Так получилось, что во многом я повторила судьбу своей героини из картины «Женщины». Обе деревенские, наивные, доверчивые, обеим пришлось растить сыновей без отцов...
Моя мама Зинаида Семеновна Деревягина жила с родителями и младшей сестрой в Шевыревке, что в Саратовской области. В войну в их избу определили на постой двух офицеров. Один тут же влюбился в девятнадцатилетнюю Зину. Она была красивой, с модной короткой стрижкой. Иван Терентьевич Яцкин, мой папа, очень боялся ее потерять, и когда полк перебрасывали, попросил у родителей руки Зины. Бабушка благословила дочь медным крестом. Он всегда лежал у мамы под подушкой, до последней минуты ее жизни. Родители любили друг друга и счастливо прожили вместе пятьдесят пять лет. После смерти мамы папа так сильно горевал, что постригся в монахи, став отцом Александром.
Родилась я в 1944 году. Мы все время кочевали с места на место по военным городкам. Вещи собирали в узлы, в маленьком чемоданчике с нами путешествовали две книжки — «Анна Каренина» и второй том «Войны и мира». Читая Толстого, мало что понимала, но навсегда запомнила слова Пьера, которые он говорит Наташе: «Вся моя мысль в том, что ежели люди порочные связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать только то же самое. Ведь как просто».
Выросла я в военном городке под Саратовом, на Волге. Шум примусов на кухне коммуналки, трое соседей. Рядом деревянный клуб, в котором крутили кино. Я с замиранием сердца смотрела все трофейные фильмы подряд. Школьницей в выходные, сделав уроки, садилась на трамвай и ехала к набережной. Спускалась по ступенькам к реке, в руках обязательно был красный портфельчик. В нем я хранила стихи, какие-то отрывки из пьес, которые мне нравились. Доставала листки и глядя вдаль на ширь Волги, громко декламировала. Это были мои «репетиции». Когда собирались гости, всегда просили: «Галка, прочитай стихотворение». Я читала с большим удовольствием. Конечно, мечтала стать актрисой, хотя никаких надежд на это не было. И вот почему.
В два года мама заметила, что я прихрамываю. Врачи не могли обнаружить причину. Правая ножка стала усыхать, хромота все усиливалась. Наконец вынесли вердикт — туберкулез правого голеностопного сустава.
Когда привезли в больницу, со мной случилась истерика. В приемном покое нянечка, усадив на табуретку, принялась стричь меня наголо. Я кричала, заливаясь слезами, выворачивалась, хваталась за безжалостную машинку, пытаясь спасти свои волосы.
В большой палате лежали еще четыре девочки. Все мы были как из инкубатора: одинаковые бритые головы с коротким чубчиком, одинаковые фланелевые пижамки в бледный цветной горох... Мою ногу до колена заковали в гипс. Меняли его раз в полгода, тогда и купали, а так — только обтирали спиртом и голову над тазом мыли. Обитателям палаты строго-настрого запрещалось вставать с постели.
Больница напоминала тюрьму, а мы — заключенных. Если сделал что-то не так, клали на панцирную сетку, покрытую тонким байковым одеялом, и привязывали руки и ноги к спинкам кровати. Наказание длилось до тех пор, пока не повинишься. Я никогда не плакала и не просила прощения. Не понимала: за что? За то, что на одной ноге проскакала к соседке по палате? Характер у меня был строптивый и упрямый, я могла так сутками лежать и терпеть. Меня отвязывали из страха, что замерзну.
Детства у меня не было, я очень рано повзрослела. Сколько всего передумала, лежа на больничной койке! Именно тогда научилась фантазировать. Стоило закрыть глаза, как уносилась в волшебный мир, полный придуманных персонажей. В нем не было боли, страданий, насилия. А у меня были длинные волосы до пояса и стройные здоровые ножки...
Но открываешь глаза и снова видишь белый потолок с трещиной посредине и голую лампочку. Она гасла ровно в десять вечера и зажигалась рано утром, когда разносили градусники. Стенки покрашены голубоватой масляной краской. Сквозь решетки на окне был виден кусочек неба...
Единственной радостью для меня был вышитый мамой конвертик, подвязанный ленточками к спинке железной кровати. Часами я разглядывала летающего среди облаков голубка. В этот конверт мне клали гостинцы. Деткам приносили книжки, их вслух читала санитарка. Я была очень замкнутой. Медсестры спрашивали у моих соседок по палате: «Ну как девочка, привыкает или нет?» А девочка была молчалива, ни с кем не общалась, ни на что не жаловалась...
В больнице прожила четыре года. Там же окончила первый класс — ко мне приходила учительница. Сидя на кровати, на специальной доске я решала задачки, училась писать.
Родителей к больным пускали раз в неделю, в воскресенье. Папа с мамой приезжали проведать меня и привозили гостинцы. Диспансер был в десяти километрах от города. Когда бушевали пурга и метель, к другим детям не приезжали. А мой папа никогда не пропускал свиданий. Шел пешком по трамвайным путям в своей военной шинели и ушанке, завязанной узлом под подбородком. Помню вечером стук в дверь: «Яцкина, к тебе папа пришел». Он появлялся в палате, от него веяло морозом — щеки белые, нос тоже. Растираю его лицо ручонками, а сама плачу от нежности: «Папа, папочка...»
Однажды, уже вернувшись из больницы, подслушала разговор родственников. «Зина, Ваня, вам надо рожать второго ребенка, — убеждали они родителей. — Галя — девочка умная, талантливая, но она же калека. Будет все время сидеть у окошка и смотреть на счастливых подруг». И тогда я дала себе клятву: «Не буду калекой, не буду смотреть на подруг. Сама буду счастливой!» А ведь мне было всего восемь лет!
Весь второй класс я прохромала на костылях, однако не сдавалась: бегала во дворе наперегонки с ребятами. Падала, разбивалась, ломала костыли, но поднималась и упрямо бежала вновь. Мальчишки часто меня дразнили: «Храм, храм, поди к нам, я тебе кусочек дам!» Я быстро догоняла обидчика и трескала его костылем по спине. Учителя ко мне относились с жалостью, мол, несчастная девочка, калека. Я это видела и как молитву твердила одно: «Буду счастливой наперекор всему». Главное — не сдаваться. Этот урок усвоила на всю жизнь...
Прошло время, я научилась обходиться без своих «деревяшек». Нога от бесконечного гипса стала тоньше другой, я хромала, но ходила уже сама! Как-то пришла в секцию спортивной гимнастики. «Разрешите мне заниматься, — попросила тренера. — Я постараюсь не мешать». В результате получила третий юношеский разряд и даже один раз участвовала в соревнованиях.
После восьмого класса меня приняли в театральную студию саратовского Дворца пионеров. И это при конкурсе пятьдесят человек на место! Наш педагог, Наталья Иосифовна Сухостав, воспитала сто пятьдесят народных и заслуженных артистов. У нее учились Олег Табаков, Владимир Конкин, великий клоун Гена Ротман. Мужа Натали — так ее называли все — расстреляли, и она всю жизнь посвятила детской студии.
У Натальи Иосифовны был нюх на талант. Табакову, например, она сказала: «Поезжай во МХАТ!» Олег был старше меня, он уехал в Москву раньше. Как-то Натали спросила:
— Что собираешься делать?
— Хотела быть артисткой. Но кто возьмет? Я же инвалид.
— Не думай об этом, — горячо возразила она. — Ты талантливая. Все будет хорошо! Советую поступать в Щукинское училище.
Я обалдела. Щукинское, наравне со Школой-студией МХАТ, было самым трудным для поступления: сто десять человек на место!
Родители были категорически против. Мама работала лифтером, папа — охранником, простые люди, далекие от искусства. Родственники подливали масло в огонь: «У Галки одна нога тоньше другой, а она в артистки собралась! И куда, в Москву!» У меня уже родилась сестренка Виолетта, она младше меня на семь лет. Я плачу, рыдаю, мама уперлась: «Ну какая из тебя актриса? Это все равно что в публичный дом!»
До экзаменов остались считаные дни. Вдруг папа как стукнет кулаком по столу: «Зина, слушай меня. Если Галя — дура, она тебе и здесь в подоле принесет. А если умная, она там состоится!» Достал из платяного шкафа двадцать рублей и протянул мне. Я схватила маленький дерматиновый чемоданчик и побежала на вокзал.
Поезд Саратов — Москва медленно приближался к Павелецкому вокзалу. Пассажиры потянулись к выходу. Я шагнула из вагона последней. На улице темно. Куда идти? В Москве у меня никого нет. Метро уже закрыто, на вокзале ночевать стыдно. Зашла в подъезд пятиэтажки и устроилась на широком подоконнике, подложив под голову чемоданчик. Внизу хлопнула дверь. Мимо прошла женщина и с подозрением на меня покосилась. Я быстро развернула газету и углубилась в «чтение», прикрыв лицо. Представляю, что сказала бы мама: «Молодая девчонка ночью ошивается по подъездам!»
Утром достала из чемодана свое единственное нарядное платье, розовое с широким бархатным поясом на талии, переоделась и побежала на экзамен в «Щуку». Была уверена, что меня не примут из-за моего недостатка, и пошла на хитрость. Встала перед приемной комиссией в третью позицию, прикрыв здоровой ножкой больную, и прочитала отрывок из «Полтавы» Пушкина: «Спаси отца, будь ангел нам...» Я читала так эмоционально, что слезы текли по лицу ручьем. Вдруг Борис Евгеньевич Захава, ректор Щукинского училища, как стукнет кулаком по столу: «Быстро басню!» Он хотел проверить меня на переключение. Я проглотила слезы и прочитала смешную басню. Поступила с первого раза, в семнадцать лет, прямо со школьной скамьи! Как комиссия из пятнадцати человек не увидела, что моя правая нога была заметно тоньше левой?
Студенческая столовая была в подвале, поэтому я очень часто ходила голодной. Спускаясь по лестнице, мне было труднее скрывать хромоту. Я ждала, пока все студенты поедят, и только потом шла. Протягиваю деньги поварихе:
— Покормите меня.
— А что ты со всеми не приходишь? — удивлялась она. — Уже все закончилось... Ну ладно, садись, что-нибудь найдем.
Очень скоро однокурсники и педагоги обо всем догадались. Правда вылезла наружу, когда надо было выходить на сцену с отрывками. А тут еще занятия танцами начались! Но как ни странно, танцевала я очень хорошо, была необыкновенно гибкой.
Со мной учились сплошь красавицы: Маша Вертинская, Нонна Терентьева, Зифа Цахилова, Наташа Селезнева. На втором курсе мы все на сцене Вахтанговского изображали рабынь в «Принцессе Турандот». Мальчики — Боря Хмельницкий, Женя Стеблов, Володя Долинский — тоже все как один талантливые.
Когда мои однокурсницы стайкой шли по Арбату, мужики головы сворачивали. Я была среди них Серой Шейкой. Более того, понимала, что мне не хватает образования. Большинство ребят окончили московские школы. Они ездили за город, встречались в кафе, а я все выходные просиживала в библиотеке. Зато так рванула! Наш педагог по зарубежной литературе Ирина Ивановна как-то сказала: «Читаю лекцию и наталкиваюсь на жадные глаза Яцкиной».
Учиться, учиться и учиться! В качестве самостоятельного отрывка я выбрала сцену из фильма «Рокко и его братья», где Надя — Анни Жирардо — на крыше Миланского собора говорит: «Я сейчас брошусь вниз! Я покончу с собой! Я больше ни во что не верю!» Господи, откуда это? Мне всего восемнадцать, невинна, как дитя! Но я остро чувствовала такие вещи, было интересно играть эмоции, страсти. После показа сижу в гримерке, вдруг сзади подходит Захава. Все замерли. Борис Евгеньевич положил руки мне на плечи и сказал: «Я очень рад, Галя, что вы у нас учитесь».
Дебютировала в кино я на втором курсе. Для «Щуки» это было нонсенсом, студентам запрещали играть в кино. Никита Михалков, который учился курсом младше, тогда же снимался в «Я шагаю по Москве». Позже его отчислили. Меня Захава отпустил на съемки фильма «Половодье», но поставил условие, что в киноэкспедицию в Тарусу возьмут педагога, который будет со мной заниматься. Ректор сказал режиссеру Искре Бабич: «Галя очень талантлива и дорога нам. Мы не хотим, чтобы ее испортило кино». На роль Героя Соцтруда доярки Даши Стрешневой было много претенденток. Вместе со мной пробовалась Людмила Гурченко, я видела ее в гримерной. Но выбрали меня, несмотря на физический недостаток. Оператор Савва Кулиш сказал: «Очень талантливая девочка, давайте возьмем». В мастерской пластического грима на «Мосфильме» сделали специальный чулок на правую ногу...
Впереди последний курс, дипломный спектакль. Захава собрал нас и объявил:
— Ставим «Накануне» Тургенева. У нас есть Елена. И это Яцкина!
Машка Вертинская, помню, в шутку предложила:
— Девчонки, давайте Галю отравим, а то ей все лучшие роли дают!
Именно тогда и появилась в моей жизни Алька... В «Щуке» постоянно сидели ассистенты с киностудий и присматривали в стайке студентов подходящие для фильмов лица. В этот день я ждала однокурсника Толю Антасевича. Он опаздывает. Я нервничаю, хожу в нетерпении туда-сюда возле стойки дежурного. Входит Толя, при виде его от нахлынувших эмоций вдруг разревелась: «Как ты можешь?! Нам надо репетировать этюд, ты меня так подвел!»
Ассистентка режиссера, оказывается, сидела в стороне и наблюдала за этой сценкой. Вдруг подходит:
— Как вас зовут?
— Галя Яцкина.
После репетиции выхожу в вестибюль, а она меня ждет: «У нас есть сценарий хороший. Хотим предложить его прочитать. Там есть роль для вас...»
Когда я пришла на пробы в фильм «Женщины» на Киностудию Горького, Павел Любимов уже практически всех утвердил: Нину Сазонову, Инну Макарову, Виталия Соломина. Режиссеру надо было посмотреть, как мы с Соломиным вместе монтируемся. После пробы идем с Любимовым по коридору, вдруг он вталкивает меня в комнату, где сидел худсовет: «Вот, посмотрите на нее — молоденькая, хорошенькая, да еще и талантливая актриса!» Оказывается, меня не хотели утверждать.
Через два дня звонит Любимов: «Поздравляю, вы будете играть!» Режиссера подкупило, что мы с героиней очень похожи. Он на съемочной площадке все время просил: «Играй саму себя — выбрал тебя, потому что ты и есть Алька».
Я из деревни, и она из деревни. Она попала в Москву, и я тоже. Она была наивной и чистой, и я ходила совершенно нецелованной. Конечно, кто-то из мальчишек был влюблен, пытался куда-то пригласить, ухаживать. Но я даже не замечала этого. Володя Долинский все время подтрунивал: «Только ее плеча коснешься, как Яцкина взвивается: «Не трогай меня!» И так до последнего курса. Я дала себе слово, что не выйду замуж, пока идут съемки фильма, хотя у меня был жених. После первого курса за мной стал ухаживать мальчик, будущий инженер в области космических исследований. Целых три года ходил за мной, преданно ждал... Мы познакомились на съемках «Половодья». Как-то Володю привел на площадку его друг, он был занят в нашей картине в эпизоде.
«Женщин» снимали в глухой деревне Итларь. По проселочной дороге тащится наш автобус, по обеим сторонам — пшеница по пояс. Для нас, актеров, местные напекли пирожков, блинчиков, кто-то прихватил с собой наливку. Нина Афанасьевна Сазонова берет гитару, и мы все поем. Такой пьющий, вкусный автобус. Вдруг кто-то замечает, что едем вроде не туда. Любимов выходит, читает указатель и складывается от хохота пополам. На табличке было написано: «Вперед к коммунизму».
Как я благодарна судьбе, что мне довелось работать с такими выдающимися актерами! Даже в свободное время не уходила с площадки, наблюдала, как они творят, придумывают... У Инны Макаровой, которая сыграла Дусю, во время съемок родилась знаменитая сцена с чемоданом. Ее героиня несет его на голове, покачивая бедрами. Польский «Экран» устроил опрос среди своих читателей: чей проход лучше — Софи Лорен в «Браке по-итальянски» или Макаровой в «Женщинах»? И Инна Владимировна выиграла!
Мы с моим партнером Соломиным часто гуляли вдоль набережной Ярославля. Говорили о ролях, искусстве, Достоевском. Он всегда шел прямо, заложив руки за спину, а я — повернувшись к нему, спотыкаясь, с открытым ртом. Виталий мне казался очень взрослым и невероятно умным. Это была одна из его первых ролей в кино. Он играл идеального положительного героя, о нем грезили все девушки СССР. Его жена Маша вспоминала, как школьницей ходила на фильм «Женщины»: «Вокруг все говорили — вот бы мне такого мужа!» А Соломин по поводу своего Жени шутил так: «Все думали, что я такой же, как мой персонаж, милый, добрый, что такому можно верить. И я на этом лет десять прожил».
Мою маму играла Надежда Капитоновна Федосова. Мы с ней подружились. После съемок очень долго не виделись. Она жила в маленькой квартирке в хрущевке, довольно бедно. А ведь была редкой актрисой, работала в Театре на Таганке. Спустя много лет, в 2000 году, я задумала снять документальный фильм о наших «Женщинах» — к юбилею его создания. И явилась к своей «маме» с тортом и фруктами.
— Я приду к вам как-нибудь с камерой, можно? — спросила я.
— Галочка, конечно приезжай! — обрадовалась она.
Но я не успела, через две недели Надежды Капитоновны не стало.
...Прошло лето, начались занятия в «Щуке». Было очень трудно совмещать съемки и репетиции спектакля «Накануне». Захава предупредил режиссера фильма: «Я не могу отпустить Яцкину надолго. Если хотите, выкраивайте время». В результате все сцены с Женей снимали по ночам. Ранние заморозки, а мы с Виталием гуляем по ночной Москве, даже у катка стоим в темноте. Оба в легких драповых пальто.
Выходить на ночные съемки целый месяц было тяжело, вся группа взвыла. А я, поспав часа два, утром еще и в институт бежала. Страшно себя перегружала. Однажды на лекции почувствовала, как меня обдало жаром: запылала шея, потом полыхнули щеки. Подняла руку и только вышла из аудитории, как упала за дверью, потеряв сознание. Сказались бессонные ночи. На скорой меня привезли в 1-ю Градскую, где поставили диагноз «гипертония». В таком юном возрасте! Сейчас я инвалид второй группы...
Фильм «Женщины» вышел на экраны одновременно с первыми двумя сериями «Войны и мира» и собрал денег чуть ли не столько же, сколько эпопея Бондарчука. Нашу картину посмотрели миллионы.
Позже на многочисленных встречах зрители нас с Виталием Соломиным каждый раз спрашивали: «Вы уже поженились?» И были недовольны отрицательным ответом: «Почему? Вы же так подходите друг другу!»
За нашу пару все женщины СССР переживали. Но у меня был жених, а Виталик был влюблен в Наташу Рудную. Он очень страдал потом, когда они расстались...
Я с отличием окончила институт и вышла замуж за моего преданного Володю. Он все делал, чтобы я занималась только творчеством, но, увы, прожили мы вместе недолго — два года.
Так получалось, что меня всегда уводили мужчины. Никогда не изменяла своим мужьям, просто уходила к другому. Ну не умела я обманывать, хитрить, что-то скрывать! У меня с мужиками или серьезно, или никак.
В конце 1960-х снималась в картине Леонида Головни «Эхо далеких снегов». Я была замужем, Леонид женат, но это не помешало ему ухаживать за мной. Долго не принимала его знаков внимания, потом сдалась. Головня клялся: «Я без тебя жить не смогу! Не знаю, что с собой сделаю!»
До сих пор себя корю, что ушла от мужа, считаю это своим грехом. Володя очень любил меня и не мог смириться. Однажды пришел и сказал: «Может, ты вернешься? Давай подождем годик, и ты поймешь, что ошиблась...» У него было больное сердце, он стал себя разрушать выпивкой. А пил из-за меня. Впоследствии от этого умер...
В 1972-м я родила Васю. Врачи запрещали беременеть, предупреждали, что ребенок заберет костную ткань и туберкулез разовьется с новой силой: «Вы снова окажетесь на костылях». Но я не послушалась. Только представляла, как в старости в одиночестве перебираю свои фотокарточки, становилось жутко. Очень хотела быть матерью. «Ну что ж... — подумала я. — Придется заплатить за это». Так и случилось. Костыли вернулись ко мне после рождения сына...
Но я снималась, ездила с творческими встречами по городам и селам, даже у лесорубов в далекой тайге выступала. Вася оставался с нянькой. Леня был одаренным человеком, но вот как-то не сложилось у него с карьерой. Был в его биографии еще один значимый фильм — «Конец Любавиных», где мы с Машей Вертинской снимались, — и все. Но я верила в мужа, думала, он сможет побороть себя, если буду ему служить. И «служила»: стояла у плиты, жарила, парила, принимала нужных людей, ездила с ним на важные встречи. Так получилось, что Леню я все время выручала. Мне приходилось очень нелегко. Но ничего так и не вышло...
У него вдруг возникла идея заняться реставрацией антикварной мебели. Ходил по комиссионкам и скупал хлам, который приводил в порядок. Скоро квартира превратилась в склад. Через четыре года, не выдержав такой жизни, я ушла от Лени, держа маленького сына в одной руке и детский горшок в другой. Ушла в никуда! «Все, больше не смогу вас двоих тянуть», — сказала мужу на прощание.
Васе отец не помогал, не виделся с ним. Мне все советовали: «Да подай ты на алименты!» — но я же гордая. Мне, как Альке, пришлось растить сына одной: дедушка и бабушка далеко, в Саратове. И в этом я судьбу ее повторила...
Старалась дать сыну не просто хорошее образование, а очень хорошее. У нас во дворе была обычная школа, но записала его в английскую, до нее надо было ехать на троллейбусе. Васю в школу приняли, а водить-то кому? Вставала ни свет ни заря, готовила сыну завтрак, провожала его. А ходить мне трудно. Я Васю постепенно приучала к самостоятельности. «Ну все, сынок, — довожу его до остановки. — А дальше сам».
Вася заходит через переднюю дверь троллейбуса, а я незаметно через заднюю. Потом стою и смотрю, как сын с ранцем за спиной пересекает Мосфильмовскую и приближается к воротам школы. Только тогда возвращаюсь домой.
Поначалу в школе с ним было очень трудно. Не прошло и недели после первого сентября, как он взял ранец и направился к выходу. Его остановили дежурные:
— Мальчик, ты в каком классе учишься?
— В первом «В».
— А куда собрался?
— Больше к вам не приду, мне ваши крестики-нолики надоели. Хочу сразу в институт!
Спустя время я встретила человека, который стал заботиться обо мне и Васе. Он влюбился в меня, хотя я была на костылях, да еще и с маленьким ребенком. Совсем как в фильме «Женщины» Виталий Соломин в мою Альку...
Нога после рождения сына начала болеть не сразу, постепенно. Я играла Антигону в Театре Маяковского, не прекращала работать в Театре имени Ленинского комсомола. В спектакле «Автоград-XXI» исполняла главную роль, дублера не было. С собой брала шприц: как только нога начинала болеть, делала укол. Однажды забыла лекарство дома и от нестерпимой боли не смогла выйти на поклоны. Марк Захаров, собрав всех актеров после спектакля, сделал замечание: «Я к вам очень хорошо отношусь, но не надо этим злоупотреблять». Он ничего не знал о моей проблеме. На следующий день захожу к нему с заявлением об уходе.
— Вы что, с ума сошли? Что вы делаете? Вы молоды, талантливы!
— Я буду писать диссертацию...
Это все, что ему ответила, не стала бить на жалость. Он посмотрел на меня удивленно и продолжил:
— Диссертацию можно писать и на пенсии. Галина, вы в самом расцвете лет!
Мне было года тридцать четыре. Но я прекрасно понимала, что работать актрисой не смогу, а вот стать педагогом и преподавать мне по силам. Я помолчала, а потом призналась:
— Марк Анатольевич, у меня очень плохо с ногой, я едва выхожу на сцену. Хочу подлечиться...
Надо отдать должное Захарову, на прощание он сказал:
— Когда подлечитесь, возвращайтесь в театр.
Прошло несколько лет, однажды встретились с ним на банкете. Захаров улыбнулся: «А кто-то кому-то обещал вернуться...»
Кстати, познакомил меня с будущим мужем Юрий Махаев, который был режиссером у Марка Захарова. Моя сестра окончила ГИТИС, актерско-режиссерское отделение у Гончарова. Ее супруга, военного, направляли по работе в Шую. Там театра не было, единственный выход — заниматься общественной работой. Как-то я рассказала историю своей сестры Махаеву. Он предложил: «Слушай, а давай я тебя отведу к другу, он в ЦК комсомола работает, может посоветует, что делать». Они с Феликсом когда-то вместе учились в институте.
В ЦК комсомола мы пришли в конце рабочего дня. В одном из кабинетов за столом сидел молодой человек приятной наружности, он сразу узнал меня. Выслушал и обещал устроить сестру в какой-то молодежный комитет в Шуе. Мы уже собрались уходить, как вдруг Феликс предложил: «А давайте сходим куда-нибудь, попьем кофе?»
Долго сидели в кафе. В конце вечера этот совершенно незнакомый человек вдруг сказал: «Вы мне так понравились, что я вас никому не отдам!» Удивительно, но все мои мужья говорили именно эти слова.
Стали встречаться, ходили на выставки, премьеры. С нами всегда был мой сын, и это мне очень нравилось. Феликс сажал маленького Васю на плечи и носил от картины к картине. Ему в спину шипели раздраженные голоса: «И что по выставкам детей таскают?»
Помню, как однажды он пригласил меня на «Мастера и Маргариту» в «Таганку». Тогда на этот нашумевший спектакль было не попасть, но у него нашлась возможность достать билеты.
— Нет, я не пойду, неудобно. Как буду на костылях?
— А для меня ты все равно самая красивая!
Вскоре мы стали жить вместе. Вася учился во втором классе, когда у него появился отчим. С Феликсом мы провели четыре счастливых года. У сына появился настоящий отец, у меня любящий муж. Ребенок сразу потянулся к нему и стал называть папой. Он часто его просил: «Папа Феликс, почитай что-нибудь», — и тот сажал мальчика на диван и читал ему «Евгения Онегина» наизусть. Он любил Васей заниматься, говорил: «Ты знаешь, мне с ним интереснее, чем со многими взрослыми». Сын действительно был очень развитой, любознательный, схватывал все на лету.
Феликс заведовал отделом туризма, так что мы часто ездили втроем отдыхать в хорошие места: в Закарпатье, на море. Все эти четыре года, пока были вместе, я не расставалась с костылями. Врачи ошиблись только в одном — в диагнозе. Они решили, что у меня опять открылся туберкулез. Я оказалась на больничной койке и пролежала в диспансере восемь месяцев.
Из моего окна был виден памятник Достоевскому. Просыпаясь, здоровалась с любимым писателем — «Доброе утро», а засыпая, прощалась: «Доброй ночи». Васю забрали в Саратов мои родители, мужу надо было работать. В палате нас лежало восемнадцать человек. Мало того, двух моих соседок с диагнозом «туберкулез» привезли из колонии.
Утро начиналось с отборного мата, по палате летали алюминиевые кружки, тарелки. Со мной рядом лежала женщина, кандидат наук, работник Министерства мясной и молочной промышленности. Мы с ней закрывались во время боя подушками, чтобы в лицо не попало. Большую часть времени я проводила в длиннющем холодном коридоре. Гуляла на костылях или в окно на Достоевского смотрела, лишь бы не находиться в палате с этими «дамами».
Нас они презрительно называли «интелэгэнция». Это было невыносимо. Как-то снова устроили драку, я не выдержала, вышла на середину палаты и как стукну костылем об пол:
— Если вы сейчас же не прекратите, я вызову главного врача!
Вдруг заходит медсестра:
— Что у вас происходит?
«Дамы» от страха притихли: их запросто могли выгнать из больницы и отправить обратно в колонию.
— Ничего, — говорю. — Это я тут роль репетирую...
Слава богу, муж договаривался с врачами и забирал меня на выходные домой.
Меня утвердили в фильм «Уроки французского», но ехать на съемки запрещали врачи. Режиссер Евгений Ташков и сценарист Валентин Распутин специально приезжали в больницу, дежурили у кабинета главного врача, пытаясь уговорить его. Клятвенно обещали: «Мы станем актрису оберегать, она не будет ходить». На съемки меня отпустили под расписку. Век им буду благодарна — из какого ада они меня вытащили!
1978 год, Валдай. «Камера! Мотор!» — хлопает ассистентка хлопушкой. Я отдаю ей костыли и с трудом вхожу в кадр. Вдобавок мне надо забраться в грузовик, а на ногах тяжелые кирзачи сорок пятого размера. «Уроки французского» снимали по автобиографическому рассказу Валентина Распутина. Почему писатель, выбирая актрису на роль своей матери, остановился именно на мне, почему сказал: «Это она!»? Может, потому что увидел в моих глазах след пережитых страданий?
До больницы я успела поступить в аспирантуру Щукинского училища. Диссертацию, а она называлась «Специфика работы театрального актера в кино и на телевидении», пришлось писать по ночам в кабинете заведующей отделением. «Я ухожу, — тихо говорила доктор, протягивая ключ. — Ты там закройся, отдохни, почитай».
Феликс в это время поехал к Илизарову в Курган, в его знаменитую клинику, с моими рентгеновскими снимками. «Не понимаю, зачем они ее там держат? Мне кажется, у нее нет туберкулеза, — удивился профессор, — просто нога еще сильнее укоротилась. — А потом добавил: —Ничего, мы ее вытянем».
В очереди к Илизарову стояли по шесть лет. А как я могу столько ждать? Тогда уж точно с актерской карьерой можно попрощаться! Илизаров сказал Феликсу: «За мной следят. Если я возьму кого-нибудь без очереди, скажут, что за взятку. Сможете организовать письмо из ЦК комсомола?» У нас появилась реальная надежда. Но тут случилась беда...
Феликс был старше меня всего на два года. Казалось, проживем вместе всю жизнь, но его ранний инфаркт прервал наше счастье... Когда это случилось, с ним в квартире был только Вася. Вдруг у мужа пошла кровь горлом. Вася бросился к соседям, стал колотить в двери: «Помогите, помогите!» Приехала скорая, врачи с носилками.
— Да не надо, я сам дойду.
— Нет-нет, лучше ложитесь...
Когда Феликса заносили в лифт, раздался отчаянный крик Васи: «Папа, я тебя никогда не увижу!» Так и случилось — муж умер в больнице. За его гробом я шла на костылях. Мы снова остались одни...
Окончив аспирантуру, в 1979 году стала преподавать в родной «Щуке». Меня называли играющим тренером — я и снималась, и учила. Среди моих студентов были такие таланты, как Александр Гордон, Сергей Маковецкий, Сергей Жигунов, Максим Суханов, Володя Ильин, Дима Харатьян. Много лет отдала преподаванию.
Машины у меня не было. На костылях ковыляла до остановки, ехала на троллейбусе до МИДа, а оттуда переулками, чтобы никто не видел, добиралась до «Щуки». Перед своим уходом из жизни Феликс успел отправить в Курган письмо из ЦК комсомола, но на операцию меня все не вызывали. Однажды узнала, что в Москву приехал Илизаров. Пришла к нему в гостиницу «Москва». Он принял меня в своем большом номере, пригласил сесть, но я отказалась:
— У меня умер муж. Я стою на четырех ногах, Гавриил Абрамович, а хочу стоять на двух! Нужно поднимать сына. У меня никого в Москве. Прошу вас, не откладывайте операцию!
— Поймите, я не могу вас взять сейчас. После перенесенного вами стресса не срастется кость — еще даже сорока дней не прошло. Нужно время, чтобы вы окрепли, пришли в себя...
— Вы меня плохо знаете, у меня все срастется! — не выдержала, упала перед ним на колени и заплакала: — Я вас умоляю, Гавриил Абрамович!
Он сжалился надо мной и назначил операцию.
Наконец я приехала в Курган в знаменитую клинику. Отказалась от общего наркоза, попросила сделать «эпидуралку»: «Хочу быть в сознании, чтобы видеть операцию гениального хирурга». Через пять часов Илизаров снял перчатки и сказал: «Будешь сниматься в кино, водить машину и морочить голову мужикам!»
Я лежала в отдельной палате. Когда кто-то из пациентов рыдал от боли, Илизаров приказывал: «Вызовите Галю». Он подводил меня к больному и говорил: «У Галины не один, а два аппарата на ноге! И ничего — терпит!» А еще я работала «манекенщицей» — дефилировала в специально сшитых расклешенных брюках перед делегацией зарубежных врачей. Потом «легким движением руки» расстегивала молнию на боку и показывала конструкцию на ноге — «Обратите внимание, носить аппарат Илизарова совсем не тяжело. Видите, она ходит как манекенщица».
Все ахали от восхищения. Аппарат весил восемь килограммов. В Италии знаменитого врача прозвали «Микеланджело ортопедии». Илизаров заставил меня ходить без костылей, когда выписывалась из его клиники.
Кстати, и там, в Кургане, я продолжала писать диссертацию. Утром садилась на трамвай и ехала в городскую библиотеку. Однажды Илизаров вызвал к себе медсестру:
— Почему когда я делаю обход, Яцкиной никогда нет в палате?
Перепуганная сестра пролепетала:
— Гавриил Абрамович, она в библиотеке работает над диссертацией.
Свой труд я писала пять лет. У меня не было научного руководителя. Защищала его во ВГИКе Сергею Аполлинариевичу Герасимову. Ни одного черного шара от комиссии не получила. Я была единственной киноактрисой — кандидатом искусствоведения...
О Лене, отце Васи, долго ничего не было слышно. Мы не знали, что он десять лет жил в Америке нелегалом. Вернулся неожиданно. Вдруг раздался телефонный звонок: «Галя, завтра буду у тебя под дверью. Хочешь выгоняй, как собаку, хочешь прими». И я его, как всегда жалея, поселила в нашей киностудии, о которой расскажу ниже. Под нее я снимала трехкомнатную квартиру на первом этаже.
Целый год Леня жил у нас. Я его кормила, дала кров, восстановила паспорт. Все-таки он был отцом моего ребенка — ради сына терпела. Головня спал в дальней комнате на диване. Снова появилась надежда, что он изменился, стал другим, но Леня по-прежнему не работал. Если бы была человеком невоцерковленным, по-другому бы себя вела. Но я терпела...
К Богу я пришла не сразу. В детстве не крестили, тогда это было запрещено. Как-то в Сирии, куда мы с сыном прилетели с делегацией кинематографистов, нас повезли на старенькой «Волге» в церковь за сорок километров от Дамаска. Жара, сорок градусов в тени, в машине только крошечный вентилятор. Вдруг мы остановились у старинного храма. Он удивительно напоминал церковь XVI века, которая стояла неподалеку от нашего дома. Мы с Васей ходили туда по воскресеньям. В сирийском храме под бронированным стеклом лежала икона Божией Матери, черная-черная, очень древняя. Я прислонилась к прохладной стене. Вокруг ни души, тишина. Вдруг мне будто кто-то говорит: «В такие места привел тебя Господь, а ты стоишь некрещеная!»
Я всегда была очень горячей: характер независимый, считала, что все в жизни могу сделать сама. Надеялась только на себя, не знала, что опираться надо на Господа Бога, без его воли и волосинки у тебя не упадет.
Через неделю, вернувшись в Москву, мы с Василием поехали в Санаксарский монастырь. Знаменитый старец Иероним, приняв меня, сказал: «Людям ты послужила, а теперь надо служить Богу». Это была судьбоносная встреча. После нее мы с Васей покрестились в храме у метро «Рижская». За это меня, члена КПСС, могли уволить, я была, между прочим, секретарем парторганизации Щукинского училища. Сказала сыну: «Вася, я буду креститься. Когда ты станешь взрослым, сам примешь решение». Но он поехал со мной...
В восьмидесятые годы началась война в Афганистане. Когда я была с фильмом «Женщины» в Дели, позвонили из Госкино: «Галина, вы не могли бы на несколько дней приехать в Кабул?» Все отказывались туда лететь. Один очень известный режиссер так ответил на это предложение: «Ни за что! Я — Герой Соцтруда, а не Герой Советского Союза».
Это была самая горячая фаза войны — наш спецназ только что взял дворец Амина. Меня пригласили преподавать актерское мастерство на киностудию «Афганфильм». Нужны были деньги, и я согласилась. Там платили чеками, я их называла «чеки за страх». Стала первой советской актрисой, прилетевшей в Афганистан во время войны, и должна была показать остальным пример. Меня демонстрировали по всем каналам СССР, я улыбалась: мол, в Кабуле все хорошо.
Четыре года подряд летом, во время каникул в Щукинском училище, летала в Кабул. Это были незабываемые впечатления. Жила я в гостинице «Советская», на киностудию меня возили на машине с вооруженной охраной. Иногда выступала перед ранеными в госпитале. Когда в первый раз со сцены увидела окровавленные обрубки рук и ног, чуть не потеряла сознание. Какой-то военный втащил меня за кулисы, дал выпить полстакана спирта и закусить кусочком черного хлеба, потом сказал: «А теперь выдохни и иди выступай».
Однажды за окном аудитории, где я читала лекцию, раздался мощный взрыв. Это взлетело на воздух соседнее здание — Министерство транспорта. Меня волной вместе со стулом подбросило вверх, потом швырнуло на студентов. Они вынесли меня на руках.
Гражданские самолеты, на которых летала в Москву, обстреливали душманы. Нас подстраховывали десять вертолетов: брали самолет в кольцо и выпускали тепловые ракеты. За иллюминатором сверкало, как в День Победы на Красной площади. С тех пор я не люблю салюты...
В этот день улетала в Москву. Иду на таможенный досмотр, вдруг — взрыв! Та часть аэропорта, куда я шла, стерта с лица земли. Опять чудом осталась жива. Именно тогда у меня промелькнула мысль: «Это знак! Пора остановиться, о сыне подумай!» Зачем людям посылаются испытания и страдания? Наверное, нет на свете человека, который хоть когда-нибудь через них не прошел. А кто прошел, смотрит на жизнь иначе...
Наступили лихие девяностые. Я, как и все, пыталась заняться бизнесом, надо было выживать. Однажды получила на реализацию грузовик ветчины и пива. О продаже договорилась с респектабельной фирмой. Жду звонка четыре дня, на пятый еду к ним: ни офиса, ни склада.
Через какое-то время в подъезде меня встретили четверо крутых ребят в длинных пальто и с борсетками. Видимо, их наняли со мной разобраться. Открываю дверь и приглашаю «гостей» войти. Трое уселись на диван. Еще один, главный, стал расхаживать по комнате, разглядывая на стене мои фотографии.
— Ну и что, дорогая моя, будем делать? Как деньги отдавать? — ласково спросил он.
— Я прекрасно понимаю, зачем вы пришли. Вы можете убить меня, убить моего сына. В квартире брать нечего... Единственное, что могу сказать: я расплачусь, отдам эти деньги тем, кто вас прислал. Только дайте срок...
— Сколько нужно времени?
— Не менее полугода.
Я смотрела им прямо в лицо, отвечала спокойно и уверенно. Бандиты с интересом стали на меня поглядывать — они явно этого не ожидали. А я от ужаса внутри словно застыла, такое случается в экстремальной ситуации. Они вышли на улицу покурить, а когда вернулись, сделали мне «деловое предложение»:
— Вы такая умная и красивая женщина. Из-за этих копеек мучаетесь, страдаете. Идите к нам – будете миллионами ворочать!
— А что я должна буду делать?
— Ничего особенного. Открывать нужные высокие кабинеты вашим именем, получать лицензии на вывоз металла.
Уходя, они оставили телефон.
Как только за ними захлопнулась дверь, я позвонила в отдел по борьбе с организованной преступностью. Сотрудник приехал, выслушал, посмотрел документы на товар и сказал: «Все фальшивка. Галина Ивановна, вы хорошая актриса. Умоляю, бросьте эту торговлю, занимайтесь творчеством. Вас обмануть ничего не стоит».
Но деньги отдавать-то надо! Меня спас Йован Маркович, сербский режиссер, вице-президент фестиваля Николая Бурляева «Золотой Витязь». Он отдал мне для проката свои югославские картины, и я, став правообладателем, заработала деньги и отдала долг.
В кино, как и во всей стране, был кризис. Пыталась заниматься продюсированием. Организовала собственную компанию «Киноконтакт», для этого нужны были деньги. Работала челноком — летала в Китай за модными шмотками, загружала фуру и отправляла в Москву. Когда машина проходила таможню, везла товар продавать в Саратов. Впереди я на жигуленочке своем, за мной фура. И так семьсот двадцать пять километров.
Расплатившись с долгами, закончила свой торговый бизнес. Всю ночь рвала старые документы, перерегистрировав «Киноконтакт» исключительно на творческую деятельность...
Когда заработала денег, вместо того чтобы накупить себе шуб и бриллиантов, решила их вложить в кино. Прихожу к Карену Шахназарову, пачку прячу на груди, в кофточке, боюсь, что украдут: «Карен, эти деньги достались мне кровью. Хочу их потратить на кино, давай снимем человеческий фильм». И мы выступили сопродюсерами картины «Катька и Шиз», которую снял молодой режиссер Тигран Кеосаян.
Помню, это было давно, мы с Герасимовым летели в одном самолете на кинофестиваль. Сергей Аполлинариевич сказал слова, которые запали в душу: «Галина, ты стала большой актрисой. В конце жизни ты обязательно должна поблагодарить людей, которые тебе помогли». Я поблагодарила, сняв в качестве режиссера восемь фильмов — о моем любимом педагоге саратовской студии Натали, о съемках фильма «Женщины», о докторе Илизарове, который меня спас, вернул в профессию, о женщинах, которых встречала на войне в Афганистане, о поисках Бога, о нравственности... Однако зритель их на экране не увидел. Киночиновники сказали, что разговоры о Боге, нравственности — неформат. Но я не отчаиваюсь: верю, что когда-нибудь мои фильмы посмотрят. Без веры жить нельзя, это я на своем примере точно знаю...
Вася окончил факультет журналистики МГУ. Мы работаем вместе, он занимается монтажом, озвучкой, съемками, пишет сценарии. Сын верный мой помощник. Ездит с моими фильмами по всей стране, выступает в тюрьмах, детских домах, университетах, считает самой важной аудиторией тех, кто ответственен за воспитание: учителей, офицеров.
— Вася, пожалей себя, — говорю я ему. — Ты тринадцать лет ездишь по городам и весям с нашими фильмами.
— Люди в провинции ничего не знают, они лишены информации. Им кто-то должен рассказать правду...
Меня часто спрашивают: «А почему вы не снимаетесь больше в кино?» Как-то предложили роль в сериале. Когда прочитала сценарий, пришла в ужас от его пошлости. Может, у меня и не очень большой послужной список, но все мои фильмы вошли в золотой фонд советского кино. Я в таком безобразии сниматься не буду.
А что касается личной жизни... Со своим последним мужем я встретилась в Финляндии. Это было в конце восьмидесятых. Летом, когда в «Щуке» каникулы, преподавала там актерское мастерство на курсах повышения квалификации. Однажды подруга, у которой я жила, сказала: «Галя, хочу тебя познакомить с моим финским приятелем. Он хорошо говорит по-русски». Мы сидели втроем в баре, пили вино. Мне чуть за сорок, я в прекрасной форме, Матти — интересный мужчина. Перед отъездом в Москву в дверях подъезда сталкиваюсь с ним — пришел попрощаться. И вдруг выпаливает: «Галина, вы мне очень нравитесь, я вас никому не отдам!» Какие знакомые слова...
Мы поженились в Москве. Помню, садимся в лимузин, Никита Михалков впереди — они с Матти были друзьями. Вдруг Никита говорит водителю: «Слушай, ты давай езжай помедленнее, может, они еще передумают». Но мы не только расписались, но и обвенчались. Над женихом держал венец Никита, а надо мной — жена композитора Эдуарда Артемьева.
Матти помогал Никите Михалкову со съемками фильма «Урга», параллельно занимался бизнесом. Помню, как все время жаловался мне:
— Невозможно работать в России! Вор на воре, бандит на бандите!
Я расстраивалась:
— Матти, мне все-таки больно это слушать, это же моя страна...
Прожили мы вместе четыре года. Его стала серьезно преследовать мафия — тогда в стране шли бандитские разборки. Все произошло в один вечер: Никита заходит в его кабинет — дверь настежь, на столе лежит ноутбук Матти... А я возвращаюсь домой и вижу, что нет ни мужа, ни его вещей. Он исчез бесследно, скрылся, не оставив мне даже записки.
Искали Матти четыре года. Мне помогла подруга, которая нас познакомила. Благодаря ее связям в Финляндии мы узнали, что он живет в Испании. Спустя годы Матти дал интервью местному ТВ, сидя практически спиной к кинокамере, всего лица не разглядеть. Голос тоже был изменен, узнали его только по профилю. В интервью он рассказывал, что довольно успешно занимался бизнесом в России и что у него была русская жена...
Женат ли он, жив ли сейчас — ничего не знаю о его судьбе. А ведь мы венчанные и перед Господом остаемся до сих пор мужем и женой. То кольцо, которое он надел на мой палец, до сих пор со мной: «Любовь — кольцо, а у кольца начала нет и нет конца...»*
Так получилось, что во многом я повторила судьбу своей героини из картины «Женщины». Обе деревенские, наивные, доверчивые, обеим пришлось растить сыновей без отцов... Провинциальная чистота моей Альки была видна с экрана. Наверное, поэтому зрители ее и полюбили... Каждая прошла тяжелый путь. Сила характера, воля помогли и мне, и Альке не сломаться, выстоять. Хотя жизнь моя была совсем нелегкой, но все равно она счастливая! Какие мудрые слова у песни из фильма «Женщины»: «От себя не убегай — никуда не денешься. Что же ты, моя печаль, пополам не делишься?!»
Статьи по теме:
Свежие комментарии