За семнадцать лет работы великого режиссера на Малой Бронной было всякое: успехи, неудачи, интриги. А в финале — то самое позорное собрание, где на Эфроса нападали даже давние друзья и соратники. Mои попытки вразумить коллег: «Что вы делаете?! Кому устроили судилище?! Опомнитесь!» — оказались тщетными. И все-таки я горжусь, что не струсил, не отмолчался.
Роскошный ЗИМ подкатил к крыльцу полуразвалившегося барака, где жила наша семья. Из автомобиля вышла Валентина Серова — в красивом платье, с меховым манто на плечах. Через минуту на улицу высыпал весь Несвижский переулок. «Это за Генкой Сайфулиным...» — прошуршало в толпе. Убогий «дизайн» двора — деревянные туалеты, корявые поленницы, разбитая булыжная мостовая — легенду кино ничуть не смутил: обаятельно улыбаясь, Серова отвечала на приветствия окруживших ее поклонников, а мою заплаканную маму обняла и расцеловала.
Фильм «Бессмертный гарнизон» был первой картиной, рассказывавшей о подвиге защитников Брестской крепости. Сценарий написал Константин Симонов, роль жены начальника гарнизона досталась Серовой, а я играл ее сына.
Самолет на Киев, откуда нам предстояло добраться сначала до Кишинева, а потом до Бендер, где снимались довоенные эпизоды, вылетал рано утром, поэтому Серова и забрала меня из дома накануне. Закрепленный за Симоновым ЗИМ (как кандидату в члены ЦК ему полагались представительский автомобиль и личный шофер) привез нас на подмосковную дачу Константина Михайловича и Валентины Васильевны. Мне отвели комнату с красивой мебелью и большой кроватью. Белоснежное, хрустящее от крахмала белье, пушистые полотенца... Но главное потрясение случилось утром, когда в комнату вошла горничная — в фартучке, кружевной наколке — и подкатила к кровати столик, на котором был сервирован завтрак: кофе в красивой чашке, яйцо на фарфоровой подставке...
В шесть утра ведущее к Внуково шоссе было абсолютно пустым, и ЗИМ несся на предельной скорости. Голос диктора из автомагнитолы объявил: «Сейчас прозвучит джазовая сюита композитора Александра Цфасмана...» Полилась музыка, и я вдруг понял, что обязательно должен запомнить этот момент: летящую по утреннему шоссе машину, запах духов сидящей рядом Серовой и красивую мелодию. С тех пор прошло больше шестидесяти лет, но при первых звуках сюиты Цфасмана мне легко, закрыв глаза, представить себя четырнадцатилетним.
Коля Батурин в фильме «Бессмертный гарнизон» был моей второй ролью, дебют состоялся годом раньше — в картине «Дым в лесу». Только сначала я хочу рассказать о своем «докиношном» детстве.
На момент моего появления на свет — двадцать третьего февраля 1941 года — папе исполнилось двадцать лет, маме — девятнадцать. Из роддома меня принесли в коммуналку на Калужском шоссе — и в восемнадцатиметровой комнате нас стало двенадцать: дедушка и бабушка со своими восемью детьми (моя мама была самой старшей), отец и я. Дед вскоре умер, оставив бабушку беременной девятым ребенком — мой младший дядя родился в начале 1942-го, когда наши войска уже гнали немцев от Москвы. После смерти деда и до того как отца забрали на фронт, огромная семья жила на зарплаты родителей: мама работала мастерицей на знаменитой шелкоткацкой фабрике «Красная Роза», отец — художником в газете «Ударник Метростроя». Хорошим подспорьем были и его гонорары в книжном издательстве «Детгиз», где он, блестящий график-самоучка, рисовал иллюстрации к сборникам русских и башкирских народных сказок, к поэме «Руслан и Людмила», к «Коньку-Горбунку». Люди старшего поколения должны помнить обложку довоенного издания сказки Петра Ершова — на синем фоне Иван верхом на Коньке-Горбунке. Вскоре после начала войны отец принял участие в конкурсе политического плаката и получил первую премию, оставив позади даже Кукрыниксов. Несколько лет назад одно из московских издательств небольшим тиражом выпустило альбом «Плакаты Великой Отечественной». Я держал его в руках, видел работу отца и до сих пор досадую, что в кармане не оказалось достаточно денег. Пока съездил домой, книгу продали.
В Москву Рашид Сайфулин попал мальчишкой: сбежал из эшелона, на котором его раскулаченную семью везли в Сибирь. В столице поначалу беспризорничал, потом его приютила русская семья. К моменту встречи с будущей женой Рашид так освоился в новой среде, что друзья и коллеги звали его Сашкой.
Когда папу забрали на фронт, мама осталась единственной добытчицей. Уходила на фабрику ни свет ни заря, возвращалась затемно. Утром успевала покормить грудью меня и своего младшего брата, к вечеру молока тоже хватало для обоих, а днем меня и дядю кормила грудью бабушка. До сих пор не понимаю, как всем детям удалось выжить. Невредимым вернулся с фронта и мамин брат Василий, который был младше ее на несколько лет.
Отца комиссовали в 1943 году после тяжелой контузии. Его снова взяли в газету «Ударник Метростроя» и выделили служебное жилье — две комнаты в бараке в Несвижском переулке. В одной папа оборудовал для себя мастерскую, другая служила нам и спальней, и столовой, и детской. В 1945-м сюда же принесли из роддома мою сестру Надю. Война закончилась, наступил мир — вроде бы живи и радуйся, но отец начал пить. Часто пропадал в шалманах, где собирались безрукие, безногие фронтовики-инвалиды — их ведь не сразу вывезли из Москвы... Поил изувеченных в боях товарищей и пил сам. В 1949 году это довело до беды. Владелец шалмана объявил, что питейное заведение закрывается, и начал, осыпая ругательствами, вышвыривать инвалидов на улицу. Отец стал за них заступаться, хозяин ринулся на него с кулаками — и получил пивной кружкой по голове. Папу арестовали и дали четыре года колонии, хотя шалманщик и отделался сотрясением мозга. Мама осталась с тремя детьми на руках: мне было восемь лет, Наде — четыре, а младшему брату Славику — несколько месяцев...
Вскоре после того как отца отправили по этапу в город Молотов (ныне Пермь), к нам в барак пришел суровый дядька из жилотдела Метростроя и потребовал немедленно освободить комнаты: «Это служебное жилье, а поскольку никто из семьи у нас не работает — выселяйтесь!» Мама говорила, что нам некуда съезжать, просила не выгонять с маленькими детьми на улицу, но чиновник был неумолим. Кроме него каждый день приходили люди, стоявшие в очереди на жилплощадь, — ругались, грозили выбросить наши вещи на улицу. Маме пришлось уволиться с «Красной Розы», где она была одной из лучших мастериц, и устроиться разнорабочей в Метрострой. Четыре года она проработала в шахте. Я несколько раз спускался вниз и могу свидетельствовать: это был ад. Ледяная вода по колено, от нехватки воздуха и пыли перехватывает горло, а одетые в брезентовые робы женщины катят и катят по рельсам тяжеленные вагонетки... Мама умерла очень рано — в пятьдесят четыре года, от тяжелой болезни, которую наверняка заработала под землей.
Невозможно представить, как трудно ей было тянуть троих детей, да еще и собирать посылки на зону, но мы не слышали от мамы ни одного плохого слова об отце. Только теплые, веселые воспоминания — она очень любила своего Сашку. Спустя два года после приговора, в 1951-м, нам разрешили свидание, и мы поехали в Молотов. Мне до мелочей запомнился день, когда нас пустили к папе на зону. Я видел, как пришел очередной этап и заключенных выстроили на плацу, видел нарисованные папой портреты Ленина и Сталина на стенах комнаты для свиданий, развешанные по всей зоне таблички «Не курить», «Не сорить», плакаты «На свободу — с чистой совестью!». Как художник отец был в колонии на особом положении — ему выделили комнатку под мастерскую и редко гоняли на тяжелые работы. Свободного времени было полно, и он рисовал карикатуры, иллюстрации к книгам. Когда по истечении срока вернулся домой, привез их огромную стопку.
Несмотря на щадящий режим, зона сильно подорвала здоровье отца. Все чаще давала о себе знать и фронтовая контузия. Уже совсем больным он продолжал рисовать с утра до ночи. За полгода сделал иллюстрации к десятку книг. Когда стало совсем худо, согласился подлечиться в ведомственной больнице на Метростроевской улице. Там уже почти не вставал, но и лежа продолжал работать. Мы с мамой часто его навещали, и однажды отец попросил:
— Лида, похорони меня на мусульманском кладбище! Что я среди русских делать буду?
Мама сердито махнула рукой:
— Будет тебе глупости говорить! Поправишься, окрепнешь — и вернешься домой. Мы все тебя ждем.
Спустя несколько дней рано утром к нам домой прибежала нянечка из больницы и сказала, что отец погиб. Разбился насмерть, выбросившись из окна палаты. Когда мы с мамой и ее братом Василием добрались до Метростроевской, тело уже убрали. Поспешили, поскольку на больничный двор выходили окна египетского посольства, где вот-вот должен был начаться рабочий день. В мою память навсегда врезалась большая лужа начавшей запекаться крови, присыпанная сверху песком... Отец покончил с собой, когда понял, что работать больше не может, и не захотел становиться обузой для матери, на которой и без того было трое детей. На момент гибели Рашиду Сайфулину было тридцать три года.
Мама решила выполнить завещание отца и выхлопотала место на Даниловском мусульманском кладбище. Поскольку татар в семье не было (даже папа — ну какой он татарин?), все приготовления проходили по христианскому обычаю: заказали гроб, купили костюм, рубашку, тапочки. Привезли все мулле, служившему на кладбище. А тот сказал: «Одежду вы сейчас заберете обратно, а принесете пятнадцать бутылок одеколона и двенадцать метров белой материи. Гроб, ладно, оставьте — Коран дозволяет».
Вот так и получилось, что могильный памятник «Сашки» Сайфулина венчает полумесяц. И лежит он один, без любимой жены Лиды, которая была крещеной и похоронена на православном погосте. Я тоже крещеный, потому и поминаю родителей одинаково — по христианскому обычаю. Мне кажется, папа не стал бы возражать...
Зная, что скоро уйдет, отец позаботился о пенсии по потере кормильца, которую мы стали получать после его смерти. Работал из последних сил, не щадя себя, ради хорошей зарплаты — от нее зависел размер пособия. Выселить из ведомственных комнат нас теперь никто не грозился, и маме удалось вернуться на «Красную Розу». Ее зарплаты и пенсии за отца едва хватало, чтобы сводить концы с концами, но я не помню, чтобы мама жаловалась на жизнь.
Благодаря ей у меня, сестры и брата было счастливое детство. Каждому из нас мама обязательно устраивала праздник на день рождения — с подарками и гостями. Мы всегда были накормлены, вымыты и одеты — пусть не в новое, но тщательно заштопанное и отутюженное. В одном из прошлогодних номеров «Коллекции» была опубликована исповедь Виктора Сухорукова. Она поразила меня откровенностью, пронзительностью и вытащила из памяти факты моей биографии. Например эпизод, когда тринадцатилетний Витя пришел на пробы к Александру Митте с огромной заплаткой на попе и старался изо всех сил, чтобы ее не заметили, напомнил, как я — в таких же залатанных штанах — вставал на репетиции школьного хора только в верхний ряд, спиной к стене...
Судьбоносная для меня встреча произошла после шестого класса, во время летних каникул. Август в 1953 году выдался теплым, и мы с другом Витькой — отчаянно рыжим, с веснушками по всему лицу — бежали на Москву-реку. Вдруг от уличных столиков возле пивной нас окликают: «Мальчики, идите сюда!» Подходим. Два прилично одетых молодых человека, игнорируя Витьку, смотрят только на меня:
— Мы хотели бы снять тебя в кино. Как такое предложение?
— А деньги платить будете? — встревает в разговор Витька.
— Да ты нам не нужен, — отмахивается от него один из парней и обращаясь ко мне, спрашивает: — Согласен? Тогда приезжай завтра во ВГИК, устроим в учебной студии пробы.
Рассказали, как добраться и где взять пропуск. На следующий день в назначенное время я был на месте. Вчерашние знакомые Юрий Чулюкин и Евгений Карелов объяснили, что готовятся к съемкам дипломного фильма по рассказу Гайдара «Дым в лесу». Представили меня и операторам, которые будут работать на картине, тоже студентам-дипломникам ВГИКа Игорю Черных и Володе Минаеву. Вот так и получилось, что своим успешным дебютом в кино я обязан квартету, каждый участник которого впоследствии стал легендой отечественного кинематографа. Юрий Чулюкин снял известные всем фильмы «Неподдающиеся», «Девчата», Евгений Карелов — «Дети Дон-Кихота», «Служили два товарища», «Семь стариков и одна девушка», «Два капитана». Игорь Черных работал с Юрием Озеровым над киноэпопеей «Битва за Москву» и с Леонидом Гайдаем над «Бриллиантовой рукой», Владимир Минаев снимал первую семейную сагу на советском телевидении — многосерийный фильм «Вечный зов».
Местом проведения съемок была выбрана деревня Тверитино Серпуховского района. Уговаривать маму отпустить сына в киноэкспедицию приехали и режиссеры, и операторы. А «уважаемая Лидия Тихоновна» сразу ударилась в слезы: «Куда он поедет? Кто о нем заботиться будет? Да и занятия в школе скоро начнутся...» И все же каким-то немыслимым образом они ее уговорили. Что касается директора школы, то этого и уламывать не пришлось — услышав волшебное слово «кино», он сразу дал «увольнительную».
Деньги на дипломные работы в ту пору выделяли смешные, поэтому в картине снимались актеры, которые согласились это делать бесплатно, и добровольцы из числа местного населения. Утром и вечером у нас была гречка с молоком, а на обед суп или картошка с грибами, собранными неподалеку в лесу. О настоящей пиротехнике можно было только мечтать — ее заменяла взятая во ВГИКе старая кинопленка, которая при горении выделяла черный густой дым — настолько ядовитый, что я несколько раз терял сознание. Однажды так долго не приходил в себя, что пришлось вызвать врача.
Карелов и Чулюкин проявляли чудеса изобретательности и красноречия, благодаря которым удавалось брать в долг у местных жителей молоко, арендовать в одном дворе лошадь, в другом — телегу. Более того, каким-то образом они уговорили командование располагавшейся под Серпуховом авиачасти дать напрокат самолет. «Ан-2» давно стоял на приколе, не подлежал ремонту, но находился на балансе летного подразделения, поэтому взять его разрешили только на два дня. К месту съемок «Аннушку» приволокли на буксире. Уложили под ее крыло «раненого летчика», отрепетировали наш с ним диалог, прозвучала команда «Мотор!» — и в кадр шагнули... председатель местного колхоза и женщина-милиционер.
— Всем оставаться на своих местах! — сурово скомандовала тетка. — Приготовить документы, удостоверяющие личность, и бумаги на самолет!
— А в чем, собственно, дело? — поинтересовался кто-то из вгиковцев.
— А в том, гражданин, что в органы поступила информация: несколько человек на этом самом самолете намереваются улететь в Америку.
Над таким проявлением бдительности можно было бы и посмеяться, но не в наших обстоятельствах — «Ан-2» был взят под честное слово, без оформления документов. Верить в это представители власти категорически отказывались. Вопрос был снят только к вечеру, когда из райотдела милиции удосужились наконец позвонить в авиачасть.
Старшие товарищи меня любили и уважали — за то, что вел себя по-пацански: не ныл, не жаловался, наравне со всеми таскал двадцатикилограммовые аккумуляторы, собирал хворост и варил суп на костре. А еще за то, что без отговорок снова и снова лез в ядовитый дым, прыгал в ледяную октябрьскую реку, репетировал до изнеможения сложные эпизоды. После съемочного дня мы играли в футбол, дурачились, а ближе к ночи мои взрослые друзья отправлялись «прогуляться». Я страшно их ревновал, прекрасно понимая, что все четверо успели обзавестись подружками и ходят на свидания... Но случившаяся однажды между нами потасовка не имела к прекрасному полу никакого отношения. Из Москвы привезли несколько коробок проявленной пленки с отснятыми эпизодами. После ужина я заметил, что парни, пошушукавшись между собой, стали куда-то собираться. Явно не на свидание, поскольку за окном хлестал ледяной ливень. Я насторожился:
— Вы куда?
— Понимаешь, Ген, мы договорились с киномехаником в Серпухове, что он по окончании последнего сеанса покажет нам отснятый материал. У председателя удалось выпросить только грузовик. Мы обязательно тебя взяли бы, но в кабине место уже занято, а с нами в кузове ты можешь простудиться.
Тут со мной случилась истерика. Я орал «Если не возьмете, я завтра сбегу домой!», рыдал, бросался на «предателей» с кулаками, кусался, пытался выскочить на улицу под ливень. Меня за руки за ноги оттаскивали от двери, я вырывался... Наконец ребята сказали: «Ладно, сейчас попробуем переиграть все на утро — и машину, и показ». Договорились на шесть утра и всю ночь не сомкнули глаз. Какой сон, когда до нервной дрожи хочется увидеть то, что сделали?! Ближе к рассвету дождь прекратился — и мы поехали в Серпухов. Трясясь с будущими киномэтрами в кузове, я чуть не плакал от любви и благодарности: не поехали без меня, остались, не предали...
Экспедиция близилась к концу, когда во дворе дома, где мы квартировали, появилась делегация местных крестьян:
— Вы когда за молоко рассчитаетесь?
— А за лошадь, которую неделю эксплуатировали?
— На телеге, что брали, колесо треснуло — кто за новое заплатит?
Ребята стали ломать головы, как расплатиться с колхозниками. Выход нашел Володя Минаев, у которого был мотоцикл: «Давайте я в Москву сгоняю, проедусь по родне, знакомым и соберу вещи, которые им не нужны. В деревне, сами видите, с одеждой беда — может, удастся шмотками откупиться».
Привез полную люльку тужурок, кителей, штанов, фуражек. Тем же вечером во дворе состоялся натуральный обмен:
— Мы у вас молоко брали — хотите за него галифе?
— О-о-о, галифе! Совсем крепкие! Давай сюда!
— За аренду лошади предлагаем морской китель и фуражку.
— Мы согласные! Если конь еще потребуется, обращайтесь!
Когда вспоминаю эти съемки, не могу удержаться от улыбки: ребята-вгиковцы постоянно у кого-то что-то выпрашивали — ходили как цыгане с протянутой рукой. Совсем другие условия были обеспечены киногруппе год спустя, когда из дипломной ленты Чулюкина и Карелова решили сделать полноценный фильм. «Мосфильм» не выполнял план по художественным картинам, и руководство киностудии, посмотрев «Дым в лесу», дало добро на досъемки — с тем, чтобы потом пустить фильм в прокат. Осенью 1954-го мы уже выехали в киноэкспедицию на автобусе и с полным комплектом технического персонала: декораторами, осветителями, костюмерами и гримерами. И стол у нас был куда разнообразнее, чем в прошлом году, и даже гонорар актерам заплатили.
Один из моих партнеров по этой картине заслуживает отдельного рассказа. Дворняга по кличке Брутик прошла со мной огонь и воду — в прямом смысле. Мне приходилось таскать бедное животное и в ядовитый дым, и в ледяную реку, и в колючие заросли кустарника. После съемочного дня Брутик всем позволял себя гладить, брать на руки, а при моем приближении скалил зубы и рычал. Чулюкин и Карелов подкалывали: «Все-таки, Гена, ты нехороший мальчик. Почему собака ко всем ласкается, а тебя вот-вот покусает?» Я пытался поговорить с Брутиком тет-а-тет — садился перед ним на корточки и жалостливо вопрошал: «Ну почему ты меня не любишь?! Я же не виноват, что нам с тобой такие тяжелые съемки достались...» Пес угрожающе щерился.
Спустя год, который Брутик прожил у кого-то на даче, его снова привезли на съемки. Никого не замечая, пес, захлебываясь радостным лаем, бросился прямо ко мне, запрыгнул на руки и от восторга описал с головы до ног. Я был в полном счастье и победоносно смотрел на Чулюкина и Карелова: «Ну что, съели? Я для Брутика как однополчанин, с которым довелось пройти суровые испытания!»
Картина «Дым в лесу» принесла популярность и в школе, и во дворе. Однако слава на мою жизнь нисколько не повлияла: я так же хватал трояки и пары по точным наукам, гонял мяч с соседскими мальчишками и дрался с забредшими на нашу территорию чужаками. Прошло какое-то время, и к нам домой приехала ассистент по актерам с «Мосфильма»: «Геннадий, вы приглашаетесь на пробы в картину «Бессмертный гарнизон».
Это уже было настоящее кино — с финансированием по высшему разряду и знаменитыми актерами: Крючковым, Сухаревской, Серовой. Валентина Васильевна сразу взяла надо мной опеку. Когда летели из Кишинева в Бендеры на легкомоторном самолете и меня выворачивало наизнанку, ухаживала как за сыном: вытирала лицо смоченным в прохладной воде платком, совала в рот порезанный тонкими пластинками лимон. Бывает, взрослые актеры, когда предстоит сниматься с детьми, начинают наигрывать ласку, внимание — Серова же в своей любви и доброте ко мне была совершенно искренна.
Во время съемок «Бессмертного гарнизона» со мной случился конфуз. В Бресте при железнодорожном вокзале был шикарный ресторан, рассчитанный в первую очередь на иностранцев, но соотечественников с толстыми кошельками туда тоже пускали. Как-то, решив поужинать, Симонов, Крючков и Серова взяли меня с собой. Метрдотель проводил почетных гостей за лучший столик. Внимание всех посетителей было приковано к небожителям. Когда принесли закуски и графин с коньяком, Симонов плеснул чуть-чуть и в мой бокал. Подняли тост за удачное завершение съемок, чокнулись. И тут я, сделав глоток благородного напитка, схватил с тарелки кусок черного хлеба и смачно втянул носом его запах. Видел во дворе, как мужики водку занюхивают, — вот и повторил. Зал заржал так, что звякнули подвески на люстре. Я готов был провалиться сквозь землю, мои же сотрапезники и бровью не повели: то ли не заметили конфуза, то ли сделали вид, что не заметили.
Тот вечер вообще не задался. Разговор за столом не клеился, Симонов и Серова старались не встречаться глазами и большую часть времени хмуро молчали. Крючков поначалу пытался веселить их байками, но потом понял, что это бесполезно. Напряженность в отношениях писателя и актрисы чувствовал даже я, мальчишка. Однажды сидел в номере Валентины Васильевны и перебирал лежавшие горой на столе золотые украшения.
— О-о-о, сколько у вас красивых штучек! — не удержался от восторженного возгласа.
— Ну что ты! — усмехнулась Серова и пренебрежительно махнула рукой в сторону «штучек». — Вот когда я с Толей Серовым жила, у меня были настоящие вещи, а это так...
Фильм «Бессмертный гарнизон» стал последней совместной работой Симонова и Серовой, вскоре после премьеры они развелись. Причина их расставания не была тайной — во всяком случае, в кинематографической среде. А несколько лет назад, когда были опубликованы выдержки из писем Константина Михайловича к Валентине Васильевне, и вовсе стала достоянием широкой общественности. Горькие строки одного из последних посланий навсегда врезались в мою память: «Люди прожили вместе четырнадцать лет. Половину этого времени мы прожили часто трудно, но приемлемо для человеческой жизни. Потом ты стала пить... Я постарел за эти годы на много лет и устал, кажется, на всю жизнь вперед...»
Из Киева в Москву я и Серова возвращались поездом — вдвоем в купе СВ. Ее принесли в вагон на руках, уложили на полку, а мне отдали большую сумку, полную денег: «Здесь гонорар Валентины за фильм. Смотри, Гена, чтобы не сперли». Всю ночь я просидел на полке в обнимку с сумкой, ни на минуту не сомкнув глаз. Проснувшись утром, Валентина Васильевна протянула мне сторублевую купюру (дело было до деноминации — тем не менее для меня это были огромные деньги): «Сейчас будет большая станция — в вокзальном буфете купи себе что хочешь». Я вернулся с маленькой шоколадкой за три с полтиной, а сдачу выложил на столик.
— Почему только одну, и такую маленькую? Вернись и купи пять — самых больших.
— Но они же очень дорого стоят!
— Гена, о чем ты говоришь?! Давай быстрее, а то скоро тронемся.
Я снова сбегал в буфет и купил самую большую плитку шоколада — одну. Потратить целую сотню на сладости рука не поднялась. Все-таки по части денег мы с Валентиной Васильевной были в совершенно разных весовых категориях...
Прошло несколько лет. Я уже окончил студию при Центральном детском театре, был принят в труппу, играл главную роль в легендарном спектакле Анатолия Эфроса «Друг мой, Колька!». Как-то ехал с «Мосфильма» после очередных кинопроб — в автобусе № 91, следовавшем от киностудии до Киевского вокзала. В салоне мое внимание привлекла женщина в голубом атласном платочке. Смотрел на нее изучающим взглядом и думал: «Наверное, в молодости была удивительно красивой... Ей и сейчас до старухи далеко, но все портят одутловатое лицо и красные глаза...» Женщина перехватила мой взгляд, удержала его на несколько секунд, а потом тихо спросила: «Гена, ты что, меня не узнаешь?»
Только тогда я понял, кто передо мной. И был настолько потрясен, что потерял дар речи. В этот момент автобус подошел к остановке — я опрометью бросился к дверям и выскочил на улицу. Прислонился к стене павильона, пытаясь унять бешено колотящееся сердце, и увидел, как мимо проплывает лицо, обрамленное голубым платочком. Это была наша последняя встреча с Серовой.
Кроме самых теплых воспоминаний о совместных съемках и общении вне площадки Валентина Васильевна оставила мне горькую убежденность: женский алкоголизм неизлечим. Я столкнулся с этим недугом еще раз, уже в собственной семье, и даже не пытался бороться...
К окончанию школы я твердо знал, что хочу быть только артистом. Но четыре года в театральном училище представлялись непозволительной роскошью — нужно было как можно скорее получить профессию и начать работать, чтобы помогать маме растить сестру и брата. И вот однажды, проходя мимо Центрального детского театра, я увидел объявление о приеме в студию. Срок обучения — два года, студенты принимают участие в спектаклях, за что, кроме стипендии, получают зарплату! Для меня это был идеальный вариант.
Успешно прошел три тура, конкурс и оказался в самом лучшем на свете театре, где в свое время работал Товстоногов и откуда совсем недавно ушел, чтобы создать свой «Современник», Олег Ефремов, а главным режиссером была легендарная Мария Осиповна Кнебель. К концу первого курса у каждого из студийцев было по двадцать — двадцать пять спектаклей в месяц. Выходили на сцену в маленьких ролях, в массовке и за каждый выход получали двадцать дореформенных рублей. Стипендию в двести двадцать целковых я отдавал маме, а на зарплату гулял с друзьями и кормил мороженым девушек.
Уверен, такой атмосферы, как в ЦДТ начала шестидесятых, не было и нет ни в одном театре. Актеры с первых дней держались со студийцами на равных, несмотря на то что многие были и нашими педагогами, и постановщиками учебных спектаклей. Нас «оптом» приняли в «Клуб травильщиков», участники которого собирались раз в неделю, травили байки и рассказывали реальные случаи из актерской жизни. Если бы кто-то решил составить из них альманах, туда вошли бы и несколько забавных эпизодов с моим участием.
Геннадий Михайлович Печников (прошлой осенью я был на девяностолетнем юбилее этого старейшего актера ЦДТ) ставил экзаменационный спектакль по рассказу Чехова «Полинька». Главные роли играли я и Инна Гулая, с которой у нас была взаимная любовь. Репетировали долго, оттачивали каждую мизансцену, каждый поворот головы. И вот настал день экзамена, в зале — почти вся труппа. Выходим с Инной на сцену из разных кулис, и я тут же замечаю некую странность в ее наружности. При ближнем рассмотрении выясняется, что дуреха Гулая с помощью специального лака вздернула кончик носа — внесла «новую краску» в образ своей героини, никому об этом не сказав. Во время первой же реплики лаковая пленка отклеилась и повиснув на кончике носа, стала трепыхаться от дыхания и каждого произнесенного Инной слова. Я похолодел от ужаса: «Это провал... Надо спасать показ, но как?» Подхожу к партнерше, разворачиваю ее спиной к залу и делая вид, что целую, откусываю с кончика носа лаковую полоску. Только куда ее теперь девать? Пришлось проглотить. За спектакль мы получили «отлично», но за кулисами я Инну чуть не убил.
Мы учились на втором курсе, когда корреспондент «Пионерской правды» Александр Хмелик принес в ЦДТ свою дебютную пьесу «Друг мой, Колька!». Ставить ее взялся Анатолий Васильевич Эфрос — правда, без особого энтузиазма, поскольку в это время в Театре Ермоловой увлеченно репетировал спектакль «Сны Симоны Машар» — это была первая постановка пьесы Брехта на советской сцене. И вот казус: «Сны...» получились довольно-таки средненькими, а «Друг мой, Колька!» взорвал театральную Москву. В постановке сошлось все: острая тема борьбы против бессмысленного формализма и за доброе, внимательное отношение к маленькому человеку, режиссура Эфроса, грандиозная игра Антонины Дмитриевой и Владимира Калмыкова, к уровню которых студийцы старались подтянуться. Лучшей похвалой для нас — совсем юных и не совсем еще актеров — были слова Леонида Осиповича Утесова, посмотревшего спектакль: «Этих ребят может переиграть только собака!»
В 1963 году Эфросу предложили возглавить «Ленком», дела которого были совсем плохи. Анатолий Васильевич позвал с собой Антонину Дмитриеву, Леву Дурова и меня. Директор ЦДТ Константин Язонович Шах-Азизов долго не отдавал мне трудовую книжку: хотел, чтобы остался в театре, прельщал новыми ролями, хорошей зарплатой. Но я был влюблен в Эфроса — в его умение одной фразой передать суть будущего спектакля, манеру репетировать, человеческие качества — и готов был пойти за ним куда угодно.
Одной из моих первых работ в «Ленкоме» стал ввод в спектакль «Семья». Он шел в театре больше четверти века, и все эти годы Марию Александровну Ульянову играла Софья Владимировна Гиацинтова, а я стал четвертым исполнителем роли молодого Ленина.
Очень хочется обойти молчанием мой первый брак, но если уж решил быть откровенным... С матерью старшей дочери Ариши мы прожили в мире и согласии несколько лет. А потом она взяла за правило чуть ли не каждый вечер засиживаться у соседки — известной актрисы, фамилию которой называть не буду. Поначалу дамы слегка выпивали, но очень скоро стали напиваться. Дальше — больше: у жены появились собутыльники на стороне, мне приходилось искать ее по дворам и подворотням. Я оставался в семье (по сути давно развалившейся) только ради Ариши, хотя уже был знаком с женщиной, встречу с которой считаю главной удачей в жизни.
Когда в профкоме предложили путевку в Дом творчества «Руза», согласился не раздумывая — только бы уехать от пьяных концертов жены. По вечерам все отдыхающие шли смотреть кино (других развлечений не было), и к кассе кинотеатра выстраивались длинные очереди. А я терпеть не мог в них стоять! Отойдя в сторонку, стал всматриваться в лица: к кому бы подойти и попросить взять билет? Совсем близко к кассе ворковали две девушки — одна очень красивая, яркая, но с заносчивым взглядом, другая — просто милая, в синем платочке поверх русых волос, с добрыми глазами и чудесной улыбкой. Ее-то я и попросил купить билет. На сеансе мы с Наташей сидели рядом — так началась наша дружба, которая вскоре переросла во взаимную любовь.
Отец Наташи — народный артист РСФСР, лауреат Сталинской премии, премьер Центрального академического театра Советской армии Даниил Львович Сагал был отнюдь не в восторге от того, что его восемнадцатилетняя дочь встречается с женатым двадцативосьмилетним мужчиной. Если сталкивались в коридорах киностудий или на театральных премьерах, мерил меня с головы до ног таким взглядом, что по телу бежали огромные, размером с таракана мурашки. Но спустя несколько лет, когда мы с Наташей официально оформим отношения и будем часто бывать у тестя и тещи в гостях, Даниил Львович станет моим лучшим другом.
О судьбе Сагала, его творчестве можно написать захватывающую книгу, в которой будет все: и трагедия, и комедия, и мелодрама. В конце восьмидесятых Даниил Львович наконец получил разрешение слетать в США, чтобы повидаться с племянником и племянницами — детьми трагически погибшего младшего брата, известного американского кинорежиссера Бориса Сагала. Пришел в дирекцию ЦАТСА просить отпуск, а там заявили: «Наш театр — режимное предприятие, и оставаясь в труппе, вы не можете посещать недружественные страны. Выбирайте — или продолжаете работать, или летите в США». В тот же день Сагал написал заявление об уходе из театра, о чем потом горько жалел: «На черта мне сдалась эта Америка?!» Но проситься назад не стал, поскольку имел гордость. Так больно было видеть, как он страдает без театра! Вот я без сцены, без новых ролей запросто могу прожить, а Даниил Львович не мог. Даже в девяносто лет он продолжал учить текст пьес, в которых мечтал сыграть. Прихожу как-то после спектакля домой и слышу бормотание, доносящееся из комнаты тестя. Спрашиваю у выбежавшей навстречу дочери Насти:
— Чем это дед занимается?
— «Короля Лира» репетирует. Тише, не мешай ему.
Между дедом и внучкой была не просто любовь, а бесконечное взаимное обожание. Мы часто вспоминаем, как Даниил Львович гулял с маленькой Настей, отгоняя от нее мух и комаров свернутой в трубочку газетой. А как уморительно и умилительно было наблюдать за их совместными играми, шутками друг над другом... Настя до сих пор очень скучает по деду. Мне тоже его не хватает — как друга, советчика, мудрого собеседника. И я всегда буду помнить, как много Даниил Львович сделал для меня, Наташи и Насти — ведь даже первая машина в нашей семье была его подарком.
С матерью Ариши я развелся, когда дочке исполнилось четырнадцать. Ушел к Наташе, у которой, слава богу, имелось жилье, оставив бывшей супруге и Аришке по квартире. Договорились с дочкой, что в свою она переедет, когда станет совершеннолетней. Однако скоро девочку от матери пришлось забрать — после моего ухода в доме стало совсем худо... Аришку с радостью приняла моя замечательная сестра Надя, у которой росла дочь — ровесница племянницы. Естественно, я взял на себя полное материальное обеспечение Ариши, контролировал учебу в английской школе и вообще был в курсе всех ее дел. А от тети Нади девочка получила то, чего не видела от матери, — ласку, тепло, заботу.
Спустя год после развода квартиру у бывшей жены отобрали за коммунальные долги. Она поселилась у кого-то из собутыльников и по-прежнему пила. Был мой день рождения, Наташа накрыла замечательный стол, собрались гости. В разгар торжества раздался звонок, в трубке — голос бывшей жены: «Коля умер, а меня его родственники вышвырнули на лестницу. Соседи грозятся, что и отсюда выгонят. На улице я замерзну...»
И опять я обратился за помощью к сестре. Надя приняла бывшую невестку — отмыла, приодела, а я выхлопотал место в пансионате, построенном для москвичей, которые в лихие девяностые лишились жилья. Думаю, у бывшей жены нет повода на меня обижаться...
Аришка никогда не была обделена ни моим вниманием, ни любовью, и все-таки очень ревновала — сначала к Наташе, а потом и к младшей сестре. Помню, как сообщил дочке, что у нас будет ребенок, и услышал: «Как? Уже?!» В этих двух словах было все — горечь, обида, страх соперничества.
Я не чувствую себя виноватым перед старшей дочерью, потому что дал ей все, что мог. Помогал готовиться к поступлению в театральный вуз, и Ариша с первого захода стала студенткой «Щуки». Успешно проучилась полтора года, а потом познакомилась с молодым итальянцем, который предложил ей руку и сердце. Дочка попросила у меня совета:
— Пап, что делать? Антонио хочет, чтобы мы жили в Италии. Но как же тогда моя учеба?
На дворе были жуткие девяностые. Фильмы не снимались, театры дышали на ладан, многие актеры ушли из профессии и, чтобы прокормить себя и семью, строчили джинсы в подпольных цехах и торговали селедкой на рынке...
— Если любишь своего Антонио, думаю, стоит принять его предложение, — ответил я Аришке. — Давай говорить начистоту: ты очень хорошенькая, просто красавица, но у тебя нет сумасшедшего темперамента, без которого невозможно сделать карьеру в актерской профессии. А потом — ты же видишь, что сейчас творится в стране...
Ребята обручились. Антонио дал невесте денег, чтобы учила язык, а сам уехал по делам в Италию. Надя и Аришка занялись предсвадебными хлопотами, исколесив в поисках платья, туфель и прочих невестиных причиндалов всю Москву. В тот день они поймали частника и попали с ним в жуткую аварию. Сидевшая сзади Аришка вылетела через ветровое стекло, Надя каким-то чудом отделалась ушибами и добравшись до первого телефона, позвонила мне. Я помчался в больницу. От того, что там увидел, едва не лишился сознания: половина прекрасного личика нашей Аришки превратилась в кровавое месиво, из которого врачи вынимали огромные куски стекла... Говорить дочка не могла — у нее была сломана челюсть.
Я сразу позвонил Антонио и, рассказав все как есть, оставил ему выбор: «Хочешь — приезжай, хочешь — нет». Он прилетел первым же рейсом и двадцать дней вместе со мной ухаживал за Аришей. На двадцать первый они прямо из больницы (дочка с повязкой, скрывающей половину лица) отправились в итальянское посольство регистрировать брак. В девяностых сотрудники иностранных представительств очень неохотно заключали союзы между своими соотечественниками и русскими невестами — знали, сколько «интердевочек» вьется вокруг каждого западного жениха. Но драматическая история Антонио и Ариши так потрясла их, что ребят расписали сразу, без всяких отсрочек.
Арише сделали несколько операций по пересадке кожи. Первые два года, выходя на улицу, она завешивала половину лица волосами, а потом стала обходиться косметикой. Следы страшной аварии сегодня, к счастью, не видны. Недавно я был на Сардинии в гостях и убедился, что у Ариши все хорошо. Они с Антонио работают в собственном магазине, который приносит неплохой доход, и растят дочку Звеву. Имя моей внучки переводится на русский как «святая Ева». Замечательная девочка, мы с ней очень подружились...
Сейчас вдруг вспомнил, что не рассказал о случае, который во многом изменил мой характер и даже психику. В самом начале шестидесятых я, двадцатилетний актер ЦДТ, был приглашен в телеспектакль «Трагедия в поселке». Накануне мы с друзьями крепко выпивали, что-то из спиртного оказалось не лучшего качества, и на трактовой репетиции я чувствовал себя не очень хорошо. Но когда прозвучала команда «Начали!», справился с дурнотой и нормально провел несколько сцен. Потом настал черед самой тяжелой, когда отец проклинает парня, изнасиловавшего его дочь. Отца играл Ульянов, насильника — я. Михаил Александрович в ту пору был в хорошей силе, и произнесенный им пятиминутный монолог — со знаменитыми ульяновскими интонациями, взглядом, который мог испепелить, — подействовал на меня как череда ударов электрическим током. Тело начало адски корежить, руки и ноги выворачивало из суставов, сердце то замирало, то колотилось как бешеное. Из последних сил я рванул в холл и с криком «Братцы, умираю! Помогите!» рухнул на пол. Кто-то вызвал скорую, меня повезли в больницу. Пришел в себя еще по дороге, и первое, о чем подумал: «Это ведь дикий темперамент Ульянова так подействовал, сумасшедшая энергетика, которую он на меня направил...»
После смерти Михаила Александровича дочь опубликовала его дневники, где я прочел примерно такую запись: «Сегодня на телецентре парнишка из нашей передачи отравился и умирал. Как ему, бедняге, было страшно, как он кричал: «Братцы!» Обошлось. Но я подумал, через сколько мук и тревог человек проходит...» Великий артист и очень скромный человек Михаил Александрович Ульянов даже не предположил, что я стал «жертвой» его актерского дара, его игры.
Из больницы отпустили на следующий день. Физически я был вполне здоров, но начал бояться темноты, закрытых пространств и большого скопления людей. Не мог заставить себя войти в метро (задыхался там, паниковал) и тратил последние деньги на такси. Кто знал меня прежнего — спортивного, крепкого, абсолютно бесстрашного — поражались произошедшим переменам.
Со временем я научился укрощать свои фобии, но в фильмах и спектаклях шестидесятых — семидесятых годов у всех моих героев был второй план. Невысказанный страх, внутреннее напряжение, тревожность переходили через рампу и экран в зал — может, поэтому зрителю хорошо запомнились Сергей Архипцев в «Хронике пикирующего бомбардировщика», Николай в «Трех днях Виктора Чернышева», Петр Спирин в ленте «Про Клаву Иванову», Борис Забродин в «Моей улице».
Перечислял сейчас имена своих героев, названия фильмов, а перед глазами вставали эпизоды из жизни за пределами площадки — как кадры документального кино. Вот я, Олег Даль, Лева Вайнштейн, Витя Ильичев и Владимир Кунин («Хроника пикирующего бомбардировщика» — его дебют как киносценариста) загораем на заброшенном военном аэродроме времен Великой Отечественной недалеко от литовского курортного городка Бирштонас. Приехали в Прибалтику за туманом — по сюжету из-за него бомбардировщики не поднимаются в воздух, а тут жарит солнце, на небе ни облачка. Полтора месяца ждали непогоды, а когда с наступлением осени туман все-таки лег на землю, сняли натурные эпизоды за две недели. Каким легким, веселым, бесшабашным был в ту пору Даль! Как все его любили... Часто бывает, что завязавшаяся на съемках дружба не имеет продолжения, но мы с Олегом общались и после «Хроники...». Помню, как они с Валей Никулиным пришли на день рождения Аришки. Дочке, кажется, подарили сладости, мне Валентин преподнес домашние тапочки, а Олег — бюст Ленина, сопроводив презент остроумной подколкой по поводу роли юного Ильича, которую я играл в спектакле «Семья».
В 1974 году Евгений Карелов, готовившийся к съемкам многосерийного фильма «Два капитана», позвал нас с Далем попробоваться на главных персонажей: меня — на роль Сани Григорьева, Олега — на роль Ромашова. Наш дуэт очень понравился автору романа Вениамину Каверину, однако худсовет утвердил Бориса Токарева и Юрия Богатырева. И я, и Олег жалели, что не удалось снова поработать вместе.
Спустя три года Эфрос, сняв Даля в телеспектакле «Страницы журнала Печорина», пригласил его на Малую Бронную. Труппа приняла Олега очень тепло, я вообще радовался его приходу как ребенок новогоднему подарку. Но Даль уже был совсем не тем, каким запомнился на съемках «Хроники...»: нервный, замкнутый, взрывался без повода. Общаться с ним стало сложно даже мне — давнему другу. В дневнике Олега есть запись того времени: «Надоели все. Даже Сайфулин».
К сожалению, на Малой Бронной ничего выдающегося Даль не сделал. Возможно, его роли в спектаклях «Продолжение Дон Жуана» и «Лунин, или Смерть Жака...» по пьесам Радзинского и стали бы событием, но накануне обеих премьер Олег написал заявление об уходе, серьезно подставив и театр, и партнеров.
Съемки фильма «Моя улица», где я играл футболиста Бориса Забродина, запомнились прежде всего чудесной атмосферой, которая царила на площадке благодаря Нине Афанасьевне Сазоновой. Актриса своим добрым и веселым нравом напоминала мне маму, они и внешне были похожи. У нас сложились удивительно теплые отношения, которые не продолжились только потому, что играли в разных театрах. На вопрос, почему самым лучшим людям достаются страшные судьбы, у меня нет ответа. Последние годы жизни Нины Афанасьевны были настоящим адом: побои от пьяного сына, его самоубийство, опека посторонней женщины, сражавшейся за наследство с внуком актрисы... Когда меня попросили выступить на ее панихиде, слова застревали в горле — так горько было прощаться.
Но хочу вернуться во времена «Ленкома». С приходом Эфроса театр взлетел на невиданную высоту, на поставленные им спектакли «В день свадьбы», «104 страницы про любовь», «Мой бедный Марат», «Снимается кино...», «Мольер» невозможно было попасть.
Премьера булгаковского «Мольера», где я играл королевского шута, состоялась в конце 1966 года, а в начале 1967-го Эфроса из «Ленкома» уволили с формулировкой «за неверную идеологическую направленность». Но чтобы не будоражить общественное мнение, тут же предложили должность очередного режиссера в Театре на Малой Бронной и даже разрешили взять с собой десять актеров. Анатолий Васильевич позвал Александра Ширвиндта, Михаила Державина, Валентина Гафта, Леонида Каневского, Ольгу Яковлеву, Льва Круглого, Антонину Дмитриеву, Льва Дурова, меня... Был в этом списке и Александр Збруев, но он предпочел «Ленком». Видимо, понял: Эфрос всегда будет в опале у власти и не захотел участвовать в противостоянии. А Толя Адоскин, друживший с Эфросом еще с театральной студии, приглашения не получил. В одном из интервью он сказал слова, которые меня поразили: «То, что я не вошел в десятку, может быть, самое сильное потрясение в моей жизни...»
Поначалу ведущие актеры Театра на Малой Бронной — Броневой, Грачев, Волков — приняли «чужаков» очень настороженно. Но Эфрос сумел сплотить труппу, заразив всех идеями будущих постановок. Как прежде у касс «Ленкома», теперь и здесь выстраивались огромные очереди из желающих попасть на постановки Эфроса. Мне очень дороги роли, которые сыграл в спектаклях Анатолия Васильевича на нашей третьей по счету общей сцене: Бенволио в «Ромео и Джульетте», Дона Карлоса в «Дон Жуане», Кассио в «Отелло» и, конечно, Алексея Карамазова в пьесе Виктора Розова «Брат Алеша» по мотивам романа Достоевского.
За семнадцать лет работы великого режиссера на Малой Бронной было всякое: успехи, неудачи, интриги. А в финале — то самое позорное собрание, где на него нападали даже давние друзья и соратники. Я был единственным, кто встал на защиту. Однако мои попытки вразумить коллег: «Что вы делаете?! Кому устроили судилище?! Опомнитесь!» — оказались тщетными. И все-таки я горжусь, что не струсил, не отмолчался. Когда Эфрос умер, со спокойной душой и чистой совестью пошел на панихиду, нес его портрет и прочел на могиле монолог Алеши Карамазова. А кое-кто из выступавших против Эфроса и по сути выживших его с Малой Бронной клал рядом с гробом цветы и быстренько исчезал. Другие вообще не пришли попрощаться.
После собрания я перестал разговаривать с одним из лучших друзей, принявшим активное участие в кампании против Эфроса. Сейчас этого действительно талантливого актера, который до конца жизни играл на Малой Бронной, и в общем-то неплохого человека уже нет в живых, поэтому не стану называть его имени. Но обиды за Эфроса я ему до сих пор не простил. Для меня, который воспитывался двором, законы товарищества и преданности непоколебимы. Я уверен: каждый, в ком Анатолий Васильевич открыл актера и с кем потом переходил из театра в театр, должен был чувствовать себя обязанным ему до конца жизни.
В позапрошлом году я поставил спектакль «Белые ночи» по повести Достоевского и посвятил его девяностолетию Эфроса. Дань благодарности Учителю, при котором состоялся и мой режиссерский дебют. Окончив Высшие режиссерские курсы при ГИТИСе, я во времена Эфроса поставил на Малой Бронной несколько спектаклей. Потом работал только на чужих площадках: в театре Саши Калягина Et Cetera выпустил спектакль «Измена» по пьесе Гарольда Пинтера с Толей Грачевым, Валей Смирнитским и Наташей Сайко, в «Театре Луны» — спектакль «Любовник» по пьесе того же автора со Смирнитским и Леной Кондулайнен, в Театре киноактера — спектакль «Корсиканка» по пьесе Иржи Губача. Последний стал событием в жизни театральной Москвы, во многом благодаря блистательно сыгранной Александром Терешко роли Наполеона.
Антрепризный спектакль «Сцены из супружеской жизни» по Ингмару Бергману мне особенно дорог, потому что в нем я выхожу на сцену с женой. Много лет назад Наталья Сагал замечательно работала в разговорном жанре — выступала в одних концертах с Ефимом Шифриным, Кларой Новиковой и даже стала лауреатом Всесоюзного конкурса артистов эстрады. Идею для конкурсного номера придумал я: некая Прасковья Тютерева пишет письмо жене Джона Кеннеди. Рассказал о ней Толе Трушкину, который только-только начинал писать для эстрады. Он сочинил уморительный текст, который Наташа блестяще исполнила со сцены. За первое место ей вручили диплом, огромную вазу в качестве приза, но в заключительный концерт, который транслировался по телевидению, не позвали. Объяснили это так: «Ваша героиня обращается к супруге президента другой страны, пусть уже и покойного. Это государственный уровень! Поэтому текст письма нужно утверждать в Министерстве культуры и Министерстве иностранных дел!» Сейчас это смешно, а в начале восьмидесятых было в порядке вещей. Если бы номер показали по телевизору, карьера Наташи пошла бы стремительно вверх, но не случилось... Вскоре она забеременела, потом сидела с маленькой Настей, а когда уже была готова вернуться на сцену, Москонцерт распался — и две тысячи эстрадных артистов оказались за бортом.
Зная, как Наташа талантлива и как тягостна ей невостребованность в профессии, я занял ее в «Сценах из супружеской жизни». Со своей ролью она справилась отлично, и следующую постановку — «Белые ночи» — мы тоже делали вместе. Спектакль был сыгран десятки раз в Центре Высоцкого и в Доме актера, а в феврале нынешнего года мне удалось перенести его на сцену Малой Бронной. Очень здорово, что постановка, посвященная Эфросу, идет теперь в театре, которому он отдал семнадцать лет.
Моя младшая дочка Настя окончила продюсерский факультет ГИТИСа, успешно работала на фестивалях, а сейчас как продюсер сделала моноспектакль с молодым, очень талантливым актером Театра имени Ермоловой Александром Петровым. Они уже съездили с гастролями в Питер, Екатеринбург, Воронеж и везде собирали полные залы. Настя — моя самая большая гордость и радость, бесконечная нежность и любовь. У дочки определенно есть административная жилка, я надеюсь поставить с ней не один спектакль. И в каждом из них обязательно займу Наташу.
В нашей супружеской жизни случались разные «сцены», но я знаю, что жена порвет за меня любого. А если загуляю, достанет из-под земли и за шкирку притащит домой. У нее просто нюх на то, где в данную минуту находится муж. Признаюсь: мне и сегодня, случается, попадает шлея под хвост, но с каждым годом все реже.
За своей Наташей я как за каменной стеной: она делает ремонт, занимается домашним хозяйством, управляет семейными финансами. А я ежедневно доставляю ей радость тем, что ни во что не лезу. Мы вместе больше тридцати лет, но не наскучили друг другу. Нам интересно вместе работать и отдыхать, мы любим одни и те же книги, одни и те же фильмы. И оба бесконечно гордимся замечательной дочкой. Это ли не счастье?! Хотелось бы, чтобы оно длилось долго, долго, долго... А о несчастьях я почти все рассказал.
Редакция благодарит за помощь в организации съемки салон «Интерьеры Bamax».
Статьи по теме:
Свежие комментарии