Дочь Олега Николаевича Настя пересказала мне разговор с отцом — один из последних.
Дочь Олега Николаевича Настя пересказала мне разговор с отцом — один из последних. «Я спросила: «Пап, у тебя было много жен, зазноб — ты хоть кого-то из них любил?» Он кивнул: «Любил». — «Кого?» — «Нинку Дорошину. И она меня любила. Единственная, кто по-настоящему и всю жизнь...»
Мы подружились с Ниной сразу, как только я, получив диплом Школы-студии МХАТ, пришел в «Современник». Наш курс в 1957 году должен был набирать Василий Осипович Топорков, но, заполучив второй инфаркт, он отказался и порекомендовал своего ученика — тридцатилетнего Ефремова, в пару к мастеру курса Александру Михайловичу Кареву. Так я попал в число ефремовских питомцев, а через четыре года, в 1961-м, был приглашен им в недавно созданный театр. Дорошина уже блистала в спектаклях «Пять вечеров», «Вечно живые», «Голый король». Роль Камергера в последнем играл Михаил Козаков. Он-то и отловил меня после собрания, где я был представлен труппе:
— Уезжаю на съемки, а тебя, Витя, введу в «Голого короля». Спектакль видел?
— Конечно.
— Посмотри еще раз, но уже с прицелом на моего героя. Потом дам тебе одну репетицию — и порядок. С Ефремовым уже договорился.
В спектакле была еще одна замена — Короля вместо Евстигнеева играл Борис Гусев. Женя тоже отпросился у Ефремова на съемки, взяв худрука за горло: «У меня и Гали вот-вот ребенок родится, обещали дать квартиру, а обставлять на что? Надо зарабатывать деньги». Боря Гусев был хорошим артистом, но играть после Евстигнеева никому не пожелаешь.
С двумя срочными вводами в «Голого короля» театр отправился в Кемерово на гастроли, во время которых мы и подружились с Ниной. Без руководящего пригляда — Ефремов в это время тоже где-то снимался, а Галя Волчек осталась в Москве рожать сына Дениску. Олег Николаевич вырвался со съемок на один вечер, в который, как нарочно, давали «Голого короля». После спектакля устроил разгон:
— Вы что, с ума сошли? Разве можно так играть? Это не труппа, а цыганский табор! На сцене — половина пьяных!
— Вот тут вы напрасно, Олег Николаевич! — взроптал народ. — Перед и во время спектакля никто не пьет — разве что после.
— Не такой я уж и старый, чтобы вашим сказкам верить! Что, сами не видите, что спектакль разболтался и не развалился окончательно только благодаря Дорошиной?!
Что правда, то правда: Нинок держала весь спектакль. Она вообще была артисткой от Бога, родилась ею и получала от игры на сцене только радость. Никогда не волновалась перед выходом: премьера — не премьера, сложный зал — не сложный...
Выбить Нину из колеи во время спектакля было невозможно. Уж каким великим мастером раскалывать коллег был Витя Сергачев, но и ему с Дорошиной это ни разу не удалось. Она мгновенно входила в образ и оставалась в нем, несмотря ни на посторонние глупости, ни даже на ЧП. Как-то давали «Провинциальные анекдоты» по Вампилову: я, лежа в постели, произношу монолог, а Дорошина с Алексеем Самойловым, игравшим ее любовника, стоят возле декорационного окна. Лешка открывает шампанское, бутылка вырывается у него из рук — и прямо Нине меж бровей. Каким-то чудом она удерживается на ногах, а я, продолжая монолог, с ужасом наблюдаю, как на моих глазах на лбу у подруги вырастает огромная шишка. Нинок, не выходя из образа (будто у Вампилова так и написано), подскакивает к окну, распахивает створки и начинает обмахиваться ладошками — словно ей жарко. А потом как ни в чем не бывало продолжает сцену. К антракту шишка приобрела цвет и размер огромной сливы — гримерам стоило немалого труда замаскировать ее прядью.
Другой случай произошел на спектакле «Обыкновенная история» по Гончарову, где Дорошина играла молодую вдову Юлию Тафаеву. Во время романтической сцены с Адуевым-младшим (эту роль блистательно исполнял Лелик Табаков) с Нины неожиданно упали трусики. Благо платье длинное, зритель конфуза не заметил, но как «стреноженной» передвигаться по сцене? Дорошина семеня подплывает лебедью к кулисе, бросает короткий взгляд — нет ли кого? — и молниеносным движением изящной ножки скидывает туда деталь нижнего белья. Все это без паузы, не выходя из ритма любовного диалога.
Тему ножек Дорошиной в своих мемуарах и интервью, кажется, не обошел вниманием ни один из современниковцев. Людмила Иванова назвала их «самыми красивыми во всей Москве». Такой комплимент, да еще от женщины, дорогого стоит. А меня поражало, с какой легкостью и скоростью Нина летает на своих ножках, обутых в туфли или сапоги на высоченных каблуках. Когда вместе шли по улице, я не всегда за ней поспевал и имел возможность наблюдать, как встречные мужики сворачивали шеи, глядя Дорошиной вслед.
В конце восьмидесятых мы вчетвером: я с женой и Нина с мужем Володей Ишковым — поехали отдыхать в Грузию. В один из вечеров Дорошина предложила: «Давайте поднимемся на горку — там деревенька, в которой делают изумительное красное и розовое вино». Пошли. Горка оказалась горой, к тому же довольно крутой. Нинок летела впереди, а мы, поотстав, тащились сзади. И вдруг жена мне говорит: «Ты посмотри, как она идет! В тапочках, а будто на каблуках — опираясь только на носочки. Это ж какие сильные, натренированные ноги надо иметь...» Если бы речь шла не о Дорошиной, можно было бы присоединиться к удивлению и восторгам — все-таки Нине Михайловне в ту пору перевалило за пятьдесят. Но я-то видел, что она вытворяет на сцене, — от ее шпагатов и кульбитов захватывало дух не только у зрителей, но и у партнеров.
Нинок и в восемьдесят оставалась в прекрасной физической форме. В день ее юбилея «Современник» давал постановку «Заяц. Love story», где главные роли играли именинница и Валя Гафт. Нина Михайловна легко садилась на шпагат, подкидывала ножки в канкане, а после спектакля еще и отплясывала на банкете в свою честь.
Вернусь однако к «Голому королю», сыграв в котором, Нина проснулась знаменитой. Как она была хороша в роли принцессы Генриетты, словами не передать: талия, казавшаяся особенно тонюсенькой на фоне пышных фижм, умопомрачительные ножки, длинная шея, шикарные волосы! Не удержусь и процитирую Лелика Табакова: «Прелестная Нина Дорошина с ее круглой, обаятельнейшей мордашкой, курносым носом, который хотелось поцеловать всякому, кто мог еще хотя бы вспомнить, как это делается. Как говорится, из мертвых бы поднялась всякая особь мужского пола, глядя на такую принцессу...»
Между тем спектакля «Голый король», который на протяжении нескольких лет считался визитной карточкой театра и собирал полные залы по всему Союзу, могло и не быть в репертуаре «Современника». Вот как рассказывал об этом Ефремов: «Сразу после премьеры нас с Куманиным (директор театра. — Прим. В. Т.) вызвал к себе министр культуры Михайлов. И прямо с порога начал песочить:
— Вы что поставили?!
— Сказку, — отвечаем.
— Какую сказку?! — вскипает министр. — Вы что ж, думаете, мне про вашего «Голого короля» не рассказали? Референты его посмотрели, не сомневайтесь! У вас же там сплошные намеки с аллегориями!
Сидим с Куманиным, молчим, смотрим друг на друга. Директор мой перед самым выездом на ковер предложил: «Олежечка, давай примем чуть-чуть, чтобы у министра посмелее быть». Приняли одинаково, но смелость до него быстрее дошла — вот он и говорит:
— Николай Александрович, я вот хочу...
— Коммунист Куманин, молчать! — орет Михайлов. — Я пока с Ефремовым разговариваю — с тобой потом поговорим!»
К счастью, спустя совсем короткое время Михайлова на посту министра сменила Фурцева и скандал с «Голым королем» затих сам собой... У Дорошиной потом было много замечательных ролей, но когда думаю о ней, в первую очередь вспоминаю принцессу Генриетту — юную, милую и чертовски обворожительную.
Нина была принята в труппу «Современника» за два года до меня — в 1959-м. А тремя годами раньше, в 1956-м, окончив Щукинское училище, поступила в Театр киноактера — единственный, где, числясь в штате, могла не выходить на сцену. Еще студенткой выпускного курса она начала сниматься в пяти картинах, а с дипломом на руках, чтобы доиграть роли, курсировала между находившимися в разных городах площадками. Мне кажется, Дорошина уже привыкла считать себя киноактрисой, когда в январе 1958 года ей позвонил Олег Ефремов: «Нинок, выручай! У нас в театре актриса заболела, а завтра спектакль. Можешь за ночь выучить текст и приехать с утра на репетицию?» Нинок согласилась не раздумывая — иначе и быть не могло.
С Олегом они познакомились в 1954 году на съемках картины «Первый эшелон» у Михаила Калатозова. Ей в ту пору было девятнадцать, ему — двадцать шесть. Историю, как Дорошина, спрятавшись в закутке на почте, слушала его телефонные разговоры с остававшейся в Москве дамой сердца и с каждым адресованным не ей нежным признанием влюблялась в Олега все больше, я слышал не раз. Не от Нины, от других. В то, что так и было, верю безусловно — это вполне в характере моей подруги: мне легко представить, как она, затаив дыхание, сидит за печкой в почтовом отделении и завороженно слушает голос Ефремова.
После единственной репетиции Дорошина сыграла в спектакле «В поисках радости» так, будто выходила на сцену в этой роли десятки раз. И все, кто был занят в постановке, включая Лелика Табакова, стали просить режиссера оставить Дорошину в спектакле. Играть с ней — и впрямь было великое счастье. Она заражала своей органикой — сфальшивить, когда Нинок находилась с тобой на сцене, было невозможно. Недаром даже язвительный Гафт назвал ее гениальной, лучшей из партнерш, с которыми ему доводилось играть.
Дорошина часто повторяла, что именно работа в спектакле «В поисках радости» положила начало ее любви к театру и что когда Ефремов в 1959-м позвал в труппу, она уже была «рабой сцены». Олег Николаевич, понимая широту таланта актрисы, брал ее практически во все свои постановки: кроме уже упоминавшихся, в «Четвертого» по Симонову, в «Назначение» по Володину, в «Традиционный сбор» по Розову, в чеховскую «Чайку». Очень часто — и в ефремовских спектаклях, и в постановках других режиссеров — Нина и Олег были партнерами. Помню их потрясающий дуэт в «Назначении», где Ефремов играл Лямина, а Дорошина — его возлюбленную Нюту, и считаю этот спектакль лучшей режиссерской работой Олега. Во МХАТе он к этой вершине даже не приблизился. Я до сих пор уверен: его уход из «Современника» был большой ошибкой. Впрочем, об этом потом, а сейчас — о блистательном дуэте.
Мерилом успешности любого спектакля может служить вера неискушенного в театре, простодушного зрителя в настоящесть происходящего на сцене. Меня в тот вечер в зале не было — о том, что случилось, рассказала Нина: «Играем с Олегом любовную сцену и вдруг видим — с задних рядов по центральному проходу решительно шагает одетая по-деревенски баба. Закидывает ногу, влезает на сцену, подходит к Ефремову и тряся перед его носом рукой, негодующе спрашивает: «Ну и с кем ты любовь крутишь?! Она же...» И пошла матом-перематом. У нас обоих легкий ступор, я хочу себя ущипнуть — вдруг все это снится? Тут на сцену выскакивают Эрман (четвертый после Куманина, пятый по счету и дольше всех продержавшийся на рискованном посту директор «Современника». — Прим. В. Т.) с помощником и уволакивают продолжающую материться бабу за кулисы. А мы возвращаемся к любовному диалогу...»
Нине приписывают множество романов, которых на самом деле не было. В ее возлюбленных якобы ходили актер Валера Хлевинский, заведующий постановочной частью «Современника» Миша Травин и даже драматург Александр Володин. По поводу двоих первых могу сказать определенно: если бы между ними и Дорошиной намечался хотя бы флирт, об этом знал бы весь театр — все же на виду. А про Володина Нинок мне рассказывала сама: «Сашка пытался ко мне клеиться, но я ему сразу заявила «Во-первых, мы с твоей женой подруги, а подкладывать свинью близким — не в моих правилах. Во-вторых, ты мне совсем не нравишься!»
На правах друга я знал обо всех ее любовях и увлечениях. В том числе о студенческом романе с однокурсником-щукинцем Владимиром Земляникиным. Воспоминаниями о первом чувстве со мной делились и Нина, и Володька. «Я каждый день провожал Дорошину в Лосинку, где она жила с родителями и братом, — рассказывал мне Земляникин. — Иногда возвращался через весь город пешком и являлся домой под утро. Однажды мы не успели на последнюю электричку и я привел ее к себе — в семиметровую комнату, которую занимал с родителями. Нинок, ничуть не смущаясь, расстелила на сундуке свою шубку и улеглась на нее со словами «Вот тут я и буду спать!»
Отец Володи, рабочий ЗИЛа, был в шоке. Велел сыну следовать за ним на кухню и там сурово поинтересовался: «Ты кого привел? Это что еще за профурсетка?» Пришлось обоим выметаться на улицу и чапать пешком до Лосинки.
В «Современник» Земляникин и Дорошина пришли почти одновременно. Их роман был давно закончен, Володя успел жениться на студентке Школы-студии МХАТ Любови Лифенцовой, взявшей фамилию мужа, а Нинок, слава богу, уже избавилась от страстных и опасных для здоровья отношений с Юрием Чулюкиным. Будущий знаменитый режиссер, автор фильмов «Неподдающиеся» и «Девчата», человек яркий, талантливый, уже в молодую пору был пьяницей, картежником и бретером — вечно лез на рожон. С Ниной они дрались так, что искры летели...
Оказавшись в одном театре, Земляникин и Дорошина тепло, по-хорошему дружили. В Володьке, приобретшем просто бешеную популярность после выхода фильма «Дом, в котором я живу», не было ни капли звездности. В труппе его все любили, за исключением, пожалуй, Ефремова. Когда Земляникин выходил на сцену и зал взрывался аплодисментами, режиссер морщился, а после спектакля, случалось, выговаривал: «Ты эти овации не относи на счет того, что хорошо играешь. Люди твоей киношной славе хлопают, а в театре актерскую состоятельность тебе еще надо доказать!» На главные роли в картины Володьку больше не приглашали, если звали, то на второстепенные или вовсе на эпизоды, где нечего было играть. А тут еще и семья рухнула — жена ушла к Олегу Стриженову. Мы все ему сопереживали, но главную поддержку бывшему однокурснику и возлюбленному оказала, конечно, Нинок. Она вообще была очень жалостливой и всей душой откликалась на чужое горе.
К счастью, вскоре судьба послала Володе встречу с журналисткой Людмилой Егоровой, которая стала ему женой, верным другом, нянькой, медсестрой. Только благодаря Люде Земляникин вылечился от тяжелейшего туберкулеза и смог вернуться в профессию.
Повествуя о шубке, которую Нинок бросила на сундук в коммуналке Земляникиных, я дал себе задание — при удобном случае продолжить «меховую» тему. К ней сейчас и возвращаюсь. Отец Нины Михайловны работал оценщиком пушнины на Ростокинском комбинате и весной 1941 года был отправлен в длительную командировку в Иран. Жена и дочь поехали вместе с ним. Известие о начале войны застало семью Дорошиных в Тегеране, там же спустя четыре года они узнали о Победе. И только в 1946-м вернулись в Москву. За пять лет в Иране Нинок хорошо овладела языками фарси и тюрки и любила к месту процитировать Омара Хайяма в оригинале. Мне на день рождения чуть ли не каждый год дарила книжку любимого персидского философа и поэта. Заметив сверток в ее руках, спрашивал:
— Нинок, ты что — опять Хайяма принесла?!
— А что же еще?! Может, хоть на русском его мудростью проникнешься и что-нибудь про жизнь поймешь. Учи наизусть!
В представлении тех, кто судил о Дорошиной только по ролям, она была простецкой малообразованной женщиной. А ведь Нинок окончила школу с золотой медалью и на звездном курсе Веры Львовой в «Щуке» ничуть не уступала однокашникам Ширвиндту, Льву Борисову, Инне Ульяновой.
Благодаря отцу экспертом по мехам она была первоклассным, поэтому все наши актрисы, собираясь прикупить шубку или горжетку, брали Дорошину с собой. Чаще всего такой дефицит перепадал на гастролях, где местные чиновники страстно хотели угодить московским гостям, и я не раз был свидетелем, как Нинок, внимательно рассмотрев подшерсток, помяв пальцами мездру, проверив швы, говорила: «Выделка отличная — можно брать» или «Грубовато сработано — не пойдет». В ее собственном гардеробе были разные меха, но больше всего Нинок любила длинный жилет из чернобурки и выглядела в нем королевой.
Все, теперь можно вернуться к Ниночкиным романам. Об Олеге Дале мы все впервые услышали от Ефремова. Приехав со съемок фильма «Мой младший брат» Александра Зархи по роману Василия Аксенова «Звездный билет», главный режиссер объявил, показывая большой палец: «Вот такого артиста получим скоро! Парень просто фантастический — органичен как кошка, сумасшедшая пластика, поет, танцует! Вот выпустится из Щепкинского училища — и сразу к нам».
Второй из современниковцев с Даленком (это ласковое прозвище Олег получил в театре сразу после появления. — Прим. В. Т.) познакомилась Нина Дорошина. Спустя несколько месяцев после ефремовских восторгов они встретились в Одессе, где снимался фильм «Первый троллейбус». Даль заканчивал озвучивать дебютную роль в «Моем младшем брате», когда режиссер Исидор Анненский пригласил его в свою картину, дав одного из главных персонажей. А у Дорошиной, которая была старше Олега на семь лет, количество киноработ к тому времени перевалило за десяток.
На побережье ли Черного моря случилось их «грехопадение» или уже по возвращении в Москву, я у Нины не выспрашивал, знаю только, что у Даленка она была первой женщиной и он ее очень любил. Ходили слухи, будто в Одессе Нинок очень ждала приезда Ефремова, с которым у нее уже несколько лет были близкие отношения, а он хоть и снимался где-то рядом, так и не приехал. Даль наивно и восторженно ее утешал.
Осенью того же 1963 года Олег с однокурсником Витей Павловым пришли к нам показываться. В «Современнике» тогда было принято решать судьбу актеров общим тайным голосованием: набрал «за» больше половины — остаешься в труппе, меньше — свободен. Перед началом того сезона театр распрощался с Борей Ардовым, моим закадычным дружком, и Левой Круглым. Освободилось два места, на которые и примеряли новеньких. И Олег, и Витя так грандиозно показались, что руководство решило: «Берем обоих!»
Сезон в «Современнике» всегда начинался (эта традиция жива до сих пор) первого октября — в день рождения Ефремова. В 1963-м, спустя три недели после двойного события, Нинок и Даль объявили, что женятся. Это было не просто неожиданно, а как гром среди ясного неба. Все знали о романе Ефремова и Дорошиной.
Свадьбу устроили в комнате, которую снимала невеста. Пришел весь театр, человек сорок. Я тоже был. Мы сидели на афишах и газетах, расстеленных на полу, там же стояла выпивка и нехитрая закуска. В разгар торжества появился Ефремов. Согнал кого-то с одного из двух имевшихся в наличии стульев, по-хозяйски скомандовал невесте «Иди сюда! — и усадив Нину на колени, бросил жениху: — А ты, сынок, перебьешься...» Даленок расплакался и убежал. Несколько дней о нем не было ни слуху ни духу. Нинок страшно переживала, что Олег может что-то с собой сделать, искала его по родным и знакомым. Наконец он появился в театре с признаками большого похмелья — видимо, все дни отсутствия беспробудно пил.
Нина до конца своих дней мучилась чувством вины перед ним, говорила: «Я ведь думала, что смогу выбить клин клином — выйду замуж за Даля и освобожусь от Ефремова, порву нашу мучительную связь. Хотя, каюсь, была и подленькая мыслишка: «Взял в жены не меня, а Покровскую, так я тебе назло отхвачу самого молодого, красивого и талантливого актера в театре!» Жизнь показала: выбить клин клином в таких случаях — задача невыполнимая. И никогда никому нельзя делать что-то назло. Как я обидела Даля, какую боль ему принесла — а клин-то так и остался со мной...»
К слову, спустя пару недель после инцидента на свадьбе Даля и Дорошиной у Ефремова и Покровской родился сын, которого назвали Мишей.
Произошедшее, понятно, поставило крест на семейной жизни, но Нина и Олег продолжали играть в одних спектаклях. Оба были профессионалами высочайшего класса и не позволяли личным отношениям хоть как-то отражаться на работе.
Конечно, Даль переживал, но недолго — его скоренько прибрала к рукам Таня Лаврова. Их отношения длились несколько лет и распались из-за резких перемен в настроении Олега, спровоцированных пристрастием к спиртному.
Как и Володе Земляникину, Даленку в конце концов повезло встретить женщину, которая полностью посвятила себя мужу. Лиза Олега обожала, ухаживала как за малым дитем и наверняка продлила ему жизнь.
У Дорошиной и Даля было много прекрасных совместных работ — в спектаклях «Голый король», «На дне», «Провинциальные анекдоты» (когда Олег в очередной раз ушел из театра, его в постановке заменил Леша Самойлов), «Обыкновенная история», «Двенадцатая ночь». Однако во «Вкусе черешни», который сегодня чаще всего вспоминают, говоря о «современниковском» периоде творчества Даля, его партнершей стала другая актриса — Лена Козелькова. Это был музыкальный спектакль, актерам предстояло петь, а Нине медведь на ухо наступил. Она знала об этом «дефекте», и я никогда не слышал даже ее мурлыканья. В отличие от Анастасии Вознесенской, которая, не имея слуха, постоянно пела. Ее муж Андрей Мягков как-то рассказал историю, случившуюся на отдыхе в Грузии. Жили они в частном доме с удобствами на улице. Каждое утро, умываясь во дворе, Вознесенская пела. Хозяин-грузин долго терпел ее вокал, а потом сказал: «Ася, чтобы так петь, нужно не иметь ни слуха, ни совести!»
Как-то «Вкус черешни» повезли в подмосковный Калининград (нынешний Королев) и там несколько дней подряд играли спектакль трижды в сутки: в двенадцать часов, в четыре и в семь.
«К вечеру Олег уже был немного не в себе — бегать как белке в колесе по одному и тому же маршруту ему было особенно невыносимо, — рассказывала мне Лена Козелькова. — Начинал нести отсебятину, в которую надо было быстро включаться — на сцене-то мы только вдвоем. А однажды вообще учудил! В середине нашего диалога вдруг бросил меня и пошел к рампе. Уселся на край сцены, спустил ноги в зал и обратился к зрителю в первом ряду: «Друг, дай зажигалочку или спички — очень хочется курить». Затянувшись, поблагодарил за огонек и вернулся ко мне доигрывать сцену. В зале, естественно, оживление, аплодисменты».
Про другую выходку Даленка рассказывал один из музыкантов — актеры в спектакле пели под «живой» аккомпанемент: «Леночка произносит текст:
— А приятель уплыл на своей яхте в Сопот и растворился там в дымке...
Дальше идет реплика Олега, но вместо той, что в пьесе, он вдруг выдает:
— Сопот, Сопот... А приятель, он что, поет?
Козелькова, устав выкручиваться из импровизаций партнера, смотрит на Даля бешеными глазами («Убью за кулисами!») и цедит сквозь зубы:
— Да нет... Он вообще какой-то странный...
— Странный, да? — тут же подхватывает Олег. — Как Кобзон?
Зрители от хохота сползли со стульев».
Часто слышу — «Даль мог стать великим клоуном». Наверное. Но он стал великим артистом, который был уникален и в драме, и в трагедии, и в фарсе. В «Двенадцатой ночи» Шекспира, которую в «Современнике» поставил английский режиссер Питер Джеймс, Олег феерично играл сэра Эндрю Эгьючика. После премьеры Питер сказал Табакову, который в ту пору был у нас директором: «Какие вы все-таки бесхозяйственные! Да из вашей труппы можно пять сделать! А этого, — Джеймс показал на Даля, — я взял бы в любой театр мира на любую роль. Он — не явление, а вселенная!»
Олег очень поддавался настроению — только вчера травил анекдоты, хохотал, пел, а сегодня вдруг погружался в беспросветную тьму. В добром расположении духа был ужасно смешлив: любая оговорка или гримаса партнера — и он, согнувшись пополам, уползал со сцены. Ефремов даже выпустил приказ: «Кто рассмешит Даля, получит строгий выговор».
В середине семидесятых Олег в очередной раз ушел из «Современника» и на роль Эгьючика ввели Райкина. Костя играл в «Двенадцатой ночи» чуть ли не полгода (играл здорово, хотя и совершенно по-другому, чем предшественник), когда на репетиции сломал ногу. Спектакль не отменили, и я, направляясь в театр (в шекспировской пьесе мне достался сэр Тоби Белч), мучился вопросом: кто же будет Эгьючиком? Вдруг вижу: впереди маячит знакомая фигура — Даленок!
Догнав, спрашиваю:
— Олежка, ты к нам?
— Да вот вызвали — Костя ногу, что ли, сильно повредил. Согласился, а сам не помню ни хрена. Ехал сейчас, пытался хоть что-то из памяти вытащить — бесполезно.
— Ну ничего — ногами на сцене вспомнишь.
— Так весь же состав поменялся, я многих актеров в лицо не знаю: кто кого играет? Хотя бы одну репетицию дали, по мизансценам прошлись. Слушай, — вдруг оживляется собеседник, когда приближаемся к рюмочной возле театра, — давай зайдем, примем хоть по пятьдесят граммов коньячку.
Я машу руками:
— И не уговаривай! Грех на душу брать не буду! Я тебя знаю — на пятидесяти не остановишься, а меня потом из театра выгонят. Сам не пойду и тебе не советую.
— Ну ладно, — вздыхает Олег, и мы вместе направляемся к служебному входу «Современника».
Отыграли первый акт. Вхожу в комнату отдыха, а там Даль — совершенно разбитый, измотанный, будто сутки снопы вязал. Поднимает на меня глаза:
— Что ж ты наделал-то?!
— Я наделал?!
— Видел, как действие шло? Я же всех в свой ритм затянул. Вспоминал на ходу реплики, пытался сориентироваться в мизансценах и понять, кто кого играет. Да за такую работу актера надо поганой метлой гнать из театра!
— Не знаю. Наша с тобой сцена, по-моему, прошла гениально.
При виде моей расстроенной физиономии Даль улыбнулся:
— Ладно, не переживай. Я уже попросил — сейчас принесут. Второй акт так плохо играть не буду.
Принял немного — и закончил спектакль как прежде блистательно. Играл «Двенадцатую ночь» еще несколько раз — пока Костя не вылечил ногу. Я ему ничего не подносил, вместе не пил, но судя по бешеному ритму спектакля, который задавал Даленок, он каждый раз позволял себе небольшой допинг.
Мне кажется, свою любовь к Дорошиной Даль пронес через всю жизнь. Вскоре после его смерти Нина рассказала мне об их последней встрече: «Неожиданно звонок в дверь. Открываю — Олег! Позвала его в дом, посидели, хорошо поговорили. Потом Даль подошел к окну, показал в сторону Ваганьковского кладбища и сказал: «Там я скоро буду лежать, и ты будешь видеть меня из своего окна...»
Спустя короткое время пришло известие, что Олега не стало. Он умер от внезапной остановки сердца в гостинице «Студийная» в Киеве, куда приехал на пробы. Даль не дожил три месяца до сорокалетия и был похоронен на Ваганьковском...
При всей легкости характера, полной бытовой непритязательности во время гастролей и чесов с концертами по захолустью цену себе как актрисе Дорошина знала. При распределении персонажей в пьесе Розова «В день свадьбы» Волчек отдала роль Майи ей и Людмиле Гурченко, которую незадолго до этого сама Нина и привела в театр. Узнав, что будет играть Майку не одна, а в очередь, Нинок сразу «занемогла»: «Люся, ты давай репетируй пока. Я что-то себя плохо чувствую, заболеваю, наверное, — завтра пойду в поликлинику».
Отправила Люсю работать, а сама исчезла. Спектакли играть приезжала, а на репетициях не появлялась. Скоро прогоны, показ спектакля Ефремову, а Волчек страшно недовольна, как играет Гурченко. Звонит Дорошиной:
— Нина, ты роль знаешь?
— Да, конечно.
— Давай приезжай. Буду срочно тебя вводить.
— Надо было сразу меня одну на роль назначать, — не удержалась от укора Нинок. — А теперь мне перед Люськой, моей подружкой, неудобно. Что я ей скажу?
— Это уже не твоя забота.
В тот же день Дорошина пришла в театр и буквально за четверть часа все для себя прояснив — «Тут я из правой кулисы выхожу, а там у меня, значит, такая мизансцена», — сыграла блестяще! Волчек, естественно, назначила ее на премьерные спектакли. Гурченко выходила потом на сцену в роли Майки, но это было совсем не то. Играть что-то после Дорошиной — дело пустое.
Не раз читал, что из-за спектакля «В день свадьбы» у Люси и Нины испортились отношения и Гурченко будто бы возненавидела Дорошину. По-моему, это глупость. Во всяком случае, пока Людмила работала в театре, они и мило здоровались, и общались. Впрочем, Гурченко продержалась у нас совсем недолго. В 1964 году Игорь Кваша поставил спектакль «Сирано де Бержерак», главная роль в котором досталась Михаилу Козакову, а роль Роксаны — Гурченко. Спустя полгода или чуть больше Кваша стал сам играть Сирано, и на гастролях в Саратове между ним и Люсей начался роман. Жену Игоря Таню (умницу, врача от Бога, да еще и с ученой степенью) в театре все обожали, а с Волчек они были закадычными подругами. Вернувшись в Москву, Галина Борисовна заявила Ефремову:
— Чтобы Гурченко в театре не было!
— А что случилось?
— А ты ничего не видишь, да? У нее роман с Квашой — не боишься потерять артиста, на котором держится половина репертуара?
— Ну и что, что роман? Подумаешь!
Многие в труппе стали относиться к Люсе прохладно, кто-то и вовсе игнорировал, и спустя полтора года она написала заявление об уходе.
После увольнения из «Современника» Гурченко попросила меня сходить с ней на показ к Эфросу. Устроил встречу с Анатолием Васильевичем Толя Адоскин, который недавно перешел от нас в «Ленком». К слову, эта потеря расстроила многих — ведь Толя был автором знаменитых зажигательных и уморительно смешных капустников. Когда мы с Люсей сыграли кусочки из «Старшей сестры» и «Традиционного сбора», Эфрос сказал: «Спасибо. Мы сейчас с худсоветом обсудим и объявим вам свое решение». Остались ждать в фойе театра, куда к нам минут через тридцать вышел Адоскин:
— Люся, я должен тебя расстроить. Передаю в точности слова Эфроса: «Хорошая актриса, прекрасно показалась, но вот вы представьте, выходит она на сцену — и сразу аплодисменты. Она еще рта не открыла, а уже хлопают. Хотя сейчас Гурченко не снимается, народ помнит ее по «Карнавальной ночи». После долгого затишья актриса вдруг появляется на сцене «Ленкома», да еще и у Эфроса. Шквал оваций, которые не нужны ни мне, ни ей», — тут Толя поворачивается ко мне и говорит: — А вот тобой Эфрос заинтересовался. Не хочешь попытаться к нам в «Ленком»?
Я помотал головой:
— Нет, друг, спасибо. Я за четыре года уже прикипел к «Современнику». Это мое.
Спустя пять лет, в 1970-м, перед похожим выбором оказались все современниковцы. Летом труппа была на гастролях в Ташкенте, и в один из дней Ефремов сказал: «Меня срочно вызывают в Москву, опять — к Фурцевой. Думаю, Екатерина Алексеевна в очередной раз будет сватать МХАТ, хотя я ей уже сто раз говорил, что остаться без «Современника» для меня все равно что лишиться руки. Даст бог, выкручусь».
В гостинице мы жили в соседних номерах с общим балконом: я — с Женей Евстигнеевым, Ефремов — с Покровской. Олег вернулся из Москвы поздно ночью и стал шариться в темноте по балкону. Потом послышался шепот: «Жень, не спишь? Выйди — поговорить надо». Евстигнеев вышел и о чем-то долго шушукался с Ефремовым. Когда он вернулся в номер, я спросил:
— Ну, что там?
— Все, он уходит. Фурцева сказала: «Вариантов нет — это решение Политбюро. Не забывайте, МХАТ — академический, то есть государственный театр, и его судьба находится в руках руководства страны. Это совсем не то, что ваш «Современник», который подчиняется городу». Олег поставил условие: «Уйду только со всей труппой, мои будут играть в филиале МХАТа, а я буду руководить и Московским художественным, и «Современником». Фурцева ответила уклончиво: дескать, это мы обсудим, посмотрим. Дала надежду, хотя уже знала реакцию первого секретаря горкома партии Гришина: «Как же, отдам я театр! «Современник» останется у меня! Я всех иностранцев туда вожу, рассказываю — «Вот демократический театр, новый, созданный под моим руководством, сейчас город реконструирует для него роскошное здание бывшего кинотеатра «Колизей» на Бульварном кольце!»
Я спросил у Евстигнеева:
— Ну а ты что теперь делать будешь?
— Олег зовет меня с собой, но я не пойду. Был я в этом МХАТе два сезона — больше не хочу.
Забегая вперед, скажу: Евстигнеев все-таки ушел за Ефремовым вместе с Витей Сергачевым.
На другой день Олег Николаевич по очереди отзывал в сторонку ведущих актеров и вел индивидуальные беседы, а вечером устроил общее собрание, которое открыл заявлением:
— МХАТ гибнет, Фурцева предложила мне стать главным режиссером, чтобы спасти театр. Еще ко мне обратились мхатовские старики, попросили: «Ты же наш, тебе и руководить театром. Фурцева предлагала нам Товстоногова, мы отказались — он великий режиссер, но не мхатовец». В общем, я согласился.
Никто не верил, что Ефремов уйдет из «Современника», думали, уговорим его остаться. Игорь Кваша, помню, сказал:
— Пойми, нельзя спасти театр, в котором все решают партийная организация и местком!
Потом слово взяла Дорошина:
— Олег, ты нас всех зовешь с собой. Со мной вот тоже разговаривал. Я тебе и в личной беседе сказала, и сейчас повторю — в свое время ты пригласил меня в «Современник», я десять лет здесь работаю и никуда уходить не собираюсь! Предлагаешь нам влиться в труппу МХАТа и вместе с тобой спасти театр? Ничего не получится! Представь себе ведро помоев, в которое вылили баночку чистой воды, — и что, помои от этого чище стали?
Народ грохнул, а у Ефремова на скулах заходили желваки.
— Т-а-ак, — протянул он после короткой паузы. — Кто еще со мной не пойдет? Давайте голосуйте, а секретарь ваше голосование зафиксирует. Результаты покажу Фурцевой.
В новом сезоне мы остались без художественного руководителя. В первый год его обязанности вместе с директорскими исполнял Лелик Табаков, а потом труппа общим голосованием выбрала Волчек.
Поначалу я часто слышал от коллег: «Странно, что Нинок осталась. Казалось, за Олегом она — хоть к тигру в пасть». Эти люди не очень хорошо знали Дорошину, которая в первую очередь была актрисой, а уж потом — женщиной. Этим, кстати, объясняется и ее абсолютная неприхотливость в наших многочисленных поездках.
В начале семидесятых я сколотил концертную бригаду из Нины, Володи Земляникина, Андрюши Мягкова, Аси Вознесенской, Гарика Леонтьева, которая под эгидой Союзконцерта исколесила всю страну. Едем как-то через Карелию в дальний лесхоз, где в местном клубе должны давать концерт. Вместо дороги — пыль и песок, которые летят в салон через дырявый пол рафика. Наш Авангард нахлобучил капюшон, рот и нос замотал шарфом, смотрит на меня умоляюще:
— Вить, мы когда-нибудь приедем?
Развожу руками:
— Что я могу сделать? Потерпи. Все страдают, — а про себя добавляю: — Кроме Нины.
Она любуется на проплывающие за пыльным окном пейзажи и улыбается каким-то своим мыслям.
Прибываем на место. Клуб деревянный, при входе — три скрипучие ступеньки, а рядом на дереве — умывальник. Спрашиваю у директора:
— Это что, все твои удобства? Нам же умыться надо, переодеться.
— Воды мы полный рукомойник налили — пользуйтесь на здоровье, а за сценой уголок занавеской отгородили.
Вдруг слышу то ли стон, то ли всхлип со стороны умывальника. Оборачиваюсь: Гарик двумя пальцами пытается промыть глаза от пыли.
— Вить, ну как я в таком виде на сцену выйду? У меня даже концертный костюм, хоть и в чехле, пропылился насквозь.
— Это ничего, — успокаивает директор клуба, — у нас во всем поселке электричество отрубили, так что при свечах выступать будете, а в их свете мало что заметно.
Тут Гарик уже застонал в голос. Я похлопал его по плечу:
— Держись. Сейчас Нинок выйдет на сцену, с ходу завладеет залом, а уж потом все пойдет как по маслу.
Клуб набился битком, духотища страшная. Еще и жар идет от нескольких десятков свечей, выставленных на авансцене. Нинок выскакивает к зрителям, свежа как утренняя роза. Мгновенно влюбляет в себя аудиторию, рассказывает историю «Современника», забавные случаи из театральной жизни. За кулисы возвращается со словами: «Попросите, чтобы принесли ведро холодной воды, иначе все умрем от жажды и тепловых ударов!» На сцене ее сменяет Гарик с рассказами Фазиля Искандера. На середине второго вдруг теряет сознание и заваливается на нас, стоящих сзади. Потихоньку уволакиваем его за кулисы, а там вместо воды — ведро молока. Им и отпаивали бедного Леонтьева.
В какую бы тьмутаракань ни приехали, Дорошина только спрашивала:
— Через сколько начинаем?
— А сколько тебе нужно?
— Сколько дашь — столько и хватит.
— Пять минут, управишься?
— Конечно! Сейчас переоденусь, причешусь, зеркальце, я видела, за кулисами есть. Через пять минут можно начинать.
Косметикой она не пользовалась — может, чуть-чуть пудры или тона, и то — только перед выходом на сцену. Никогда не сидела на диетах, не изнуряла себя гимнастиками, не делала никаких подтяжек и «уколов красоты» — считала все это глупостью и подтрунивала над актрисами — постоянными клиентками хирургов-косметологов. Вообще, с юмором у нее был полный порядок. Недаром и на прощании с Ниной ее друзья и коллеги вспоминали смешные истории. Лия Ахеджакова рассказала случай на спектакле «Мелкий бес» по Сологубу: «По задумке режиссера Романа Виктюка мы должны были идти на зрителя «мелким бесом» — быстро семеня на полусогнутых ногах, с широко расставленными руками. Трусим с Нинулей, и я вдруг замечаю, что балкон — совершенно пустой. Говорю ей шепотом: «Нин, а балкон-то пустой». На что она, не поворачивая головы и без малейшей паузы, выдает: «Партер не виноват!» Как я тогда удержалась, чтоб не прыснуть, диву даюсь».
Говорили, что многие из ушедших в народ фраз в фильме «Любовь и голуби» придумала Дорошина. Охотно в это верю, потому что и в одноименной постановке «Современника», где Нинок играла Надюху, а я соседа Кузякиных дядю Митю, она постоянно импровизировала. Однажды автор пьесы Владимир Гуркин привел на «Любовь и голуби» своего тезку — режиссера Меньшова. И тот, посмотрев спектакль, сказал: «Все, пиши сценарий, но артистов я не возьму. Только одну Нину. Они все замечательно играют, но решение в картине будет совсем другим, чем в спектакле».
Нинок поначалу воспротивилась: «Буду сниматься только в паре со своим постоянным «мужем Василием» — Геной Фроловым!» Еще пуще замахала руками, когда узнала, что Меньшов на эту роль выбрал Александра Михайлова, который моложе ее на десять лет. Режиссер пообещал, что гримеры артиста состарят, и Дорошина согласилась. Если роль Нине нравилась — ее легко было уговорить.
Изначально картина была двухсерийной, но ее выход на экраны совпал с началом антиалкогольной кампании, и руководство «Мосфильма» потребовало вырезать все сцены, где есть бутылка и стакан. Для Меньшова это был удар: своими руками калечить фильм, в который вложено столько сил, выдумки — врагу не пожелаешь. Скрепя сердце, сделал «ампутацию», а начальство требует: «Режь вон то и еще вот это!» И тогда Нинок решила обратиться к давнему другу, бывшему первому секретарю ЦК компартии Азербайджана (в Баку на гастролях «Современника» они и познакомились), а в восьмидесятые — первому заместителю председателя Совета министров СССР Гейдару Алиеву. Он с готовностью согласился принять Дорошину и Меньшова у себя в кабинете. Внимательно выслушав гостей, сказал:
— Я видел ваш спектакль и считаю, что сцен, где выпивают, там хватает. В театре это проходит, а вот в кино... Мои коллеги смотрели фильм и полагают, что и там пьянства многовато. Владимир Валентинович, может, вы послушаете совета старших товарищей и вырежете то, что они еще просят?
Тут Меньшов вспылил:
— Ничего больше резать не буду! Пусть закрывают картину!
— Боюсь, — мягко остановил его Алиев, — мне трудно будет вам помочь.
Как бы то ни было, но Меньшова и его фильм оставили в покое. Даже торчащую из кармана дяди Мити бутылку пощадили.
В том же 1984 году, вскоре после премьеры картины, которая вознесла Нину на новый виток популярности и сделала народной любимицей, они официально оформили отношения с Володей Ишковым, работавшим в «Современнике» художником по свету. В юности Володька учился в историко-архивном, но по специальности не работал — служил метрдотелем в ресторане «Пекин», осветителем в ТЮЗе. А в начале шестидесятых пришел в «Современник» и, как сам говорил, «присох».
Ишков был женат, но к моменту начала романа с Дорошиной его прежняя семья, где так и не появился ребенок, трещала по швам. Так что Нинок его не уводила и счастье на чужом несчастье не строила. Она была старше Володи на пять лет, однако ни о какой «материнской составляющей» в их отношениях речь не шла. Напротив, Ишков заботился о Дорошиной, держал в порядке квартиру, стирал, гладил, ходил за продуктами. А как он потрясающе готовил! Борщ, хинкали, даже шашлыки жарил на балконе, запасаясь для этого особенным углем, который не травил дымом соседей. А запеченные на мангале овощи! Мне кажется, до сих пор чувствую их божественный вкус.
То, как хозяин сервировал стол, — отдельная тема. Даже жалко было рушить такую красоту. Про мужские обязанности я уже не говорю: Ишков умел и любую технику починить, и кран поменять, и с электропроводкой разобраться.
Нина Михайловна по дому ничего делать не умела и учиться не собиралась. Помню, однажды мы с женой в очередной раз пришли к ним в гости (жили неподалеку и бывали друг у друга часто, чуть ли не каждую неделю), и моя Людмила вызвалась помочь Володе накрыть на стол. Достает из буфета рюмочки, а они грязные, липкие. Спрашивает недоуменно:
— Их вообще мыли когда-нибудь?
Володька орет на жену:
— Ты что, посуду не можешь, что ли, помыть?
Нинок равнодушно пожимает плечами:
— Чего ее мыть-то, если опять испачкается?
С тех пор и контроль за чистотой посуды лег на Володькины плечи.
Еще до замужества, в начале восьмидесятых, Нина купила «однушку» в кооперативе на Красной Пресне (в ней и прожила до конца дней) и устроила новоселье. Мебели не было никакой — гости сидели на афишах. И вот давний друг хозяйки академик физик-теоретик Аркадий Мигдал берет слово:
— Нашей Нине Михайловне нужно было родиться в таборе, потому что она ведет абсолютно цыганский образ жизни. И этот образ ей очень нравится!
Нинок в ответ рассмеялась:
— Аркаша, ты, как всегда, прав!
С Ишковым они прожили двадцать лет. В один из летних дней 2004 года Володя, вернувшись с рынка, почувствовал себя плохо. Скорая увезла его в кардиологию, где спустя неделю он скончался.
Для Нины это стало огромной потерей. Она по-своему любила Володю — не страстной, а родственной любовью. Такой, какой любила брата Женю, племянниц Олесю и Нину. Володя знал, что сердце жены навсегда принадлежит Ефремову, но мирился с этим, поскольку был бесконечно ей предан.
Спустя несколько месяцев после смерти Ишкова у Нины случился обширный инфаркт. Ей сделали операцию на сердце и порекомендовали подольше не выходить на сцену — нужно было хорошенько реабилитироваться. Но Нинок, считая, что театр и занятия со студентами в Щукинском училище станут для нее лучшим лекарством, втрое сократила период восстановления.
Преподавать в «Щуке» она начала в 1981 году. Помню, жаловалась тогда мне: «Ни одной новой роли не получила за десять лет! Поневоле начнешь задаваться вопросом: а нужна ли я вообще театру? Вот подстраховалась, попросив Львову взять меня в училище».
О том, как Нинок проводила со студентами занятия по актерскому мастерству и ставила учебные спектакли, ходят легенды. Теорию и «застольный» период она игнорировала: чего зря болтать-то? Сразу выходила на сцену и объясняла: «Понимаешь, вот она приходит, а другая уходит...» И начинала плакать, потом смеяться — играла одна за всех персонажей. Студенты ее очень любили, если требовалось помочь за стенами училища — бежали сломя голову.
В своей обиде на Волчек Нинок была несправедлива. Галина Борисовна ее обожала и часто повторяла: «Современник» — сто раз театр Нины Дорошиной. Вот говорят, нельзя выпускать на сцену кошку, потому что ее невозможно переиграть. Нина Михайловна в этом смысле почище кошки».
Да, Дорошина долго не получала новых ролей (что делать — так складывался репертуар), но была плотно занята в старых постановках. А от ролей в кино постоянно отказывалась. Еще и возмущалась: «Представляешь, Вить, они предлагают мне бабушку! Я вообще не знаю, как играть старух! И выгляжу лет на тридцать моложе, чем по паспорту!»
Выглядела она действительно прекрасно: девичьи фигура и осанка, стильные наряды от Зайцева. Демонстрируя новое платье или пальто от-кутюр, ругалась: «Опять Славка ободрал меня как липку! Но нечего сказать — угодил!»
В июле 2005 года в семью Дорошиных пришла беда: внезапно умерла двадцатишестилетняя Ниночка — младшая племянница Нины Михайловны, ведущая актриса театра «Сфера». Нинок рассказывала мне, что ее положили в больницу — кажется, из-за проблем с сердцем — и скоро должны были выписывать. Ночью Ниночка вышла из палаты в коридор (возможно, чтобы попросить помощи) и потеряла сознание. Пролежала невесть сколько времени, пока ее не обнаружила дежурная медсестра. Но было уже поздно.
Сообщить о смерти дочери отцу врачи не решились — вдруг Евгений Михайлович, работавший заместителем начальника Лосиноостровской управы, возбудит уголовное дело? Позвонили Нине: «Ваша племянница скончалась — срочно приезжайте».
На похоронах я подошел к Жене:
— Ты в больнице-то был? Надо же разобраться с безобразиями, которые там творятся! Молоденькая девчонка умерла от их халатности!
— Не ходил и не пойду, — ответил Женька. — Если только окажусь там — поубиваю всех. И чего этим добьюсь? Ее же не оживишь. Там, Витя, поверь, и без меня кому надо досталось.
Спустя короткое время у Жени случился инсульт, следом — второй. На похороны сестры его привозили в инвалидной коляске. Сам он передвигаться не может и говорит с трудом.
Нинок тогда, слава богу, физически выстояла, но смерть племянницы, которая была удивительно похожа на нее, переживала очень тяжело. И Ниночку, и Олесю Дорошина обожала. Когда выезжали на гастроли, бегала по магазинам, а потом показывала коллегам покупки: «Это для Олеси, а это для Ниночки. Это опять для Нинули...» Когда тезка была маленькой, устроила ее на фигурное катание к Чайковской, а когда окончила школу, помогла поступить в Щукинское училище. Олеся старше сестры на семь лет и тоже актриса. Окончила Школу-студию МХАТ, играла в Театре имени Пушкина, а потом вместе с семьей уехала на постоянное место жительства в Геленджик.
Летом прошлого года Нина Михайловна стала жаловаться, что отказывают ноги. Ее положили в Боткинскую больницу. И тут же пресса разразилась интервью Александра Михайлова, что великая русская актриса Нина Дорошина страдает от отсутствия внимания и помощи. Прихожу навестить подругу, а у нее возле кровати валяется журнал с кричащим заголовком. Спрашиваю:
— Ну и чего тебе вздумалось заявлять, что никто не помогает? Что театр тебя бросил?
— Я не виновата, что Михайлов это взял и написал!
— Но ты же жаловалась ему по телефону. Не надо было болтать!
— Ничего я ему такого не говорила! Ты знаешь, про своих — никогда слова худого...
— Ладно, проехали. Ширвиндт и Михайлов все телефоны в театре оборвали: интересуются, как ты и что? Хотели навестить тебя, да, говорят, никого не принимаешь. Пусть бы пришли, засветились перед персоналом — тебя бы после этого на руках носили.
— А я и так как сыр в масле катаюсь. Заведующая отделением моя закадычная подруга. Я, если что, только к ней ложусь и Женьку несколько раз сюда устраивала. Ты посмотри, какая у меня палата — двухкомнатная! В гостиной в буфете даже посуда есть: тарелки, рюмочки.
— Вот и позови своих Шуриков — выпьете по чуть-чуть, поговорите.
— Нет! Еще мужиков здесь не хватало — чтобы увидели меня в таком обличье.
— Я же вижу — и ничего.
— Ты другое дело. А им нельзя.
Осенью, уже после начала сезона, звонит мне на сотовый:
— Вить, ты скажи им, почему мне ничего в новых спектаклях не дают? Играть хочу!
— Да ведь ты даже в «Крутом маршруте» выходить отказываешься, хотя тебе все мизансцены переделали так, что ни ходить не надо, ни на пол опускаться — сиди себе на нарах да текст говори.
— Ничего я не отказываюсь! В следующем спектакле выйду.
Звоню ей через пару дней:
— Спектакль послезавтра. Давай готовься — ходи по квартире, тренируй ноги.
— Да, да, — отвечает. — Я уже сказала Маркиной (наша завтруппой. — Прим. В. Т.), чтобы машину прислала.
В день спектакля Ольга спрашивает:
— Нина Михайловна, ну что, машину за вами высылать? — и слышит в ответ:
— Ты что, с ума сошла? У меня ноги совсем отказывают.
Однажды она все-таки приехала в театр — переоделась в робу, наложила легкий тон. Я заглянул к ней в гримерку:
— Ну как ты?
— Что-то волнуюсь ужасно...
— Ну вот еще! Шестьдесят лет не волновалась и вдруг начала. Оставь эти глупости — все будет нормально.
Отправился к себе в гримерку, сижу слушаю радиотрансляцию. О, голос Нины! Значит, все-таки переборола волнение. Выхожу из-за кулис в своей мизансцене и вижу, что роль Фисы вместо Дорошиной играет ее ученица Ульяна Лаптева. Они еще на берегу, когда Нина вводила бывшую студентку в спектакль, договорились, что молодая актриса будет полностью копировать голос и интонации Нины Михайловны. Несколько раз вместе с Дорошиной Ульяна выходила на сцену безымянной героиней, чтобы в случае, если та забудет текст, подхватить реплику.
Больше Нинок в театре не появлялась, хотя и не оставляла надежды сыграть что-то новое. Гарик Леонтьев рассказывал о ее январском (за три месяца до ухода) звонке. «Спрашивает:
— Ты можешь предложить Табакову, чтобы мы с ним сыграли в «Пяти вечерах»? Конечно, не молодую пару, которую он и я изображали в конце пятидесятых, а старшую — где Ефремов с Толмачевой.
Я, честно говоря, растерялся:
— Нина Михайловна, по-моему, у Олега Павловича другие планы и вряд ли он считает свой возраст подходящим для роли Ильина. В пьесе, если помните, этому герою едва за сорок.
— Ну и что?! — восклицает Дорошина. — Мне вот тоже за восемьдесят, а выгляжу на пятьдесят. Табаков что, не может упражнениями подтянуть фигуру?
В общем, крутился я как мог, — закончил рассказ Леонтьев, — и к Табакову, конечно, с этим предложением не пошел».
Чуть не забыл рассказать еще об одном таланте моей подруги. В пьесах Николая Коляды «Мурлин Мурло» и «Заяц. Love story» имелось довольно много ненормативной лексики, а Нинок в жизни никогда не материлась, что само по себе редкость в актерской среде. Так вот, в обоих спектаклях она играла так, что было понятно: героиня Дорошиной нецензурно ругается, но мата ни в зале, ни на сцене никто не слышал. В этом смысле Нину Михайловну можно было ставить в пример, что наш худрук и сделала, собрав как-то мужскую часть актерского ансамбля в спектакле Гарика Сукачева «Анархия» по пьесе английского драматурга Майка Пэкера: Васю Мищенко, Мишу Ефремова, Диму Певцова.
«Ребята, — обратилась к ним Галина Борисовна, — в оригинале ваши герои ругаются по-английски, а в этом языке выражений «по матери» нет. Вы все очень хорошо освоили русский мат, молодцы. Но в прессе и в письмах возмущенных зрителей за это огребаю я. Поэтому прошу сделать так, чтобы все понимали, что вы материтесь, но не слышали ни одного нецензурного слова. Я знаю: это возможно...»
Коляда позвонил Нине Михайловне из родного Екатеринбурга в середине апреля. Она с ходу стала жаловаться:
— Как хочется поиграть, а ничего нет.
— Как это? — удивился Николай. — Я же последнюю пьесу специально для тебя и Ахеджаковой написал. Сейчас отправлю текст на электронную почту Гармашу, попрошу распечатать и завезти.
Через день, девятнадцатого апреля, ей звонит Сергей: «Нин, я прочитал пьесу, которую прислал Коляда. Шикарная вещь! И роли у тебя и Ахеджаковой — замечательные. Договорился с Волчек, что в ближайшее время вместе с ней прочитаем — и будем назначать репетиции».
На том и расстались. А двадцать первого апреля Нина скончалась. Видимо, очень переволновалась, думая о будущем спектакле. Умереть ведь можно и от радости.
Во время прощания с Дорошиной перед моим внутренним взором проходили ее принцесса Генриетта в «Голом короле», Нюта в «Назначении», Маша в «Чайке», Катя в «Пяти вечерах». И марокканка Анита в «Пятой колонне» по Хемингуэю. Филипа в этой постановке играл Ефремов, а героиня Дорошиной была в него страстно, до самозабвения влюблена, хотя сердце ее единственного принадлежало другой. Нинок в «Пятой колонне» по сути предварила свою судьбу. Разница лишь в том, что Олег Николаевич в отличие от своего героя увлекался направо и налево: несколько раз женился, постоянно заводил романы, случалось, ухаживал одновременно сразу за несколькими красавицами. Но всегда сердцем возвращался к той, для которой много лет назад поставил «Голого короля».
Нина рассказывала мне, как Ефремов позвонил ей незадолго до смерти: «Может, заедешь? Я скоро уйду. Попрощаться надо — боюсь, не увидимся больше».
«Приехать в тот день не получилось — у моих студентов был назначен показ в театре у Тани Дорониной. Разве могла я оставить их одних? — задавая риторический вопрос, Нинок будто оправдывалась. — Потом тоже были какие-то неотложные дела, и вдруг известие: Олега не стало. Конечно, корила себя, что не попрощалась. А с другой стороны, хорошо, что он остался в моей памяти сильным и красивым...»
Статьи по теме:
Свежие комментарии