Сын очень скучал, интернатскую жизнь переносил плохо, а я пытался внушать ему: «Иначе нам не на что будет жить» — и опять куда-то летел зарабатывать.
Сын очень скучал, интернатскую жизнь переносил плохо, а я пытался внушать ему: «Иначе нам не на что будет жить» — и опять куда-то летел зарабатывать. Хотя все равно деньги периодически заканчивались. Однажды Рома спросил: «Пап, а что мы завтра будем есть?» — и его слова меня будто за горло схватили.
— Та история основательно осложнила мне жизнь, но если бы сдержался, это был бы уже не я, и потому — никакого сослагательного наклонения.
В 1962 году «Мосфильм» начал снимать с итальянским режиссером, одним из отцов-основателей неореализма Джузеппе Де Сантисом, первую в нашей стране совместную картину. В Советском Союзе она получила название «Они шли на Восток».
На одну из главных ролей, солдата Баццоки, не могли найти актера: американская звезда Энтони Перкинс попросил неподъемную для обеих студий сумму в миллион долларов, а присланный вместо него из США Питер Фальк... оказался со стеклянным глазом, чего никак не мог принять режиссер, считавший роль автобиографической.
Съемки, проходившие в Полтаве, остановились, месяц простоя громадной группы уже обошелся в солидную сумму, и тут Де Сантис увидел мои фотографии. Посмотрел два фильма, где я играл свои первые, но при этом главные роли, и решил встретиться.
На «Мосфильме» знали: меня почти всегда можно отыскать в кафе «Националь» напротив Кремля — я просидел там несколько лет. Ассистент режиссера прямо из «Националя» перевел меня в гостиницу «Москва», где ждал Де Сантис. Через полчаса разговора участь моя была решена, и в тот же вечер я поехал в Полтаву.
На следующий день начались съемки. В степи стояла изнуряющая жара, целыми днями приходилось, обливаясь потом, мотаться в полном обмундировании и с приклеенной щетиной, изображавшей трехдневную небритость, от которой ужасно чесалась кожа. Снимали одного меня, поскольку оставались только сцены с Баццоки. Измаявшись перед камерой, обедать я приходил последним и выстаивал длинную очередь к котлам с едой, косясь на отдельный удобный вагон, в котором ели итальянцы. Туда никого из наших не пускали: мы хлебали из железных мисок, сидя под тентом за деревянными столами.
В тот раз, о котором пойдет речь, мне единственному, кто работал перед камерой (и кому потом за всю роль с превеликим трудом отстегнули шестьсот рублей, особенно «впечатляюще» смотревшихся на фоне ста тысяч долларов, которые предлагали Фальку), места на лавке не досталось. Держа в руках миску щей, растерянно озираюсь, и тут кто-то из группы, показав на торчавший из земли кол, где когда-то крепилась дощечка от скамейки, крикнул: «Лева, садись!» Все захохотали, а я еще повернулся к злополучному вагону и увидел, что итальянская команда тоже смеется и будто показывает в мою сторону пальцами. От ярости потемнело в глазах, я швырнул миску с баландой, и меня понесло в какую-то неуправляемую истерику: катался по земле и материл коммунистов, кагэбистов и всю советскую власть! Потом встал, отряхнулся и спокойно поднялся в вагончик. С тех пор обедал только с итальянцами, нас обслуживали красивые девочки в коротких юбочках. Конечно, мое «преступление» заключалось не в словах, а в дерзком присоединении к иностранцам — в том, что «перешел за флажки», совершил ПОСТУПОК.
— В детстве и юности вы как жили?
— Больше всего, конечно, досталось маме. Понятно, что в войну бедствовали. Отец — на фронте, а мы с мамой и старшей сестрой Ириной голодали в Алма-Ате, где родители поселились когда-то после долгих скитаний. Несколько раз нас обворовывали, причем самой страшной была кража карточек. Однажды утром собирались картошку копать, вышли — а ночью кто-то ее выкопал, подчистую. Мама упала на землю и зарыдала. Я маленьким был, еще не ходил в школу, но уже все осознавал. Вдобавок к нашим лишениям я, постоянно недоедавший, переболел всеми возможными детскими хворями. Помню еще, лейтмотивом военных лет был жуткий вой голодных зверей, который каждый вечер поднимался в располагавшемся по соседству зоопарке. Заслышав его, я в ужасе убегал в дом.
Как только закончилась война, стал ждать отца. Мама говорила, что вернется позже — его, дошедшего со своим взводом до Калининграда, направили в Маньчжурию, — но я по нескольку раз в день выходил на улицу и вглядывался в даль. Наконец папа вернулся, но вскоре его, биолога, до фронта работавшего в научном отделе городского музея и никогда не скрывавшего своего отношения к выскочке Трофиму Лысенко, отправили в настоящую ссылку: назначили директором детского дома для детей врагов народа в павлодарской пустыне, в двухстах километрах от китайской границы. Перед отъездом родители продали наш домик, но спустя несколько дней грянула денежная реформа и мы остались без средств.
В детдоме жило около ста мальчишек всех национальностей: русских, поволжских немцев, крымских татар, чеченцев, ингушей, евреев, украинцев — отощавших, завшивленных, к тому же половина болела туберкулезом. Прежний директор сек их бичами и заставлял работать на себя. На всю школу — одна учительница.
Отец велел воспитанников обрить наголо, созвал женщин из поселка проварить в чанах и прогладить одежду детей, чтобы вывести вшей. Позаботился о питании ребят, заинтересовал их учебой. Но тут сестра заразилась туберкулезом. Мать увезла нас с Ирой обратно в Алма-Ату. Справедливо полагая, что власть пожалеет ребенка, а офицеру, прошедшему две войны, даст возможность соединиться с семьей, она писала по нескольку писем в день — Сталину, Молотову, всем, кому можно, — чтобы мужу разрешили вернуться. Папу в итоге отпустили, и он устроился учителем биологии в одну из центральных школ, мама в другой преподавала литературу.
В школьном здании нам дали якобы на время маленькую комнатку, куда раньше ставили ведра и швабры. Там мы прожили семь лет. Выше этажом находился биологический кабинет, в котором отец работал чуть ли не до утра, а потом преподавал ученикам. «Как жалко, что нужно спать не меньше четырех часов», — вздыхал он.
Папа водил школьников, которые его обожали, в походы по горам. В то утро, совсем рано, когда мы еще спали в палатках, отец один отправился смотреть гнездо лилового дрозда — редкого в тех краях пернатого, которого называют «синей птицей». Вскоре в лагерь прискакал казах с криком «Рус, мертвый рус!» Мы бросились туда, куда ушел отец, и увидели его — упавшего со скалы, всего в ссадинах, переломанного. Он был еще жив, но говорить уже не мог. На моих глазах папа умер. Сделали с ребятами носилки из палок и куска палатки и снесли его вниз.
Отцу было всего сорок пять, физически крепкий, ловкий — что с ним случилось? Причина гибели так и осталась неизвестной. Хоронил его весь город, хотя лично знали только коллеги-биологи, и это пышное прощание усиливало странность произошедшего.
Мне едва исполнилось десять, но папа успел сильно повлиять на меня. Как и он, я сходил с ума по бабочкам, птицам, по всему, что летает, бегает, ползает. Несметное количество времени провел в горах, в степях. В школе учился во вторую смену, поэтому в пять утра вставал, брал западню и шел в горы ловить птиц, а к двум часам возвращался, весь мокрый от пота или дождя.
Мою комнату от класса отделяли всего пятнадцать шагов, но не было ни одного урока, на который не опоздал бы. Когда появлялся, одноклассники смеялись. Но я относился к этому спокойно, потому что уже тогда чувствовал себя свободным. Коллектив ненавидел подсознательно. Одиночка, вольный человек. Правда, когда в школе ставили какой-нибудь спектакль, мне давали в нем одну из главных ролей, а в пионерском лагере назначали капитаном баскетбольной команды (это была самая популярная игра в Алма-Ате). На первом месте у меня тогда стоял спорт: баскетбол, гимнастика, даже боксом предлагали заниматься. Шикарно катался на коньках, вот только собственных не имел — мама думала лишь о том, чтобы накормить детей и чисто одеть, поэтому коньки и лыжи выпрашивал у приятелей. Если удавалось прокатиться на чьем-нибудь велосипеде, тоже показывал высший класс.
Но в тринадцать лет случился приступ аппендицита, в ходе операции занесли инфекцию, уже дома развился перитонит, опять забрали в больницу. Откачали чудом. Полгода ходил с палочкой на всякие процедуры, спортом, естественно, не занимался и интерес к нему потерял. За время «инвалидности» прочитал множество хороших книг, стал учиться живописи, а лет в шестнадцать увлекся классической музыкой. Но любовь к природе перетягивала, и я поступил в местный педагогический институт на биофак.
Однажды проходил мимо актового зала и увидел — что-то репетируют, оказалось, пьесу Михаила Светлова «Двадцать лет спустя». Зашел, сел, студенты так бездарно играли, что я не выдержал — выкрикнул им пару реплик, и меня выгнали. Спустя некоторое время ко мне в институте подошел какой-то парень, мол, не я ли тогда «выступал», и попросил заменить в их постановке заболевшего исполнителя. Выучить роль предстояло за два дня, я согласился. Никакой ответственности ни перед кем не чувствовал, поэтому на сцене расслабился, забывал слова, даже мизансцены, импровизировал и срывал аплодисменты. Потом ребята доверили мне главную роль. Справился я с ней намного хуже, поскольку теперь очень старался. Но несмотря ни на что, играть, находиться на сцене понравилось...
Тогда же понял, что самодеятельность меня не устраивает, надо учиться профессии. Никому не сказав, что задумал поступать на актерский, после второго курса пединститута уехал в Ленинград. Там были любимая классическая музыка и классическая архитектура, которой я тоже увлекался. Но главное — Эрмитаж, а в нем — третий этаж с импрессионистами!
В Ленинград приехал задолго до экзаменов в театральный. Ходил по музеям, на концерты, ночевал у знакомых — бывших маминых учеников, однако быстро завел приятелей и переселился к ним. В ЛГИТМиК поступил довольно легко. Учился в одной группе с Сережей Дрейденом, Ильей Резником, будущим поэтом-песенником — с ним мы слыли лучшей фехтовальной парой на курсе, с Володей Михайловским и Олегом Беловым, оба до сих пор мои близкие друзья. Еще с Антониной Шурановой, она вышла замуж за Сашу Хочинского, и мы с ним стали приятелями. Помню, делали курсовой спектакль по чеховской «Чайке», я играл Треплева, Тоня блестяще — Аркадину (у меня была любимая сцена с ней из второго акта, посмотреть которую приходили с других курсов), Резник — доктора Дорна, и до сих пор я не видел лучшего исполнения этой роли.
Руководитель курса Татьяна Григорьевна Сойникова больше всего времени уделяла нескольким студентам, и я попал в их число. Она уверяла нас, что «театра сейчас нет», всех режиссеров, включая Георгия Товстоногова и Николая Акимова, поругивала, но заметила: «Есть, правда, один мальчик в Москве. Толя Эфрос. Может, он что-нибудь сделает». Не подозревал я, что совсем скоро буду работать с этим талантливым человеком.
Уже живя в Москве, как-то встретил на «Мосфильме» Олега Ефремова. Он сразу: «Видел тебя в «Увольнении на берег» и «Утренних поездах», ты мне понравился, иди к нам в театр». Ответил, что буду счастлив с ним работать. «Только у нас демократия, — уточнил как бы извиняясь Олег Николаевич, — актеры все вместе решают, кого брать. Но ты выдержишь!» Дал в помощь двух замечательных артистов — свою жену Аллу Покровскую и Геннадия Фролова, и мы принялись репетировать отрывок для показа.
В назначенный день вся труппа «Современника» собралась в каком-то странном помещении театра, чуть ли не в коридоре. Почти все еще до начала показа демонстрировали свое равнодушие к новичку, некоторые даже откровенно хамили. Я сдуру согласился все-таки сыграть отрывок, но коллектив меня, конечно, не принял. Позже подошел Лелик Табаков, не хотевший, как мне объяснили, чтобы Прыгунова взяли в «Современник», поскольку мы оба могли претендовать на одни и те же роли: «Старик, понимаешь, ты не нашей школы. Но я говорил о тебе Толе Эфросу. Он берет тебя не глядя».
Так я попал в лучший, по-моему, театр того времени. Сразу стал играть в спектакле «В поисках радости», в общем — влился в команду Эфроса и оказался занят в знаменитых ночных репетициях «Ромео и Джульетты». Однако Анатолий Васильевич ушел в «Ленком». Обещал взять туда и меня, предупредив, что сначала должен устроить своих учеников, а пока он принимал руководство, меня позвали в Театр имени Станиславского. Но после общения с гениальным Эфросом у меня достаточно быстро и навсегда пропало желание работать даже с известными театральными режиссерами, интерес к сцене испарился.
— Зато у вас все неплохо складывалось с кино. Кстати, как познакомились с Владимиром Высоцким?
— Ему было двадцать четыре, мне двадцать три, когда обоих утвердили в картину — для меня первую — «Увольнение на берег». Уже на пробах я убедился, что Володя — большой актер. Мы подружились и решили махнуть в Ленинград, мне причитались там какие-то деньги, ему тоже. Неделю гуляли, постоянно ездили куда-то. Я предложил отправиться в Сестрорецк купаться, но погода резко испортилась.
— Холодно, — говорю.
Володя уперся:
— Ты сказал, что поедем! Значит, поехали!
И втроем, еще мой приятель был, бултыхались в холодном море, но чувствовали себя счастливыми. Зашли в ресторан, выпили изрядно вина. Я вспомнил, что поблизости живет знакомая девушка, и объявил друзьям, что остаюсь. Посадил их на электричку, потом друг мне рассказывал, что Володя, сойдя в Ленинграде, все бегал: «Где Прыгунов?» Верный был товарищ.
Он тогда еще не сочинял песен, на съемках в Севастополе начал. В три часа ночи стучал нам в стенку, чтобы зашли и послушали новую. Одна из его первых — «Тот, кто раньше с нею был...» — стала гимном нашей киногруппы.
В 1962 году, когда картина вышла на экраны, закончилась моя ленинградская прописка, московской или алма-атинской не было, два раза я из-за этого попадал в милицию. В итоге с меня взяли подписку о том, что в сорок восемь часов покину столицу. Высоцкого тогда уволили из Театра имени Пушкина, и мы с ним поехали в мою родную Алма-Ату сниматься в каком-то бездарном фильме. За два или три месяца выпало всего несколько съемочных дней, а потом картину закрыли.
Перед возвращением в Москву я прописался у мамы в Алма-Ате, потом не без труда удалось сделать столичную прописку. Но своего угла не имел довольно долго. Уже играя главные роли, продолжал жить в столице где придется: у друзей, в съемных комнатах коммуналок, в заброшенных и кое-как приведенных мной в порядок подвалах. Вспоминаю, как сняли с другом шикарную комнату, своих будущих соседей «купили» тем, что торжественно пообещали платить за электричество в местах общего пользования и газ. Стоило это сущие копейки, но люди радостно согласились, а я надеялся, что получу возможность приводить к себе друзей и подруг — несколько раз до этого квартирные хозяева выгоняли меня за нарушение «правил общежития». Поскольку поселились на первом этаже, в окно даже зимой лезли гости. К вечеру, наговорившись и набравшись, мы были пьяненькими и веселыми. Актер Сева Абдулов, славный, изящный человек, садился за стоявшее в комнате пианино и играл буги-вуги, остальные танцевали. Полгода соседи терпели гулянки, но все же выставили нас.
В коммуналках и подвалах я не высыпался, поэтому шел в Библиотеку имени Ленина, пробив себе пропуск в легендарный третий зал, который зрители помнят по фильму «Москва слезам не верит». Почитаю — посплю, положив голову на руки, опять почитаю — снова посплю. Два-три раза в неделю так просвещался и высыпался. Девочки-библиотекарши с придыханием рассказывали посетителям: «Мы знаем только двух актеров, которые любят читать, это Вячеслав Тихонов (он тогда работал над ролью Андрея Болконского в «Войне и мире» Бондарчука) и Лев Прыгунов».
Одно время жил в подвале, который мне сдавала дворничиха-алкоголичка, все время клянчившая деньги на водку. В пьяном виде устраивала драки с сыном и кокетливо шутила в мой адрес: «Левка, не будь артистом!» Как-то раз познакомился с молодой американкой, мы гуляли по Москве, и, само собой, я повел ее в кинотеатр, где на мое счастье показывали «Они шли на Восток». Американка пришла в восторг и от картины, и от моей игры. Когда вечером привел ее в свой подвал, она села на ступеньку и... горько заплакала. Всхлипывая, призналась, что боится начинать со мной love affair, что это может ее too deep involve — «слишком глубоко втянуть», и я покорно отвез девушку в гостиницу.
Спустя месяц передали от нее посылку, там оказались две пары джинсов, белых и синих, в задних карманах которых лежали фотографии роскошной виллы, принадлежавшей моей несостоявшейся возлюбленной, и вырезанные из американских газет рецензии на фильм Де Сантиса. Меня в них хвалили. Подруга везде строчки обо мне подчеркнула красным карандашом. Читал я присланные статьи в своем убогом жилище и недоумевал по поводу абсурда, происходившего со мной. Тому периоду своей жизни я посвятил стихи, заканчивавшиеся строчками: «Может, так и остаться в подвале? В общем, разницы никакой: там — до гроба карабкаться к славе, здесь — уже тишина и покой».
Конечно, пытался съехать из этих декораций в духе Диккенса или Достоевского. Когда мы с другом нашли хорошую комнату, я упаковал вещи в большой чемодан и в старых джинсах, майке и тапочках пошел за два квартала искать такси. Подъехал на нем к дому, вошел в подвал и увидел: окно распахнуто, а чемодана со всем моим имуществом нет. Бросился к хозяйке, та начала кричать, что ничего не видела и не слышала. Вызвал милицию, пьяница верещала, отпираясь, мент велел, чтобы сами разбирались. Мне вдруг сделалось так противно, что махнул на все рукой.
Вечером предстояло ехать в другой город на озвучивание картины. Хорошо, что билет, как и рукописи, лежавшие на тумбочке, вор не тронул. Нашли мне приличные брюки, рубашку, ботинки, и мы с другом отправились на вокзал. По дороге я принялся о чем-то весело рассказывать, он слушал-слушал и спрашивает: «Ты дурак? Полчаса назад лишился всего нажитого!» Лишь тут вспомнил, что обокрали, что я, известный уже артист, в чужих штанах и ботинках иду налегке по городу, и засмеялся.
Моя жизнь все-таки складывалась неплохо: роли в кино и какая-никакая, но известность, восхитительные друзья, о которых еще расскажу, внимание прекрасного пола. Чего скрывать, у меня была бурная молодость и я довольно рано стал понимать какие-то секреты отношений с женщинами. Помогали древняя китайская философия и сами красавицы.
Помню, хороший приятель жаловался чуть не плача: девица об него едва ноги не вытирает, а он как раб прикован к ней. «Хочешь, вылечу? — предложил я ему. — Сыграй с ней в такую игру: что бы ни спросила, не говори правды. Даже если захочет узнать сколько времени — ври не моргнув глазом». Через месяц приятель радостно сообщил: «Левка, я вылечился!» Что произошло с ним, когда принялся врать? Игра его освободила, увеличив между ним и его пассией дистанцию и позволив взглянуть на ситуацию со стороны.
Играть полезно не только на сцене, благодаря игре я овладел румынским. Мы с другом Леонидом Виноградовым уговорились — как только кто-то из двоих произнесет слово «дисциплина» в нужном месте и в нужное время, он имеет право дать другому любое задание. Выиграв в очередной раз, Леня приказал мне, уезжавшему на съемки в Румынию, выучить язык. Сев в поезд и оказавшись в одном купе с переводчицей, я принялся выспрашивать, как по-румынски то-то и то-то. Вернувшись в Москву, уже свободно говорил, а на показе картины даже поправил переводчицу.
Так вот, в любой неприятной ситуации можно придумать игру. С депрессией, например, это прекрасно получается — знаю, о чем говорю. Погружался в нее с удовольствием! С болезнью вообще играть великолепно. Мне нравится, когда температура сорок, — умею и люблю болеть и выздоравливать. Вообще, если соединяешься сознанием с любой проблемой, она быстрее исчезает.
Но это я понял не сразу. Когда еще не научился болеть, меня однажды спасли свыше. Снимался в Крыму в то время, когда на юге разразилась эпидемия холеры. Режиссер, понадеявшись, что из-за нее съемки перенесут на следующий год, не спешил. Да еще он знал, что я должен лететь в Болгарию на два осенних месяца. И вдруг Госкино требует сдать фильм до Нового года! Прекрасно понимая, какая зима в Ялте, сниматься отказываюсь, но начинают давить со всех сторон, и я совершаю страшную глупость: соглашаюсь. В ноябре и декабре, когда в городе стояла минусовая температура и дул ледяной ветер, почти месяц снимался на палубе корабля в шелковой рубашке! Перед сном выпивал бутылку водки, ложился в постель одетым, на меня наваливали несколько одеял, и все равно только к утру чуть-чуть согревался. От переохлаждения отекли и болели суставы на руках и ногах, уже в Москве я лег в больницу. «Если вылечим, — предупредили врачи, — мы вас опишем». Они слабо верили в мое выздоровление.
Однажды на прикроватной тумбочке обнаружил невесть как попавшую туда перепечатанную на машинке книжку о йоге. Раскрыл. Первое предложение гласило: «Упражнения помогают преодолеть многие болезни, в том числе полиартрит». С раздутыми коленями и руками начал потихонечку заниматься в палате. Прошел год, я продолжал свою йогу, и когда меня положили в ту же больницу на обследование, доктора удивились:
— Мы что, вылечили вас?
— Да, можете описывать.
— В 1969 году вы должны были играть в последнем фильме Михаила Калатозова «Красная палатка», который он снимал с итальянцами. Почему не сложилось?
— Сначала итальянцы пригласили в картину «Тристан и Изольда» играть Тристана. Все складывалось прекрасно, я собирался на съемки за границу, но КГБ сыграть эту роль мне не позволил, как потом и несколько других замечательных ролей. Я погрузился в тяжелейшую депрессию, с которой еле справился. А когда вскоре попал в советско-румынскую картину «Туннель» и получил загранпаспорт, который выдавали на руки только перед самой поездкой, обалдел: стоявшие в нем итальянская и югославская визы были перечеркнуты надписью «Аннулировано». Значит, меня решили не выпускать в самый последний момент! Потом Калатозов позвал в «Красную палатку», которую снимал вместе с итальянцами, но в Италию опять не выпустили — капиталистическая страна все-таки, я же элемент неблагонадежный.
А я ради «Красной палатки» отказывался от другого предложения — «Сердце Бонивура». Не понравился сценарий: какая-то история пламенного революционера. Много позже убедился, что людям нужны такие герои — романтичные, с высокими помыслами. А тогда меня уговаривали и жена, и друг, и будущий директор картины, приехавший в Москву с киевской киностудии. Я уступил им, тем более что итальянские съемки накрылись. Когда картину, один из первых отечественных сериалов, показывали по телевизору, улицы пустели — все смотрели «Бонивура». Но после его выхода вокруг меня образовалась странная пустота — какое-то время не приглашали работать. Подобное затишье случилось и после второго моего любимого фильма, в котором снимался, — «Картина» по книге Даниила Гранина.
Порой приходилось соглашаться на всякую халтуру, потому что сначала надо было банально зарабатывать, чтобы устроиться в Москве, а потом — содержать сына... С будущей женой Эллой я познакомился в «Национале»: ее привела подруга, которую я знал. Элла была очаровательна, очень обаятельная. Работала в Управлении по обслуживанию дипломатического корпуса. Когда узнали, что она выходит замуж за Прыгунова (у меня, не вписывавшегося в советские рамки и водившего дружбу с такими же подозрительными личностями, уже были встречи с органами), ее поставили перед выбором:
— Либо работа — либо он.
— Я выбираю мужа, — ответила Элла.
На работе ее тем не менее оставили: она была умная.
Нашему сыну исполнилось восемь лет, когда Элла поехала с ним в Ригу. Я был у мамы в Алма-Ате и помню, как однажды меня вдруг начал бить озноб, который никак не прекращался. Оказалось, в это время жена с подругой, оставив детей дома, отправились куда-то на машине и разбились.
Мама прилетела в Москву и помогала мне растить Романа, я же мотался на съемки и с творческими встречами по стране. После маминого отъезда пришлось отдать мальчика в интернат, хороший — в нем жили дети дипломатов, артистов, к примеру сын Тани Самойловой. Подписывая договоры на фильмы, всегда ставил условие, что на субботу и воскресенье уезжаю к своему ребенку. Он очень скучал, интернатскую жизнь переносил плохо, а я пытался внушать ему: «Иначе нам не на что будет жить» — и опять куда-то летел зарабатывать. Хотя все равно деньги периодически заканчивались. Однажды Рома спросил: «Пап, а что мы завтра будем есть?» — и его слова меня будто за горло схватили. На концертах от Бюро пропаганды советского кино у меня была ничтожная ставка — девять с половиной рублей, а залы — битком. Но идти просить что-то у властей... От одной такой мысли тошнило.
Несмотря на то что люблю свою профессию, мне было безразлично, снимаюсь или нет. Во-первых, я тогда увлекся восточной философией и с некоторых пор старался следовать своему пути, «копить дао», надеясь получить от жизни не то, чего желаю, а то, что нужно. Конечно, вкалывал, хотя ничего не делал для того, чтобы продвинуть себя, и не страдал, что зовут во второстепенные фильмы. Тщеславия во мне — ноль. Во-вторых, если режиссеры не предлагали работу, находил другое занятие. Всерьез занялся живописью, даже выставки пошли. Первая открылась в 1982-м в фойе кинотеатра «Ударник». Его директор выписал мне историческую справку — о том, что мою экспозицию за три месяца посетили аж триста пятьдесят тысяч человек: просто посчитал общее количество зрителей, приходивших на киносеансы и, по идее, любовавшихся моими полотнами. Еще я реставрировал старые картины, писал рассказы и повести, со временем их стали публиковать.
— Вы и дружили-то в основном с поэтами, писателями, художниками. А как повстречались с Иосифом Бродским?
— Сначала благодаря близкому другу Сергею Чудакову, в чьи вирши просто влюбился, я попал в питерско-московскую компанию поэтов, филологов, искусствоведов и просто умнейших, образованных людей: Евгений Рейн, Роман Каплан, Владимир Уфлянд, Леонид Виноградов, Лев Лифшиц, который потом стал Львом Лосевым. В тот же круг входил Олег Григорьев, мы переписывали из его тетрадок стихи, которые потом стали народными: «С бритой головою, / В робе полосатой / Коммунизм я строю / Ломом и лопатой» или «Застрял я в стаде свиней, / Залез на одну, сижу. / Да так вот с тех пор я с ней / И хрюкаю, и визжу». И еще куча потрясающих — смешных, остроумных, лирических — строчек.
Вспоминаю, как Олег появился на пороге моей московской квартиры, трезвый, взволнованный, и попросил поехать с ним на прием к Михалкову — тот публично назвал его хулиганом в детской литературе. А Григорьев сочинял прекрасные стихи для детей, и теперь издательства расторгли с ним все договоры. Но Михалкова в конторе не оказалось, его секретарь принялся уверять нас, что Сергей Владимирович «очень любит» поэзию Григорьева. Мы переглянулись недоуменно, развернулись и ушли. Конечно, Олег с голоду не умер — что-то у него все равно печатали, еще и друзья помогали деньгами, но последствия выступления Михалкова подпортили ему существование.
Как-то Григорьев пригласил меня в гости, конечно попросив прихватить бутылку, а я сказал, что прихвачу еще и девушку. Олег, шагая взад-вперед по комнате, начал ворчать, зачем я привел эту — дальше следовало нецензурное слово из женской анатомии. Оставив хозяину бутылку, мы с подругой удалились. На следующий день Григорьев опять позвал меня к себе. Я пришел, он извинился за вчерашнее, объяснив, что хотел поговорить, а тут сидела эта — снова выругался, и показал на две написанные им картины. На обеих было изображено воронье гнездо: ветки, ветки, изумительно прорисованные, уходили в таинственную глубину. Одну из картин Григорьев подарил мне, я онемел от счастья, а Олег спросил:
— Знаешь, что это?
— Как что? Воронье гнездо.
— Нет. Это она... — и опять припечатал.
В который раз я убедился, как тесно искусство связано с жизнью.
...Накануне первой встречи с Бродским, в середине шестидесятых, я страшно нервничал. Несмотря на то что Иосиф был совсем молодым — двадцать пять лет, даже на год моложе меня, и что уйдя из восьмого класса, никогда и нигде больше официально не учился, я чувствовал, насколько этот человек выше всех нас. Его тогдашнюю поэзию я знал наизусть, над стихотворением «От окраины к центру» плачу до сих пор.
Мы встречали Бродского, вернувшегося из Архангельской области, куда его сослали по обвинению в тунеядстве, у Дома книги на Невском проспекте. Он был таким же, как на более поздних фотографиях, — носил плащ и кашне, выглядел старше своих лет. Отправились в ресторан «Нева», деньги были только у Лифшица и у меня. С Иосифом, вопреки моим волнениям, я сошелся как-то сразу. Нас сблизило то, что он тоже изучал английский, и я стал привозить ему из московских букинистических магазинов английские и американские книги, которые сдавали туда иностранцы. Бродский был мудрым, остроумным и смешливым: над придуманными им шутками сам же первый смеялся. Я «возил» анекдоты из Москвы в Ленинград и обратно, Иосиф обожал их слушать, как и матерные частушки, которых я знал десятки. И еще он никогда не врал, я, по счастью, у него этому научился. Ну действительно: либо молчи, либо говори правду, не боясь нажить врагов.
Каждый раз, приезжая в Ленинград, звонил Бродскому и слышал либо «Лёвке, валяй к нам!» — меня он называл «Лёвке», а себя шутливо во множественном числе, либо «Лёвке, мы тебя принять не можем, мы работаем». Когда я приходил к нему в его ставшие позднее знаменитыми «полторы комнаты», он угощал кофе и читал свои новые стихи: я был благодарным и восторженным слушателем, поскольку обожал Иосифа. В его маленькой, тесной комнатке стоял перегораживавший проход в «главную комнату» и заваленный исписанными листами стол, за которым работал хозяин. Еще там красовался диковинный шкаф с открытыми полочками, заполненными фотографиями, открытками, записками. У окна примостился раскладной диван, на котором я пару раз ночевал. Утром Иосиф варил кофе, делал бутерброд и подавал их гостю на подносе.
Бывал Бродский и у меня в Москве: когда он поругался с другом, у которого обычно останавливался, я предложил пожить в моей новой квартире. Правда, из мебели там имелись всего лишь раскладушка, стол и стул, но гость был неприхотлив и месяц, пока я снимался в ГДР, жил у меня. Как-то будучи у Иосифа в Ленинграде, я пожаловался ему, что на Одесской студии, куда еду сниматься в одной из главных ролей, убогая костюмерная, а я не успел обойти комиссионки и подобрать себе что-нибудь приличное из одежды. И тут он торжественно достал из шкафа новенькую куртку, которую подарили ему какие-то американцы, и протянул мне: «Только с отдачей». Так я снялся в дурацком советском фильме в куртке Бродского.
Конечно, прочел ему свои первые стихи. Выслушав, Иосиф улыбнулся: «Понимаешь, Лёвке...» Я совсем не обиделся, чувствуя, что в них многого недостает, хотя только несколько лет спустя понял, что такое настоящая поэзия, в том числе благодаря Бродскому. Но кое-какой вклад в его творчество я тоже внес. Знакомая, Вероника Шильц, узнав, что на моем дне рождения будет великий поэт, пообещала накрыть стол продуктами из «Березки», лишь бы ее пригласили. Хотя я и без того бы позвал. Иосиф читал свои стихи, пел «Лили Марлен», вызвав слезы у всех, включая себя, и по уши влюбился в Веронику. Под утро вместе с ней и еще одной моей приятельницей умчался куда-то на такси, а уезжая в Ленинград, прихватил с собой Шильц. Там у них, видимо, что-то не склеилось, но Бродский превратил их расставание в потрясающую поэму «Прощайте, мадемуазель Вероника». А позже посвятил ей волшебные стихи «Персидская стрела»...
Месяца за два до его отъезда в Америку несколько раз виделись в Ленинграде. Однажды я остался у него ночевать, и мы до рассвета проговорили о том, как хочется и вместе с тем не хочется становиться эмигрантами. Когда Иосиф уже стал американцем, я, бывая в Северной столице, заходил один или с друзьями к его отцу Александру Ивановичу. Он выставлял бутылку водки и рассказывал смешные и страшные военные истории.
В 1989-м, спустя семнадцать лет, прошедших с того момента, как Бродский покинул страну, я приехал в Америку и дважды был у него в гостях. Удивительно: все мои эмигрировавшие друзья изменились — не изменился только Иосиф, абсолютно. Я провел у него пару дней и еще столько же, вернувшись от Лифшица, тогда уже Лосева, тоже переселившегося за океан. Ночевал у Бродского на втором этаже его дома, а по утрам он, как в давние дни в Ленинграде, приносил мне на подносе кофе с бутербродом.
По-прежнему стесняясь его фотографировать, в ту поездку все-таки пару пленок отщелкал. Иосиф, увидев фото из фильма «Блистающий мир», где я стою в профиль и держу пистолет, попросил подарить карточку и щелкнуть его с ней в руках. Сказал что-то вроде «вот кого надо снимать в роли Джеймса Бонда».
Зная, что у Бродского проблемы с сердцем, я принялся учить его китайским упражнениям, а он, смеясь и не выпуская сигареты из пальцев, пародировал меня, помахивая рукой. Ни в какую «китайщину» Иосиф не верил: по-моему, он обладал не изменявшим ему ощущением своего пути, того самого дао, которое иные ищут всю жизнь.
— Сами не думали остаться в Америке?
— Знаете, я стал одним из первых советских артистов, кого в конце восьмидесятых приглашали в американские фильмы. Хорошо знал английский, друг меня и посоветовал в знаменитый сериал Head of the class. В той серии, куда меня утвердили, школьники из США прилетели в Советский Союз посмотреть, что такое перестройка. Я играл сотрудника КГБ по фамилии Киров! Снималась там и тогдашняя жена Майка Тайсона черная красотка Робин Гивенс, от которой он был без ума. Помню, в гримерной лежал на полу огромный темнокожий симпатичный чувак в шикарной дубленке! Кто это, я не знал. Меня посадили в кресло напротив и гримировали, он улыбнулся, показал оттопыренный большой палец, я ему тоже. Мне потом сказали, что это знаменитый боксер.
Свободного времени между съемками оказалось полно, и мы с Железным Майком пили кофе, чай, болтали. Милейшим оказался человеком, трогательным как ребенок. С Гивенс они прожили меньше года и развелись, она говорила на суде, что в Москве Тайсон по ночам гонялся за ней с топором вокруг гостиницы «Россия»! За восемь месяцев «страданий» Робин отсудила у мужа, как я слышал, сорок с лишним миллионов долларов! Припомнил я сейчас эти подробности из чужой биографии потому, что они имели непосредственное отношение к моей жизни.
Через полгода после съемок я полетел в Америку, был в Лос-Анджелесе. Внучка американской подруги узнала во мне актера из того самого сериала и предложила пойти на студию Warner Bros. Туда свободно пускали. В павильоне, где продолжались съемки «нашего» проекта, амфитеатром располагались сиденья и все желающие могли наблюдать за творческим процессом. Оказались мы там одни, сели в пятый ряд. Вдруг кто-то из актеров взглянул в нашу сторону, потом второй. «Стоп! — послышался крик. — Это же Лев!» Они искренне обрадовались.
Через два года я отправился в Москве в американское посольство получать визу. Долго стоял в очереди и слышал, что всем отказывают. Подхожу к окошку, сотрудник, просмотрев документы, по-английски спрашивает:
— Богуславского знаете?
— Это мой друг.
— Он был сопродюсером на Head of the class.
— А я там снимался!
— Вот это да! А что скажешь про жену Тайсона?
— Что она очень дорогая проститутка.
Парень чуть не подпрыгнул в кресле и стал созывать коллег:
— Идите сюда! Я его спросил про жену Тайсона. Так что ты о ней думаешь?
Я повторил. И все закричали:
— Браво!
А парень радостно объявил:
— Даю тебе визу на три года!
Я много работал с американскими режиссерами — в Москве, Петербурге, Лондоне. В США продавал свои полотна и уже за первые получил в шесть раз больше, чем за двадцать восемь лет бесконечных съемок в СССР. Но что до желания остаться в США или Европе... Понимаете, живя в Союзе, я мечтал вырваться из соцлагеря. А теперь, когда границы открыты, мне хорошо и здесь.
— На вашем пути наконец встретилась та, единственная? Вы ведь сами намекаете, что были большим любителем женщин...
— Я был добрым. К тому же восточная мудрость учит, что отказывать слабому полу нельзя, я и слушался мудрецов. Шучу. Главное, что всегда вел себя с женщинами честно, поэтому лишь одна-две истерички могут сказать про меня что-то плохое.
Последние тридцать пять лет я постоянно влюблен в одну женщину — жену Ольгу. Про нее мои подруги говорили: «У Левы такая хитрая баба — делает все, что ему нужно». Знакомство с ней — одно из чудес в моей жизни.
Снимался в картине Павла Чухрая «Ты иногда вспоминай». В первый день в павильоне открываю дверь — выходит девушка, смотрю на нее, и какой-то электронный голос в голове говорит: «Это твоя жена». Мысленно отвечаю: «Могла бы быть и получше». А голос повторяет: «Это твоя жена». Ольга была «помрежкой» — помощницей режиссера. Весь съемочный период я к ней клеился, а она с улыбкой обещала: «Да-да, обязательно позвоню...» — но не звонила. Все-таки на шестнадцать лет моложе, кроме того, побаивалась, поскольку слышала обо мне всякое. Потом на второй картине встретились, Ольга по-прежнему меня сторонилась. И только после третьего фильма оттаяла. Когда вернулись из экспедиции в Москву, она сдалась.
Мой четырнадцатилетний сын уже жил дома, они с Ольгой быстро подружились. Самым большим их развлечением стало подшучивать надо мной, разыгрывать: например Ромка надевал мои шмотки и показывал отца. Хорошо жили. Внутреннюю связь с сыном я сохранил, ругались мы всего пару раз, когда ему было пятнадцать-шестнадцать. Я давно понял, что спорить с ним безнадежно. Да и зачем? Он живой, коммуникабельный, талантливый, целеустремленный, стал известным режиссером. Снял меня в небольших ролях в «Индиго», «Духless 2», «Мертвом озере». Сыном горжусь. И мы с ним близкие люди.
Ольгу свою обожаю. Она женственная и умная одновременно — редкое сочетание. Я верю в реинкарнацию и в то, что мы были вместе в прошлых воплощениях и в будущих найдем друг друга.
Никаких сожалений о чем-либо, что случалось в жизни, нет. Существует так называемый постулат Гегеля, а вообще это одна из основ восточной философии: «Реальность — наивысшая справедливость». Сейчас снимаюсь в хорошей роли в исторической саге «Борис Годунов». Пишу картины, сочиняю прозу. То есть энергия еще присутствует. А что такое счастье? Количество и, что важно, качество энергии. Если она есть у человека, он не может быть несчастным. И совершенно неважно, что с ним происходит.
Свежие комментарии