карьере? Ответа на этот вопрос нет.
К счастью, знаменитая рука все же угадывается в оригинальном пространственном решении постройки, широких полукруглых окнах первого этажа, прихотливом рисунке большого трехчастного окна второго. Лев Николаевич разработал и все металлические детали отделки в здании и около него — роскошные фонари-торшеры, флагодержатели и кованые решетки ограды.
Даже в поздних проектах он оставался незаурядным мастером со своим характерным, легко узнаваемым почерком. Так, доходный дом Быкова (1909 год) на 2-й Брестской улице поражал выразительными фасадами, неповторимой пластикой, тонкостью лепной отделки, фигурными оконными переплетами с уникальными дутыми стеклами, которые за счет игры света напоминали с улицы витражи.
Рубежом, после которого имя Кекушева перестало упоминаться в профессиональной печати, стал 1912 год. Этим же временем датированы и последние постройки — дача Понизовского в Симеизе и больница при Преображенской старообрядческой общине в Москве. Потом он начал отказываться от заказов, совсем отошел от дел. Да и век модерна оказался недолог. Изящный, тонкий, ускользающий, он просуществовал всего лишь десятилетие. А потом, как и все на свете, вышел из моды. И вместе с ним ушел один из лучших его архитекторов.
Но куда мог бесследно исчезнуть такой известный в Москве человек? Между тем финал жизни Кекушева покрыт абсолютным мраком. Сын Николай, ставший полярным летчиком, утверждал: отца не было в живых уже в 1914 году, в то время как младшая дочь Екатерина писала, что он умер в 1917-м. Странная лаконичность, нежелание рассказывать подробности, путаница в датах наводят на мысль: близкие не хотели выносить на публику какую-то семейную тайну. Никаких сведений не сообщали и многочисленные коллеги Льва Николаевича, ученики, сотрудники его бюро.
Все это позволяло предполагать, что последние годы жизни Кекушева были омрачены психической болезнью, о чем многие предпочли деликатно не упоминать. Известно, что в 1913 году Анна Ионовна сообщила одному из коллег мужа: «Лев Николаевич очень болен, надежды на выздоровление нет...» Справедливости ради надо сказать, что жена пыталась ему помочь. Сохранилось письмо в Московское архитектурное общество, в котором она просит выделить больному небольшие средства на лечение. По некоторым сведениям, до этого даже предпринимались попытки опять жить одним домом, но, видимо, безуспешные.
Догадки подтвердились в 2006 году. В Центральном государственном архиве Москвы была обнаружена автобиография младшей дочери зодчего Екатерины, собственноручно написанная ею в 1935 году при поступлении на работу в один из архитектурных институтов. Там были такие строки: «Отец — Лев Николаевич Кекушев, известный московский архитектор, построивший около 60 различных зданий и сооружений, в 1913 году в связи с заболеванием был помещен в психиатрическую клинику, где в начале января 1917 года на 55-м году умер. Похоронен в Москве». Но где? Екатерина — умница, красавица, вторым браком была замужем за приятелем Михаила Булгакова Сергеем Топлениновым, театральным художником, служившим во МХАТе. В их доме в Скатертном переулке доживала свои дни и Анна Ионовна. Она же воспитала единственного внука — сына старшей дочери Татьяны Андрея Сахарова.
Казалось бы, можно поставить точку. Однако вспоминали, что Льва Николаевича видели и в первые годы советской власти. Он часто приходил на Брестский вокзал, где просиживал часами. Возможно, влекли воспоминания о построенном здесь к торжествам по случаю коронации Николая II невероятном павильоне для встречи царского поезда. Тогда он был молодым, счастливым, влюбленным в будущую жену...
Об этом, хотя и косвенно, свидетельствует рассказ Виктора Абрамова — конструктора высотного здания у Красных Ворот, напечатанный в журнале «Архитектура СССР». Не один год работавший с зодчим Иваном Жолтовским, Абрамов утверждал: на склоне лет маститый академик рассказал удивительную историю о том, как в годы революции вызволял из психиатрической клиники коллегу, якобы несправедливо туда помещенного. Как ни странно, Жолтовскому это удалось. Спасенный им человек даже жил в его доме, постепенно приходя в себя, но в 1919 году умер от свирепствовавшего тогда тифа. Фамилию спасенного архитектор не называл, говорил только, что звали его Лев...
Доподлинно известно также, что идею украсить знаменитый «генеральский» дом № 9 по Ермолаевскому переулку большими львами на воротах подал сотрудникам своей мастерской именно Жолтовский, хотя только ленивый не ругал его потом за эту архитектурную «блажь». Но может быть, это было сделано в память о Льве Кекушеве?
Статьи по теме:
Свежие комментарии