Лариса Лужина: «Самый дорогой подарок вернулся ко мне через полвека»

«Когда мы взлетели, я сразу почувствовала себя нехорошо, самолет будто бы готов был развалиться. Я...

«Когда мы взлетели, я сразу почувствовала себя нехорошо, самолет будто бы готов был развалиться. Я подозвала стюардессу, спрашиваю: «Что же у вас за самолет такой?» Она отвечает: «Да у нас завтра последний рейс. В Москву вернемся, и его спишут», — рассказывает актриса Лариса Лужина.

— Лариса Анатольевна, традиция праздновать Рождество не так давно вернулась к нам после долгого перерыва. Вы — редкий человек из старшего поколения, который отмечал этот праздник в детстве.

— Да, потому что мое детство п рошло в Таллине, а там от Рождества никто никогда и не отказывался. Мы поселились в Эстонии после войны, нам с мамой негде стало жить, и мы поехали к дяде. В Таллине всегда были открыты как православные, так и католические храмы. И хотя дядя был видным партийным деятелем и ни о какой вере нам, детям, не говорилось, я бывала в небольшой православной церквушке Казанской Божией Матери, она и сейчас там стоит. Помню, какие красивые там шли службы на Рождество. 

Зима, горят свечи, и все стоят в очереди, батюшка нас благословляет и дает с ложечки рождественскую кутью и сладкое вино. В те первые послевоенные годы мы, ребятишки, постоянно ходили голодными. Вот и становились в эту очередь за кутьей по многу раз, батюшка нас не прогонял… Ну а потом был рождественский обед в большой квартире дяди, где стояла красивая елка. Готовились традиционные для этой местности блюда: кровяная колбаса с перловкой, и еще помню свое­образный десерт — холодный суп из черного хлеба со взбитыми сливками. 

Мы угощались, но при этом мама сама мне купить ничего не могла. А мне так хотелось мандаринов! Однажды, увидев на улице валявшиеся возле урны шкурки от мандаринов, я не выдержала, подобрала их и попробовала. Они казались такими вкусными!.. И сейчас, когда вижу мандарины, сразу вспоминаю свое детство, Таллин.

— Лариса Анатольевна, вы были крещены в детстве?

— Это для меня до сих пор загадка… Самостоятельно я покрестилась поздно, только когда мой сын Павел пошел в армию, а я очень за него переживала. Он был не годен к строевой службе, но его все равно взяли, в стройбат. А времена были неспокойные, 1990 год, когда солдат срочной службы могли и в горячие точки отправить. Нам даже не дали проститься! Ведь это только в кино так хорошо показывают — проводы сыновей в армию на перроне, все веселятся… Но у нас ничего такого не было. Мы, родители, пришли, а оказалось, что сыновей уже увезли. И мы так и не поняли, с какого вокзала они были отправлены. В расстроенных чувствах я вернулась домой, но сидеть одна в квартире не могла. 

Пошла в храм недалеко от дома, вот прямо меня туда повело. Стою перед алтарем и плачу. Ко мне батюшка подошел, спросил: «Что вы плачете?» Я ответила, что вот такая история, я боюсь за своего сына. Он говорит: «Давайте мы вас покрестим». И тут же меня окрестил. Правда, после таинства почему-то сказал: «Вы креститесь второй раз. В детстве вас уже крестили». Не знаю, как он узнал, но я думаю, это могло быть… А с сыном постепенно все уладилось. Мы при­ехали к нему в воинскую часть с бригадой артистов от «Товарищ Кино», дали замечательный концерт, и через какое-то время Пашу из стройбата, где ему было тяжело работать по состоянию здоровья, перевели в киномеханики. 

Вообще, часто ощущаю постоянную поддержку свыше. Был удивительный случай, когда я летела из Москвы в Киев на гастроли на самолете. Когда мы взлетели, я сразу почувствовала себя нехорошо, самолет будто бы готов был развалиться. Я подозвала стюардессу, спрашиваю: «Что же у вас за самолет такой?» Она отвечает: «Да у нас завтра последний рейс. В Москву вернемся, и его спишут». Потом мы разговорились с этой стюардессой, обменялись телефонами и договорились созвониться. А на следующий день стало известно, что по дороге в Москву этот самолет разбился. Я выясняла, надеялась, что, может быть, та девушка осталась жива, но нет, как бы это ни было печально… Но меня Бог отвел от этой беды. Может быть, потому, что еще в 1976 году одна женщина во Франции меня научила, что, выходя из дома, надо говорить: «Ангел мой, пойдем со мной, ты впереди меня, а я за тобой». И я всю жизнь делаю это каждый день…

— Вашу поездку во Францию прославил Владимир Высоцкий, написав песню «Она была в Париже»…

— Да, это о том, как я с фильмом «На семи ветрах» ездила на Каннский фестиваль. Помню, как мы с Инной Гулая зашли в первый раз в наш общий гостиничный номер и подумали, что это какой-то музей! Антикварные шкафы, огромная кровать, завтрак, который официант привозил на красивом столике на колесиках. И на всех мероприятиях, где мы оказывались, нас окружали люди, которые казались нам какими-то божествами: Моника Витти, Натали Вуд, Надежда Леже. Последняя катала нас по Каннам на машине, пригласила в гости, а потом еще и подарила нам с Инной великолепные платья. 

Инне досталось красное, мне — голубое, кружевное… Потом мы оказались в гостях у художника Марка Шагала. Мы с ним долго беседовали, рассматривая диковинные вещи в его великолепно обставленном доме, а на прощание мне был вручен подарок — рисунок с автографом. Сейчас это невозможно себе представить, но я передарила этот рисунок. Когда вернулась в Москву, узнала о том, что Александр Галич, с которым меня связывали теплые отношения, болен. Я поехала к нему в больницу и, помимо пепельницы, которую я ему специально купила в подарок за границей, подарила еще и этот рисунок. Тогда мне это не казалось какой-то большой ценностью.

— Знаю, ваша поездка не обошлась без громкого скандала…

— Да уж, мне удалось привлечь к себе внимание западной прессы и попасть на обложки газет. Сейчас могу говорить об этом со смехом, а тогда это казалось концом карьеры, вообще жизни… Получилось все случайно. На приеме ко мне подошел молодой мужчина и предложил станцевать твист. Я посмотрела на Сергея Аполлинариевича Герасимова, он кивнул: «Иди! Ты моя ученица и должна все уметь делать!» На самом деле это была провокация. Западные журналисты, зная о наших инструкциях, решили выставить советскую актрису в определенном свете. Возвращаюсь в СССР, а в Министерстве культуры уже лежит журнал «Пари матч» со статьей «Сладкая жизнь советской студентки». И такая фотография, будто я разгулялась вовсю! Были разбирательства, которые не повлекли за собой каких-то серьезных последствий только потому, что Герасимов подтвердил: это он разрешил мне танцевать. 

Была там еще одна история, о которой начальство, к счастью, не узнало. По инструкции нам запрещалось из гостиницы по одному выходить. Но однажды я осмелилась сбежать из своего номера и прогуливалась по улице, не отдаляясь от отеля. При этом я замечала, как меня откровенно рассматривают идущие навстречу мужчины. Я радовалась: французы от меня в восторге! Потом мне объяснили, что на той улице, Сен-Дени, расположено множество домов свиданий, вот поэтому на меня так и смотрели. Обо всем этом я рассказывала в дружеской компании, в которую входил и Высоцкий. И он хохотал над моими историями. Так и появилась та песня… Но, надо сказать, поначалу она мне не понравилась, даже показалась обидной. Что это за слова: «Пусть пробуют они, я лучше пережду»?! Как будто я сделала что-то ужасное. Но сейчас, когда прошло столько лет, мне, конечно, очень приятно, что есть песня Высоцкого, посвященная мне.

— Как вы с ним познакомились?

— Я поступила во ВГИК и пере­ехала в Москву. А Володя нередко забегал к нам в общагу ВГИКа на посиделки. Он тогда еще не был известным. Потом я вышла замуж за студента операторского факультета Алексея Чардынина — друга Высоцкого. И тот стал приходить в нашу с Лешей квартиру, которую мы снимали у вдовы актера Алексея Дикого. Среди прочих вещей у нас в комнате висела отличная старая гитара, которую когда-то Дикому подарили цыгане. Высоцкий сразу углядел редкий инструмент и стал уговаривать вдову Дикого, тетю Шуру: «Продайте мне гитару!» Сначала она отказывалась — мол, память о муже, — но потом все-таки продала… В той квартире на улице Удальцова у нас устраивались веселые посиделки. В том числе и по случаю Нового года. 

Тот же Высоцкий, и Сева Абдулов, и Сергей Никоненко — все приходили к нам в новогоднюю ночь. Денег ни у кого не было, так что мы не дарили никаких подарков, разве что принесут нам бутылку шампанского к столу. Но нам было очень весело. Ведь все мы — личности, у каждого имелся запас рассказов, анекдотов, актерских баек. Кто-то пел, кто-то читал великолепные стихи. Если один читал, к примеру, Маяковского, другой, как бы в пику, — Есенина… Чувствовалось, что весело людям, что они радуются каждому дню…

— С Высоцким вас связали не только дружеские посиделки, но и съемки в фильме «Вертикаль»…

— Режиссер Говорухин сделал все, чтобы Высоцкий снялся в этом фильме, а художественный совет был против. Потом они разрешили снимать, но не давали в фильме использовать его песни. Наконец все уладилось… Я приехала на съемки в Кабардино-Балкарию из Германии, где до этого снималась. В моем модном заграничном гардеробе Володя углядел обтягивающие брюки из нейлона и свитер и попросил для съемок. Он тщательно готовился к этим съемкам, был очень увлечен темой альпинизма. И знаменитая «Песня о друге» — это ведь не просто так у него родилось. Мы увидели во время съемок, как двое альпинистов проходили мимо нас. Они рассказали, что ищут помощи, в горах погиб их товарищ. Актеры помогли им спуститься, а Володя был так впечатлен мужественностью этих людей, что написал эту песню.

— Сейчас принято рассказывать о пагубных пристрастиях Высоцкого…

— Я всегда говорю, что знала какого-то другого Володю, не того, о котором некоторые рассказывают. Во время съемок Высоцкий не прикасался к алкоголю. Другие актеры в баре при гостинице, где мы жили, иногда собирались после съемок — отдохнуть, выпить бокальчик. Но Высоцкого у бара я видела только один раз — бармен наливал ему водку. Кто-то сказал: «Ну все! Съемкам конец! Одной рюмкой он ведь не ограничится…» А Володя, словно в подтверждение этих слов, взял у бармена бутылку и отправился к себе в номер. Через какое-то время выходит из номера абсолютно трезвый и смеется. Он нас так разыграл, в бутылке была вода. Надо сказать, что условия на тех съемках требовали от всех актеров внимательности и режима. Мы все делали по-настоящему: научились ходить в триконях, зарубаться ледорубом. У нас даже было два небольших восхождения в качестве тренировки. Все актеры сдали нормативы, у всех был значок «Альпинист СССР». Как же мы этим гордились! После съемок мы с Володей общались еще года два. Потом наши пути разошлись. Дело в том, что я рассталась с Чардыниным, и, выбирая между ним и мною, Высоцкий выбрал друга.

— С другим легендарным бардом — Булатом Окуджавой — судьба вас тоже сводила, не так ли?

— Да, но это было еще раньше, до моего замужества. Мы познакомились на моем дне рождения в марте 1962 года. Я училась на втором курсе ВГИКа, жила в общежитии. Отпраздновать мой день рождения пришел весь курс. В том числе и Жанна Болотова, и она предупредила: «Пожалуйста, не занимайте место рядом со мной, придет Булат, сядет здесь». Окуджава был тогда уже очень популярен, его песни все знали, все пели. Мне не верилось, что он и правда придет, хотя я знала, что они с Жанной дружат, даже поговаривали об их романе. И вот через какое-то время Окуджава действительно появился, но не сел на приготовленное ему место, а сразу подошел ко мне. Мы познакомились. 

Он сказал, что видел со мной фильм «На семи ветрах»… После этого дня рождения Булат Шалвович стал приглашать меня на какие-то квартирники, вечера, где его всегда ждали, везде он был желанный гость. Он открыл для меня мир удивительных, талантливых и свободных людей, уровень жизни которых отличался от моего. Как-то мы пришли на день рождения к писателю Юрию Нагибину. Среди гостей были три бывшие жены именинника, а рядом с ним сидела «действующая» жена — поэтесса Белла Ахмадулина. На столе, уставленном хрусталем и дорогими винами, имелись и черная икра, и сыры, и сервелат, все это тогда мне показалось невероятной роскошью. Гости пели, читали стихи, причем в основном свои, было очень интересно. Когда Булата попросили спеть, он повернулся ко мне: «Лариса, где наша гитара?» Он никому не объяснял, кто я, в каких мы отношениях, иногда лишь обронит изящную фразу: «Это мой талисман». Но компания была понимающая, никто никогда не расспрашивал его.

— А вас саму не смущало, что он семейный человек?

— Я об этом знала, конечно. Мне рассказывали, что у Булата сложные отношения в семье. Ну и что из того? Я чувствовала себя спокойно, потому что между ним и мной ничего особенного не происходило. Только раз он осторожно, нежно поцеловал меня. И то не на людях. А в другой раз мы засиделись в гостях, поздно было ехать домой, нас оставили ночевать, причем отвели нам одну комнату. Мы спокойно в ней переночевали, ничего не произошло. Я тогда была еще не замужем. Правда, в моей жизни уже появился Алексей Чардынин. И конечно, постепенно моя дружба с Булатом Шалвовичем стала его раздражать. Он стал подозревать, что у нас роман. Я же, когда поняла, что, наверное, выйду замуж за Алексея, решила, что неправильно скрывать это от Окуджавы. 

Я ему все рассказала. Он меня очень спокойно выслушал, потом проводил, мы попрощались, как всегда. Но больше он мне никогда не звонил… Когда несколько лет спустя я случайно увидела его на перроне, выбежала из поезда, бросилась как к родному человеку. Он отреагировал сухо, дал понять, что такая реакция с моей стороны неуместна. Только после этого я подумала, что, наверное, мое сообщение о женихе его на самом деле взволновало и раздосадовало, он просто виду не подал… Наверное, было какое-то возвышенное чувство в его сердце. В память о нашем общении осталось стихотворение, в котором есть строчки: «Море Черное, словно чаша вина, на ладони моей все качается…»

— Сейчас большой интерес к 60-м годам, времени оттепели. Правда, мне кажется, мы имеем несколько романтизированное представление о нем… А вы, как человек того времени, какими запомнили 60-е?

— Для меня примета того времени — это всеобщее состояние влюб­ленности, которое, казалось, охватило всех. Во всяком случае, в актерской среде возникало много романов. А что касается какой-то смелости, свободы… Честно скажу, такого не помню. Существовало еще множество правил, ограничений, «инструкций». Например, если нужно было показать любовь на экране, герои просто целовались. Но меня при этом угораздило сняться топлес целых два раза. Первый раз — у Ростоцкого, когда он захотел снять, как я, по пояс голая, моюсь в бочке. Не могу сказать, что это было легко для меня, я бунтовала, отказывалась. Взяли дублершу, но, увидев ее, я поняла, что она совсем на меня не похожа, даже телосложение другое, и согласилась сниматься сама. 

Второй раз это было в ГДР. Как жених и невеста, мы вместе с партнером должны были лечь в кровать. Я долго стеснялась и вела переговоры с режиссером, но сцену все-таки сняли… Надо сказать, что за такую смелость в ГДР полагалась хорошая ставка — 500 марок в день. Но их перечисляли на «Мосфильм», который, в свою очередь, платил мне 32 марки в день. Что касается каких-то благ, то я их особо не нажила. Квартиру получила только благодаря Кларе Лучко, которая похлопотала, и формальности, не позволявшие мне претендовать на получение жилья, были преодолены. Благодаря ей я и в знаменитую двухсотую секцию ГУМа иногда могла приходить, там можно было купить какие-то хорошие вещи.

— Но вас одевал и Таллинский дом моделей, в котором вы когда-то, еще до поступления во ВГИК, работали… Вы вообще до того, как стали учиться на актрису, перепробовали немало профессий…

— Да, после того как я позорно провалилась на поступлении в театральный вуз, я на актерстве поставила крест. Хотя сейчас думаю, что мне просто не повезло. Когда члены приемной комиссии Ленинградского театрального института предложили мне что-нибудь спеть, я не нашла ничего лучше, чем «Легко на сердце от песни веселой». Моего юмора они не поняли. Когда я вернулась домой, мне было очень плохо, и чтобы чем-то себя занять, я пошла работать на фармацевтический завод. Но там продержалась недолго, мои обязанности — заворачивать таблетки, раскладывать их по коробкам — утомляли до предела. Какое-то время я работала и на кондитерской фабрике, где было ненамного легче, разве что с большими ухищрениями удавалось порой вынести зефир и угостить родных. Потом я работала секретарем в приемной министра здравоохранения. 

Научилась составлять письма, принимала звонки, подавала министру чай. А когда в Таллине открылся Дом моделей и начался набор манекенщиц, я заинтересовалась, все-таки это было поинтересней, чем сидеть в приемной. По тем временам мой рост — 172 сантиметра — считался достаточно высоким, и меня приняли. Тут уж началось какое-то подобие сказки: меня красили, причесывали, мне доверяли демонстрировать вечернюю одежду. И все это я как-то умудрялась совмещать с работой в министерстве. Но, конечно, в конце концов обо всем узнали, и мне устроили разнос: секретарь министра не может выходить на подиум. Так мне пришлось уйти в манекенщицы, и, думаю, именно этот легкомысленный выбор приблизил меня к кино. Кто-то меня заметил, пригласил в массовку, и я стала появляться на Таллинской киностудии.

— Я помню, была какая-то девушка Лейда, сыгравшая большую роль в вашей судьбе…

— И я считаю ее своей крестной в кино. Казалось бы, какое дело мало­знакомому человеку, который учится в Москве, до меня, какой-то девушки из Таллина без актерского образования? Лейда, учась во ВГИКе, проходила практику на Таллинской киностудии. Там мы и познакомились, она способствовала тому, чтобы меня взяли в один эпизод. Она считала, что у меня есть талант, что-то она во мне разглядела за те минуты, которые я была в кадре. И вот, вернувшись в Москву, она узнает, что Герасимов отчислил с курса двух студенток. Такое бывало, если Сергей Аполлинариевич понимал, что ошибся в выборе, а некоторых выгоняли за нарушение дисциплины. Лейда показала ему мою фотографию и заверила, что во мне есть божья искра, что я — талант. 

Герасимов заинтересовался и сказал, что я могу приехать в Москву. Прослушивание проходило у него на квартире. Надо сказать, что сначала я мастеру явно не понравилась, и это было видно по его лицу. Я читала монолог Ларисы из «Бесприданницы», и не думаю, что как-то особенно талантливо, но слезы лились по-настоящему, потому что я понимала: сейчас меня отправят домой. Но в итоге Сергей Аполлинариевич явно разжалобился и сказал, что примет меня. Слезы мои тут же высохли, я стала прыгать и так бурно радоваться, что Герасимов усмехнулся: «В спортивных дисциплинах, которые во ВГИКе преподаются серьезно, вы будете иметь успехи…»

Так я попала на замечательный курс, на котором учились Жанна Болотова, Сергей Никоненко, Николай Губенко, Галина Польских, Жанна Прохоренко… Тамара Макарова сразу же тепло ко мне отнеслась, она понимала, как мне трудно осваиваться в уже сложившемся коллективе. Мы для нее были как дети, которых нужно одеть, ­обуть, которые приходят к ней со всеми своими бедами, бытовыми проблемами и переживаниями. Нередко у нее дома давались званые обеды, и Тамара Федоровна учила нас правильно себя вести, обращаться со столовыми приборами. При этом на столе были вовсе не какие-то изысканные блюда, у Макаровой просто не хватило бы средств кормить всех чем-то дорогим. Она варила большую кастрюлю сосисок, ставила на стол хлеб, и мы тренировались. Все это потом пригодилось нам не только в кино, но и на фестивалях за границей. 

Я была очень благодарна Тамаре Федоровне за то, что она дала мне представление, как вести себя на приеме, в ресторане. Можно сказать, что она и Сергей Аполлинариевич подарили мне путевку в большую сказочную жизнь, о которой я, живя в Таллине, могла только мечтать. И все же работа в Доме моделей мне потом долгие годы помогала: я могла по старой памяти туда позвонить, и они мне присылали платья. Ведь всякий раз, когда тебя посылали на заграничные фестивали, нужно было по всей Москве бегать, искать гардероб. На фестивалях правило — три раза в день переодеваться, на каждое мероприятие нужен новый наряд. Конечно, нас обшивали, на Киностудии Горького работал великолепный портной по фамилии Затирка. Ему выдавали рулон ткани, и он шил платья, но все — одинаковые. Однако мы с ним дружески общались, и я могла принести какую-то другую ткань, и тогда уж он шил джинсовую курточку или даже шорты, в общем, что-то модное и оригинальное.

— Лариса Анатольевна, поскольку мы с вами беседуем накануне Рождества, расскажите о самом удивительном подарке в своей жизни…

— И это будет вовсе не одежда, не шуба и не драгоценности... Этот подарок — игрушка, мишка, который попал ко мне совершенно удивительным образом. Этого мишку мой папа, штурман дальнего плавания, в конце 30-х годов привез из какой-то экзотической страны для моей старшей сестры Люси. Люся была для него приемной дочкой, но он ее очень любил, всегда привозил подарки. Потом началась война, отец воевал, защищал Ленинград, потом его, раненного, отправили домой. Мама рассказывала, что он медленно и мучительно умирал не только от ран, но и от голода. А потом не стало и моей сестры Люси. И мишка стал уже моей игрушкой, я его взяла с собой, когда мы уехали с мамой в эвакуацию в Сибирь. Потом он вместе с нами переместился в Таллин, где прошло мое детство. И, когда я выросла, был отдан моей двоюродной сестре. Много-много лет я его не видела. Но однажды родственники решили сделать мне подарок и привезли из Эстонии этого медвежонка. Потемневшего от времени, без одного глаза, но такого родного, такого знакомого! Я его подновила, попросила сделать ему новые глазки и одежду, и вот он снова со мной. Самый дорогой в моей жизни подарок!